а  войны в  России  он научился
кое-что схватывать и без его помощи.
     -- Ах,  так!  -- воскликнул комендант. --  Оказывается,  это и есть тот
самый  роковой хутор?! -- он  с  трудом перегнулся через поручень шезлонга и
поставил на траву чашку с блюдцем.
     --  Да, герр  комендант, эти  оттуда,  --  рука  переводчика  энергично
описала дугу.
     Ноги  коменданта уже  были  снова  в  сабо,  и одна  из  иих  брезгливо
оттолкнула от себя корзинку с малиной. Ягоды  рассыпались, и  Ольга  поняла,
что наступил критический для них с Волчонком  момент.  Но  Ромка  не заметил
опасного  жеста коменданта и все  еще был  поглощен вышагивающим по  дорожке
часовым.
     -- Да мы мирные жители, --  спасая положение,  попыталась  отговориться
Ольга. -- Не знаем ни про каких партизан...  Клянусь  вам христом богом... и
вот им, -- она дотронулась до Ромки.
     Слова и аргументы у нее иссякли.
     -- Врешь, женщина! -- завопил вдруг Бронский. Белая истерическая накипь
появилась в уголках его высохших губ. --  Все  вы ни черта не знаете, но кто
тогда, разрешите вас спросить, стреляет и убивает наших людей? Кто?
     Переводчик цвиркнул слюной в траву, утерся ладонью. Что-то переиначив в
мыслях, уже другим тоном спросил:
     -- Сколько, мадам, лет вашему ребенку?
     У  Ольги  стали стыть  ноги.  В животе  перевернулся комом  нервический
спазм.
     -- Скоро будет только четыре годика,  -- вымаливая наперед жалость, она
употребила это необязательное в другой ситуации слово "только".
     -- Значит, говорить уже умеет? Мальчик! -- позвал  Ромку переводчик. --
Мальчик,  я  к  тебе обращаюсь, -- он  подошел к Ольге  и, взяв Волчонка  за
плечо, с силой оттащил его от материнской юбки.
     Ребенок тщетно хватался за воздух руками -- его волокли  к крыльцу. Там
его поставили на верхнюю ступеньку, лицом к коменданту, и Бронский приступил
к, расспросам:
     -- Как тебя зовут, малыш? Не бойся, я  ведь не кусаюсь, -- диагональная
улыбка перекосила лицо переводчика.
     Ромка, оторванный  от колен матери, почувствовал себя потерянным. В его
удивленных, страхом переполненных  глазах наворачивались  слезы. И  хотя  он
понимал, о чем у него спрашивали, ответа дать он не мог. В груди занемело.
     Петер! -- крикнул в дом Бронский. -- Быстро ко мне с конфетами.
     На пороге появился денщик и передал переводчику тюбик леденцов.
     -- Ну что  он вам может  сказать?  -- заплакала Ольга.  -- Он  же почти
немой, калека...  Господин  комендант,  -- сделала она  шаг  к шезлонгу,  --
господин комендант, он же у меня настоящий калека...
     -- Назад! -- крикнул сзади часовой.  Он,  словно  вышколенная  овчарка,
точно реагировал на обстановку у крыльца.
     Ольга замерла на месте.
     -- Мальчик, получишь вот эти вкусные конфеты,  если скажешь мне правду.
Ответь, видел  ли  ты  у  себя  дома  дядей с  винтовками?  Пуф,  пуф  --  с
винтовками. -- Бронский сделал движение, словно держал в руках оружие.
     Играя  спектакль,  переводчик  не заметил,  какая разительная  перемена
произошла вдруг  в глазах  ребенка. Они  высохли от  слез, и вокруг  зрачков
заклубилось нечто  непередаваемо жуткое.  Над заячьей губой вздулся радужный
пузырь слюны, а вена на виске задвигалась синей беспокойной змейкой. И когда
Бронский протянул ему на ладони конфеты и  стал  приближать  их  к Ромкиному
лицу, тот, дико оскалив  зубы  и  остановив взгляд, бросился на переводчика.
