по весне и тракторишко выделить... Я же готов за все
платить.
     Ну и  бред  ты несешь, Керен! Я  думал, ты степенный мужик,  а ты... --
Карданов не находил нужных слов. -- Да кто тебе, без пяти минут кулаку, даст
трактор? Может,  тебе еще в придачу и  мельницу,  и сыроварню? А хухо ты  не
хохо?
     А что, не помешала бы и мельница.
     Александр  Федорович,  легонько  отстранив   от  плеча   осовевшего  от
разговоров Ромку, поднялся с земли и направился к оставленной в дереве пиле.
Поплевал на ладони и изготовился взяться за работу. Но все же не удержался и
бросил Карданову:
     А я не знаю, как бы ты со мной разговаривал, будь мы с тобой не тута, в
лесу, а где-нибудь в твоем Питере, где власть не моя, а твоя...
     Так  бы и разговаривал,  как говорю: несознательный ты, Керен, элемент,
думаешь только о себе.
     А ты о себе не думаешь?
     Почему же,  и я  думаю о себе... Но еще  и о  том, как бы  нам с  тобой
дожить  до конца  войны, потому  что после нее все будет  по-другому...  Вот
увидишь -- все!
     Дед уже пилил, и на его лапти мелкой крупой падали серебристые, пахучие
опилки.
     -- Можа, будет, а можа, и не будет. Поживем -- увидим...
     Почти до  самых  сумерек  раздавались  в  лесу  пошептывание пилы  и то
гулкие, то сбивавшиеся с удара звуки  топоров. Теснина деревьев не позволяла
далеко разлетаться этим звукам, они гасли,  не  достигнув верхушек притихших
деревьев.
     Карданов  приноровился  к  работе  и  уже   без  понуканий   Александра
Федоровича сам  оттаскивал  к ручью распиленные на части тяжелые  бревна. От
усталости лицо его как бы  обвисло, под глазами появились  синие тени. И дед
устал, но не так сильно -- видно, выручала привычка соизмерять силы.
     После  того,  как  была  сделана  разметка будущего строения  и вбиты в
нужные места колышки, стали собираться домой.
     Ромка,  замаявшийся  от  безделья  и  немоты, заснул сидя на  пирамидке
бревен. И как он оттуда во сне не сверзился, можно было только гадать...
     На  хуторе их встретило неприятное сообщение: приезжал немецкий патруль
и грозился сжечь Горюшино.
     Верка без устали трепала языком:
     -- Папа, папочка, они примчались на танке, смотри,  чуть сарай дулом не
разворотили.
     С левой стороны  крыши хлева действительно торчал клок замшелой соломы.
Сестру перебила Сталина:
     -- Эх, была бы граната,  я бы эту крестатую сволочь... -- она до хруста
сжала пальцы.
     Пока дед укладывал на место инструмент, Лука вошел в избу. Ольга сидела
у  люльки  и делала одновременно два  дела: качала  ногой зыбку  и,  немного
отстранясь or нее,  штопала ромкины штаны. Лицо ее было бледнее обычного, но
спокойно.
     Еще с середины избы Карданов спросил:
     Что тут у вас стряслось? Верка несет какую-то чепуху. Причем тут хутор?
     А бес  их  знает. Переводчик  пел старую  песню:  Мол,  хутор  приючает
партизан и что в Кременцах они взорвали мост...
     Ну, хорошо  --  где  Кременцы,  а  где мы?  Может,  ты, Ольга,  чего-то
недопоняла?
     А  что  тут  понимать  --  погрозились,  набрали  воды,  чуть  хлев  не
свалили... Может, так просто, страху нагоняли.
     В  избу  вошел  Александр Федорович  и с  порога перекрестился.  Ольга,
однако, заметила -- отец  не завершил  крестное знамение: рука обрывочно, не
дойдя до левого плеча, резко опустилась. Он подошел к лавке и уселся на нее.
Беженец устало пристроился рядом.
     Во  дворе уже вовсю кипели детские страсти --  шло  обсуждение, как они
будут встречать фашистских поджигателей.
     Карданов извлек из кармана махорочницу -- небольшую, двурогатую фляжку,
что когда-то  служила ружейной  масленкой,  и складку  газетной бумаги. Стал
тюкать отбитком  напильника  по кремню, к которому большим  пальцем прижимал
трут.  Но искры почему-то летели в  другую от него сторону  и не попадали на
ноздреватую мякоть высушенного березового  гриба.  Так и не  прикурив, он  с
раздражением бросил огниво на подоконник,  а самокрутку щелчком послал в зев
печки, да промахнулся...