Казалось, вонзись он  зубами в протянутую руку, и  не было  бы на свете силы
разъять эту страшную сцепку.
     Ольга метнулась к сыну и перехватила его в прыжке.
     Летний  день  огласился  душераздирающим,  нечеловеческим воем,  отчего
собравшиеся  у  дзота солдаты примолкли, а часовой вздрогнул и тоже замер  в
движении.  Его  рука  так  и не  донесла  до губ  очередную порцию до горечи
высушенных семечек...
     Ромкина  голова моталась  из стороны в сторону, билась о  грудь и плечи
матери, глаза, распахнутые до предела, были незрячи и не вмещали в себя весь
привидевшийся ему ужас. Серые жернова  размером с  небо наплывали  на него с
высоты, и он не видел от них спасенья...
     Комендант  поморщился.  Ему  не нравилась  вся  эта  сцена  и  действия
Бронского.
     Когда  несколько дней спустя  партизанская  пуля вопьется  коменданту в
правое подреберье и он будет на этом же крыльце исходить кровью, он вспомнит
истерический вопль русского ребенка и в бессилии заплачет. Нет, не мысленное
прощание  с  близкими  людьми  займет  в тот момент его  мозг,  а запоздалое
раскаяние в том, что разрешил гаденышу со змеей-матерью уползти восвояси...
     ...Желеобразные глаза немца нырнули в висломясые щеки и там притаились.
     Бронский  в  некоторой  растерянности изыскивал  выход  из  щекотливого
положения.
     -- Их следовало бы с  пристрастием  допросить,  repp  комендант, они не
могут  ничего  не знать.  Надо  быть,  абсолютно  слепым,  чтобы жить  среди
бандитов и не ведать о их существовании.
     -- Пусть  убираются, -- отдыхиваясь, сказал комендант.  --  Потом я вам
все объясню.
     -- Но... -- на лицо  Вронского легло разочарование. --  Но у нас мог бы
появиться хороший шанс ухватиться за ниточку. Горюшино лежит аккурат на пути
в Лоховню...
     Комендант уже стоял на крыльце. Обернулся всем туловищем к помощнику:
     --  Ребенок, вы сами видите, психопат,  и я не уверен,  что  и мать  не
дебилка. -- Коменданта  совсем  замучила одышка.  --  Лоховня, коллега... от
нас...  не  уйдет...  У нас с Гюнтером  на этот счет...  есть  одна неплохая
идея...
     Ольга,   не   понимая,  о  чем  идет   речь,  каким-то  чутьем  все  же
догадывалась,  что  в  эти  минуты решается их с Ромкой судьба.  Но  не  все
открыла ей догадка -- в тайном намеке коменданта Ольга  не уловила зловещего
смысла, относящегося к судьбе хутора  Горюшино и всех его обитателей. Придет
время, и этот  намек  станет явью,  реализованной идеей... Одной из миллиона
идей,  зародившихся  в  круговерти   людской  подлости  и,   к   стыду  рода
человеческого, почти во всем реализованных...
     Бронский  не  стал  спорить  с  комендантом,  но  принял  его  слова  с
внутренним  протестом. На  его  худом лице ожили желваки.  Нервно  пригладил
рукой  ершик  седых волос  и,  медля в  словах,  взглядом  остановил  Ольгу.
Мстительность и неотступность отражал этот взгляд.
     Ольга ждала.
     Бронский с раздражением заговорил:
     --  Скажу вам  откровенно,  мадам,  сегодня  вы  избавились  от  многих
неприятных  хлопот.  По  закону  мы  не   должны  были  вас   отпускать  без
поручительства. Немножко вам помог в этом ваш сумасшедший ребенок, но  много
проявил  милосердия  герр  комендант.  Идите  и  молитесь  за него... Хелло,
Манфред,  --  щелкнул пальцами  в  сторону  часового Бронский, --  пусть эти
уходят, не препятствуйте...
     Последние метры, отделявшие их от калитки, были тяжелыми.  Она боялась,
что сзади вот-вот  раздастся  жестяной окрик переводчика и их снова вернут и
уж тогда все пойдет по-другому расписанию.
     Приблизились к часовому.  Широко расставив ноги, тот качался с пяток на
носки и обратно. Ромка зажмурился, но  в последний момент все же не выдержал
и открыл глаза. Словно через  увеличительное стекло увидел лицо  Манфреда --
от уха к  подбородку тянулся синий пороховой след. Волчонок, конечно, не мог
знать,  что  это  результат  прошлогоднего  ранения:  нарвался  оккупант  на
партизанскую засаду.  Стреляли в  него почти в  упор да  чудом промахнулись,
лишь порохом щекотнуло щеку...  И Ромка снова смежил веки и уткнулся бледной
мордашкой в  мамкино плечо...  Он  слышал,  как  открылась и снова закрылась
калитка. Мама Оля всхлипнула и тихонько заплакала. Захныкал и Ромка -- это в
них влетел вольный ветерок и ласково что-то встревожил в душах...
     Лешка  лежал  на спине,  под густой  низкорослой  ивой.  Услышав  скрип
калитки, он вместе с винтовкой приподнялся.
     -- Сморил, понимаешь, сон... Как твои дялишки?
     -- А никак... Чуть этот копченый нас с Ромашкой не захомутал...
     -- О, этот слепень все может... А пропуск? Пропуск хоть дали?..
     -- Дали и добавили...  -- Ольга вытерла ладонью  Ромкин рот. --  Слышь,
Леш, проводил бы ты нас до нашей хатки...
     Под развесистыми деревьями лежала густая  бархатная  тень. Ромкины ноги
по щиколотку уходили в сбитую колесами  и солдатскими сапогами  землю. Пахло
сгоревшим машинным маслом и бензином. Возле амбара,  который пребывал тут  с
незапамятных времен, лежали  и стояли  большие, из-под соляра, бочки. Двое в
немецкой форме одну из бочек по вагам вкатывали в амбар.
     Густые  заросли  мяты  и  тмина,  росшие  по  сторонам  дороги,  что-то
напоминали Ромке -- неуловимое, радостное.
     Ольга  тихонько рассказывала  Проворову  о  том,  как  их  встретили  в
комендатуре. Лешка устал  от жары, потел, и по его понурому  виду легко было
догадаться, что и своих забот у него предостаточно.
     Когда они  вошли под сень трех  огромных, разросшихся  в разные стороны
вязов, Ольга шагнула  на тропинку,  ведущую к ее  хате.  Ее тут же остановил
глухой  голос   Проворова:  "Раненько   ты,   Александровна,  разбежалась...
Вертайся,  там  же  гансы..."  Ольга  остановилась  и принялась разглядывать
некрашеные наличники своей хаты, и что-то  встрепенулось в ее памяти, но, не
успев причинить сердцу боль, воспоминание отлетело.
     Из  избы  вышел  немец-коротышка,  пооглядывался  и, на ходу  распоясав
ремень, поспешил за угол дома.
     Трава вокруг хаты поднялась чуть ли не до  десятого  венца,  а там, где
когда-то было крыльцо, теперь зиял темный провал.
     -- А может, ты, Леша, пойдешь с нами? Жарко тут у вас, дыхнуть нечем...
     Проворов,   словно  тугоухий,  безучастно  смотрел  куда-то  в  сторону
большака и за него -- в синие дали Лоховни.
     Вместо ответа, Проворов спросил:
     -- Ты хоть помнишь, сколько в Дубраве хат? Ольга заговорила о другом.
     -- Почему ты, Леша,  -- она  указала рукой на дымчатые леса Лоховни, --
не там, а здесь?
     Небритая щека Проворова дрогнула. Лицо мгновенно налилось протестом.