     В хате висели паутинки сумерек.
     Лука, стараясь сдержать недовольство, сказал:
     -- У нас еще время есть... Если поднатужимся, через неделю сложим сруб,
накидаем крышу... Надо только все делать по-быстрому...
     Керен разозлился.
     Натуживаться мне больше  некуда, и  так  кила по колено... Тут надо все
делать с розумом.  Немец, конечно, хитрован, дак и  мы с  тобой, Лексеич, не
скобелкой  шмурыганы,  -- дед  наставительно  погрозил кому-то  пальцем.  --
Правильно  говоришь:  будем  класть  хату  и  одновременно  отправим гонца в
Дубраву -- к коменданту. Надо плакаться, жалиться, бить на то, что на хуторе
одне старики да крохи. Нищата, голодуха...
     Не утерпела тут Ольга, даже зыбку оставила в покое.
     Кому ты это все собираешься  сказать,  пап? Кому нада твоя жалица? Этот
же сисястый боров, комендант, от сивухи уже очумел, собственной тени боится.
Очень нуждается он в нас...
     Карданов:
     Во, во! Нам,  Федорович, встретить бы  их пулеметным кипяточком!  Ты не
забывай,  что я с  шестнадцати  лет на тачанках с пулеметом  в обнимку спал.
Пострелял досыта... Думаешь, это даром?
     ---- С ухвата стрелять будешь? ---- обозлился Александр Федорович. ----
Или ты и взабыль думаешь, что я на это пойду?




Глава третья

     Поздно  вечером,  когда  лесок  за  хутором  плотно  потемнел   и  стал
окутываться  голубоватой дымкой, Карданов  разжег  чугунку, и  семья  начала
готовиться к чаепитию.
     Ромка с Тамаркой сидели на  заворе  и глядели на  пустынный  большак. С
него  уже  сошли  длинные  лохматые тени  берез,  что растут  по  обеим  его
сторонам. Под тяжестью росы поникла трава.
     Одиноко и пустынно было  в округе, одиноко  и  пустынно было на  душе у
Ромки. Он смотрел поверх растущих за большаком деревьев, уходящих в лощину и
вдалеке вновь взбирающихся на возвышение. И там, вдалеке, уже стояла  густая
тень и ничего нельзя  было  сквозь нее  рассмотреть. Но мальчугану казалось,
что  его  глаза все же  различают мерцающие огоньки и  порой чудится,  будто
слышит он гудки паровоза. И хотя настоящих паровозов он никогда не видел, но
по-своему  отчетливо представлял  их: эдакие  рубленые  избушки  на колесах,
скользящие  ло ниткам-рельсам.  О  поездах  и паровозах ему рассказывал дед,
который за свою жизнь четырежды  ездил по железной дороге. Дважды в Питер во
времена нэпа и дважды ---- "туда-обратно" ---- не по своей воле..
     В частые минуты  одиночества Ромка вслушивался  в тишину и,  вытянув из
ворота тонкую шею, ловил ухом далекое, манящее ту-ту-уу.
     Тамарка, закинув голову,  смотрела во  все глаза  на звездное  небо.  В
такие  минуты  глаза  ее  наполнялись  сладкими слезами, в  которых,  как  в
зеркале, отражались все близкие и далекие миры Вселенной.
     Когда падала звезда, Тамарка напружинивалась и еще  теснее прижимала  к
себе  Волчонка:  она верила в мамы Олины приметы: когда умирает человек, его
звездочка сходит  с  неба.  Но  куда  она летит? Где  находит свое последнее
пристанище?  И девчушка ждала: обязательно придет такая  ночь, когда одна из
летящих в ночи искорок приземлится где-нибудь  рядом ---- за  березняком ли,
или упадет за хатой, где чернеет стена леса.
     Обняв племянника  за  плечи,  Тамарка  тихонько  запела свою  печальную
песню: "Все васильки, васильки... Много их выросло  в поле..." Ромка слушает
ее мурлыканье и до слез в глазах старается рассмотреть вдалеке три курчавых,
очень  величественных  вяза.  Но  нет, не  прошибить глазом темноту.  А днем
деревья видны как на ладони,  и Ромка знает ---- от мамы Оли ---- что это те
самые вязы, под которыми стоит его хата.
     ...Во всей округе не сыскать столь могучих деревьев.
     Но  у  Дубравы  есть еще  одна примечательная  особенность ---- деревня
распласталась как раз на перекрестке большаков. До войны, по воскресеньям  и
в престольные праздники, сюда  съезжался окрестный люд, дабы показать себя и
посмотреть на других. Раскидывалась под вязами шумная, непестрая ярмарка, на
которой похвалялся  кто чем  мог, задушевно делились наболевшим, а  кое-кто,
излишне  промахнувшись рюмкой, начинал глумливый ор, переходящий временами в
жестокую потасовку. А кто был тихого нрава и потакал боженьке, направлялся в
местную   церквушку,  сложенную  из   ядреного  красного  кирпича  и  далеко
голубевшую окрещенным трехглавием.
     С  приходом  войны  расположение деревеньки  стало  ее смертным грехом.
Когда  тень оккупации  надвинулась  на  Дубраву,  запахло кругом  разором  и
смертью.  Бабку Нину и деда Авдея, родителей Ромкиного  отца, убили первыми,
поскольку  их дом  стоял  ближе  других  к дороге.  На  косогоре,  у  самого
подворья, уже почти безжизненных от страха и немощи, кинули их прикладами на
землю, обложили соломой и, увлажнив ее бензином, предали огню.
     Когда пули шмурыгали с посвистом  воздух, застигнутые кто где, поселяне
понакидывали  на головы подойники да кадушки, надеясь охраниться от  летящих
веером пуль. Первый, а может,  второй или третий снаряд, мстительно пущенный
из  головного   танка,  задержавшегося  у  взорванного   партизанами  моста,
подчистую снес купола церквушки рассыпав осколочную голубень на добрую сотню
метров.
     Ромкина хатка  стояла на, месте некогда сожженного панского имения, под
деревьями-великанами. И  с  тех пор,  как  в Дубраву вошло и  въехало  чужое
воинство,  она стала проезжим двором, где всегда грохотало, кричало, дымило,
где всегда было страшно и неприютно.
     В  одну из  осенних ночей за ними приехал дед Александр и кружным путем
увез Ольгу с Ромкой к себе в Горюшино...
     ...Когда  небо  из   жемчужно-бирюзового  тона   стало   переходить   в
булатно-синий, Тамарка, насытившись красотой звездной изморози, растормошила
племянника и повела его в дом. По пути к ним пристала Верка: "Ромик, пойдем,
я  тебе  ножки  помою".  Волчонку эта  городская  привычка категорически  не
нравилась,  ему хотелось  пить  и спать. Зацепившись  за  теткин  подол,  он
увильнул от гигиенической процедуры.
     В  избе было жарко  и смрадно ---- по стенам горели  смолянки. Они были
вставлены  в лучинодержатели,  смастеренные  дедом,  сильно  чадили,  отчего
извилистые  сажевые струйки  тянулись  к потолку,  оставляя  на  нем  черные
дегтевые подтеки.
     В желудке у Ромки (оттого, наверное, что днем  он напихал в себя всякой
всячины) жгло и  резало и потому сохло во  рту.  Он  обогнул стол, подошел к
небольшому фарфоровому чайнику и,  привстав на  цыпочки, приткнулся губами к
его вздернутому носику. В чайнике чаще всего была холодная вода, и потому он
без опаски вознамерился утолить жажду. В первые мгновения жар не отличить от
холода, но со вторым глотком Волчонок  почувствовал, как у  него перехватило
дыхание,  язык  и  небо обварились  килятком. Видно,  мама  Оля  только  что
сгоношила свежий чай.
     От  боли у  него  потемнело в глазах,  на  веках закипели: слезы. Ромка
всасывал в  себя  воздух, но  он не облегчал, а  только еще  больше  обжигал
обваренный рот. Хотел было заплакать, но не нашел  лица, обращенного  на его
горе. Мама Оля  во дворе поила козу, баба Люся в другой комнате разглаживала
каталкой сотканное полотно, городские мыли на мочиле ноги, бородач возился у
чугунки, а  дед... Дед  в это время  занимался самым ответственным делом:  с
величайшей  осторожностью  делил  на  части  спички,  сохранившиеся  еще  из
довоенных запасов.
     Не  найдя сочувствующих глаз, Ромка  похныкал, утерся кулачишком и,  не
придумав  ничего лучшего,  подсел к деду. Рот у него горел так  сильно, как,
наверное, не горел после перца. Везло Ромке на такого  рода приключения. Это
было еще в Дубраве. Как-то оставшись дома один, он взобрался на лавку и стал
у окна караулить,  когда появится на  дорожке мама  Оля. Он весь истерзался,
одному в хате было одиноко и томительно грустно. На подоконнике, в горшочке,
рос старый перец  с одним жирным, словно карась, стручком. И решил его Ромка
попробовать на зуб ---- уж  больно  заманчивым показался ему  этот запретный
плод. Ох и пометался же он тогда в величайшем мучении! Спасался как мог: пил
воду ----  не помогло, выскочил во  двор  и схватил в рот пук травы, пожевал
---- все  равно рот горит. И только вечером, когда  мама Оля подоила  козу и
дала ему попить молочка, боль поутихла и как будто вместе с молоком, слилась
в живот и там заснула...