     -- А потому  я тут, Александровна... Я тут,  понимаешь, потому, что мой
батька, конюх колхоза, оказался врагом народа. Помнишь пожар на скотнике?
     Ольга согласно кивнула головой.
     -- А  раз помнишь, должна знать -- свалили все на него... А заодно и на
меня -- не  проявил, мол,  бдительности, не предостерег Советскую власть  от
классового врага. А каво тут было предостерегать, если мы с батькой в момент
пожара на Лжи раков ловили. И  об этом знала вся деревня... Но молчок... Как
раз жахнула  гроза, дождь...  Кто-то больно  дальновидный  засек, как  мы  с
батькой бежали от скотника. Но раз бежали от  него -- значит, мы и подожгли.
А  зачим нам это? Мы же задали стрекача от грозы, мылния видь, страшно,  а у
нас дома вьюшки настежь...
     Ольга чувствовала, как ломилась наружу душа Проворова.
     До перекрестка  оставалась  какая-то сотня  шагов, и Ольга,  чтобы дать
Лешке высказаться,  а самой  что-то  важное уразуметь, замедлила шаги. Ромка
устало терся около ее ног.
     Лешка продолжал выговариваться:
     -- Батьку взяли, хотя он голь  перекатная, после гражданской  сам ходил
раскулачивал...  Но  мало  того,  что  батьку  взяли,  еще  и  меня  к  делу
пристягнули, да пристягнули так, что я на родного отца клевету подписал...
     -- Да бог с тобой, Леша! -- невольно воскликнула Ольга.
     -- Представь себе, Александровна, -- подписал. Как быдто  мы с им раков
вовсе и не ловили,  как быдто загодя отнесли в скотник бутылку с бензином да
с марганцовкой,  словом...  --  Проворов  остановился и повернулся  лицом  к
Ольге. -- Словом, все подписал,  что мне велели  подписать за мою свободу...
Батька после этого сгинул,  а у  меня  с тех пор вот тут,  --  он дотронулся
рукой  до  груди, --  получился раскол.  Ты  думаешь, я  живу? Хрена с  два!
Доживаю... И у гансов, понимаешь, не могу, и вернуться к своим не могу да  и
не желаю, и удавиться не могу... А, да что там впустую вякать...
     -- Жалко мне тебя, Леша, -- тихо сказала Ольга. -- Так и не узнали, кто
скотник поджег?
     -- А кто же его  теперь узнает. Может, из-за  тучи шарахнуло, а  может,
пацаны  курили... Председатель  Филимонов  разорил колхоз, а  пожар этот ему
сказался на  руку.  Батька ему всегда был поперек горла, все  жаловался: нет
соломы для  подстилки,  не на  чем навоз вывозить, кони по  самые  ноздри  в
грязи, нечем крышу крыть... Вот батьку и самого с головой накрыли...
     Тот, кто остался стоять на посту вместо Проворова,  сидел  на заворе, в
тени  берез.  Рядом лежала собака.  Она  тяжело  дышала  и  время от времени
щелкала зубами на надоевших мух и слепней...
     Перекресток венчал взгорье, с  которого,  как на  ладони,,  открывались
синеющие дали лесов партизанской зоны..
     Ольгу продолжала донимать одна мысль, не высказав, которую она не могла
уйти.
     -- Я  тебя очень хорошо,  Леша, понимаю. -- Сбивчиво, горячо неслись ее
слова. --  Только ты должен и сам  понять -- люди заблуждаются:  и  те,  кто
обижает, и те,  кого обижают. Я это  по  своему  батьке  знаю. Упрямый,  как
дышло, старик,  а по-своему тоже  прав. И те, которые его на  поселок гнали,
тоже правые  -- знали, что без таких крепких хозяев, как мой батька,  колхоз
не колхоз.  И вот скажи, Леша, кто правдее? Или твоего  родителя взять:  сам
под горячую руку не одну семью разорил, а пришло время, и  его самого другим
концом оглобли  стукнуло. Только не обижайся, Лешечка, но и ты мог бы против
своего отца ничего не подписывать... Пусть  бы тебя на куски разрезали, а ты
--  свое  --  нет, не подпишу!  В  одну  корзину  все наши  грехи валятся, а
отвечать нам же самим за них...