     ...К деду подошел Карданов и глыбой навис над ним.
     ---- А как ты, Федорович, головку с серой  думаешь сохранить? Ведь сера
враз рассыпется.
     Дед, не поднимая головы, стал объяснять:
     ---- Ты же, Лексеич, токо не забывай, где я за свою жизнь обкатывался и
что я видал. Научен жизней по горло.
     ---- Ну а все же? ---- беженец подсел к Александру Федоровичу.
     Ромка,  измучившись жжением, во  рту, спрыснул с  лавки  и побежал пить
воду. Напившись, вернулся  за стол. В груди немного полегчало,  и уже не так
пекло язык и дырявое небо.
     ----  Перед  тем как  щепать  спичину,  я ее  хорошенько  высушил. Этот
коробок лежал на каптуре еще со дня Аннушки-гречушницы, ---- объяснял дед.
     Карданов взял в руки спичку и стал изучать ее.
     ---- А зачем, непонятно, тебе  этим делом заниматься, если все равно не
пользуешься?
     ----  Как это зачем?!  ----  тень  на  стене  шевельнулась  и  изменила
положение. ---- На обмен! Счас в коробке 32  спички, будет 64, а в городе за
каждую  спичину  дают  десять  грамм  соли.  Вот  пошлю  Ольгу,   пусть  там
барышничает.
     ---- Как это пошлешь, в городе немцы...
     ---- А где их  счас  нет? Они везде,  как  блицы.  Упрямство деда злило
Карданова.
     ---- Что с солью жевать будешь? Мякину, что ли?
     А  дед  и  не   думал  замечать  колкости  беженца,  он  ему  терпеливо
перспективу стал рисовать.
     ---- Скоро бульба поспеет, козу пустим на мясо, да что бог ни даст... А
там грибы, журавина... Вон  у  тебя какая  орава  ---- харчи нужны? Нужны! А
выжить  надо и твоим, и моим.  Кочаны на  грядах схватятся, нежинские, поди,
проклюнутся. Без соли ноне хана, кровь из рота пойдет...
     Ромка слушал, что говорят взрослые, но (как  иноземец), понимал их лишь
наполовину. Правда, про соль ему было все ясно ----  иную крупинку,  бывало,
возьмет за щеку и ходит  с ней, пока та не растает.  Она  ему  слаще сахара,
которого его губа, правда, еще и не пробовала.
     Сели ужинать.  Ромке, хотевшему  недавно нестерпимо есть, теперь, после
"чаепития",  больно было пошевелить языком. С него  сползла шкурка, а потому
вкуса ни от картошки, ни от перышек лука он не чувствовал.  Но терпел боль и
ел, ибо знал ---- другой еды не будет, а впереди ночь.
     Вадим с Грихой, уработанные топорами, сидели за ужином смирно, поглощая
с неимоверной  быстротой  пайку.  У Сталины, видно,  от  кислицы  разболелся
живот,   и   она,  по  совету  мамы   Оли,  полезла  греть  его   на   печь.
Воспользовавшись этим, Вадим положил глаз на ее порцию.
     --  Сталь,  а Сталь, ---- пристал он к сестре, ----  у  тебя  ж другого
брата Вадима нет...
     ---- Отстань, ---- со стоном отозвалась Сталина.
     После ужина дед,  по обыкновению,  начал Ромке делать массаж. В  лагере
его соседом по нарам оказался  худой чернявый  человек, с  большими  теплыми
руками. На свободе он работал массажистом,  обслуживал "весьма важных птиц",
одна из которых  по причинам, от  массажиста не зависящим,  но  именно после
сеанса, отдала богу душу.  Ночью худого чернявого человека подняли с постели
и кое-куда  увезли. Оттуда, под невыносимо оскорбительные окрики и тоскливую
музыку в его душе, препроводили в места, где к тому времени уже обживал нары
"кулак" Керен.
     Когда  они возвращались в барак,  после  работы на лесопильной фабрике,
Ефим Григорьевич ---- именно так представился массажист ---- чтобы отвлечься
от  докучливых дум о  доме,  укладывал Александра Федоровича на нары, теплил
потиранием  ладони и приступал  к священнодействию. Эх, до чего же  ловки  и
ласковы были те руки ---- словно материнские, которые Керен почти забыл, ибо
рано остался без матери.
     Ефим Григорьевич  говорил: "Нет  на свете такой болезни, которую нельзя
было бы излечить человеческими  руками. Нехитрое,  кажется, дело,  а  творит
чудеса... Я вот сейчас нажму у вас, Александр Федорович, одно место у плеча,
и  вы почувствуете легкое жжение  в пятках...  Только правду  говорите  ----
чувствуете что или нет?"
     И верно  ---- Александр Федорович  ощущал  в пятках  щекотку и приятное
покалывание. Показал Ефим Григорьевич товарищу по несчастью места на теле, в
которых спрятаны природой  лекарства от  всех  болезней:  костолома, зуда  в
пояснице,  куриной  слепоты, грудной  жабы...  "Вот  только  нет,  Александр
Федорович,  тут лекарства от  навета,  несправедливости...  Хоть  вы-то  мне
верите,  что я  не убийца? Моя  профессия стара,  как этот  мир, еще великих
императоров Рима в термах массажом да благовониями услаждали... Это же самое
безвредное на земле лекарство и самое приятное для тела".
     ----  От чего же тогда помер тот хмырь?  ---- поинтересовался Александр
Федорович.
     ---- А бог его знает! Люди обычно умирают от того, что кончился их срок
пребывания на этом свете. Но чаще всего гибнут от нервотрепки ---- хуже ножа
подрезает поджилки...
     И  сам  Ефим  Григорьевич,  не  дождавшись  из  дому весточки,  в  одну
ноябрьскую полночь как спал, так и помер. Перед самым концом что-то говорил,
но Александр Федорович его прощальные слова принял за сонное бормотанье...
     Дед массажировал  Ромку да все приговаривал: "Я  у тебя, Волчонок,  всю
твою хворобу  выгоню...  Ты у меня скоро не то что заговоришь,  а скворчиком
петь будешь... Я не я буду, запоешь..."
     Когда растирание  закончилось, дед перекрестил Ромку со спины,  чего-то
пошептал и, поднявшись с колен, пошел сам молиться.
     Карданов немецким тесаком  щепал  у  порога  лучину. Баба  Люся  кряхтя
полезла на печку, где все еще лежала Сталина. Верка с Тамаркой с подстилками
собирались  идти спать  на сеновал. Вадим с Гришкой загоняли  с улицы в хату
трех курочек-пеструшек во главе с  маленьким нахальным петушком. Куры летали
по сеням  и  ни в какую не желали  отправляться в свое ночное убежище  - под
печку.
     После  массажа Ромка  забыл  о  своих  недавних  горестях,  его  тельце
налилось теплом и бодростью. Он натянул на  себя рубаху, кое-как заправил ее
в штаны и,  косолапя, помчался за девчонками  на сеновал. По пути он напугал
петушка, и тот, хлопая  крыльями, как сумасшедший заметался по темным  углам
сеней. Вадим хотел Ромке дать шлепка, но тот увернулся и выскочил на улицу.
     Овечья травка уже поблескивала росой. Ромка поднял к небу лицо, и перед
ним  открылась  потрясающей  величественности звездная  ширь.  А в  самом ее
центре ---- огромный и чистый  плавал лунный шар. В его перламутровом  свете
отчетливо белел  большак, за ним поблескивало  болотце с  курившимся над ним
туманом.  На какое-то  мгновение ребенок  остался  один на один  с  ночью и,
по-видимому, осознавая свою затерянность и второстепенность в огромном мире,
его сердечко екнуло, затосковало.
     ---- Ромашка! ---- позвала его из пуни Тамарка.
     ---- Рома,  иди, сказку расскажу,  ---- вторила ей  Верка. И  Волчонок,
придерживая спадающую  с  плеча  лямку,  пробежал  через  двор  на  сеновал.
Невидимый,  он  начал взбираться  к  притаившимся где-то  высоко, под  самой
крышей, девчонкам.  Они  замерли,  прислушиваясь, как Ромка,  пыхтя  и сопя,
преодолевает сеновал.
     Вскоре к ним присоединились Гришка  с Вадимом, и такой в пуньке начался
гвалт и визг, что находящаяся рядом,  в  хлеву, коза  не выдержала и жалобно
заблеяла.
     Долго не спали  дети, по очереди рассказывая страшные истории. Особенно
Ромку напугали фантазии  Верки: "...И вдруг  я услышала какие-то посторонние
звуки: тук, тук, тук... Словно с высоты падают капли воды".
     На сеновале