     -- Пустое  ты говоришь, Ольга, пустое, -- нотка  взаимной откровенности
стала глохнуть. -- Тебе  тут на чистом большаке хорошо  рассуждать, а там...
-- Проворов даванул рукой воздух. -- Там одни голые стены, а в них страх и в
нем ты, как муха в навозе. Хочешь сказать "нет", а губа шлепает "да". Ну что
там говорить, всего ведь я тебе тут не перескажу. Там надо побывать, там....
     Ромка,  которому, видно, до смерти надоело крутиться вокруг материнских
ног,  в  большом желании  поскорее вернуться  домой припустился во весь  дух
вниз, в сторону Лжи.
     --  Ну  покатил  мой  дристун, --  Ольга оглянулась  на Дубраву  --  не
спускается ли кто с горы, -- и подала Проворову руку.
     -- Не надо, Лешечка, бояться, ничего страшнее смерти не бывает...
     -- Ошибаешься,  землячка,  бывает кое-что  и пострашнее. А знаешь,  что
это? Когда  у трех  шагах  от  своей хаты, понимаешь, заблудисся...  Вот что
страшнее твоей смерти. Ходишь, шарахаешься, кричишь караул, а кругом пустошь
-- и влево она,  и  вправо, и в глаза прет,  и  затылок щекочет... Ладно, --
махнул он рукой, -- вон твой малец домой спешит...
     Проворов  перевесил  на другое плечо винтовку, долгим  шарящим взглядом
окинул небо и зашагал себе  назад,  вверх  к перекрестку. В его походке и во
всей  его  позе  была  такая  придавленность, будто  он нес  на  плечах  все
человеческие скорби.
     Ольга хотела крикнуть  ему  вдогонку какие-нибудь слова утешения, но не
нашлось в ту минуту у нее таких  слов. Вместо них слеза сорвалась с глаз, за
ней другая...
     Вскоре они спустились к  Лже -- неширокой, прозрачной до дна речушке, и
первым  делом из нее напились. Затем мама Оля заставила сына последовать  ее
примеру -- окунуть в холодную водицу ноги, чтобы они отошли, отдали прохладе
накаленность.
     Лжа,  по  существу,  и  была   границей  между  немецким  гарнизоном  и
партизанской  зоной.  Делила мир на две части, с  чуждыми,  противоположными
пространствами.  Но  Волчонку  неведомо  было  понятие  о  партизанской  или
немецкой зоне --  он  сидел  на  корневище  старой  ольхи,  паучьими  лапами
зацепившейся за зеленый бережок. Под такими корнями как раз и любят блуждать
раки и делать себе уютные норы. Их прикрывает редкая крупная осока, ее тянет
и сгибает течением, обнажая светлые полосы крупнозернистого  песка. По  нему
ползали  какие-то  водяные  жучки, и Ромка,  уставший от  ходьбы,  рассеянно
смотрел  на  воду и вспоминал  другой,  солнечный,  берег, неизвестно почему
пришедший  ему  на  память.  Крутой песчаный  откос,  наверху которого росли
старые сосны, а внизу, у подножья, лежало теплое круглое озерцо. Оно было со
всех   сторон  защищено   ивняком  и  березовой  порослью.  Озерцо  казалось
заброшенным,  и эта  заброшенность  пугала Ромку. Но зато в песчаном  откосе
много было  отверстий,  из  которых  торчали  кончики  зеленых  трубочек  из
березовых листочков. И  вот в них-то и была, великая тайна. А кто научил его
ее  разгадывать  --  Вадим или Тамарка с  Веркой? При каждом прикосновении к
трубочкам  из  отверстий  со  страшным звоном  вылетали  пчелы.  Это они  на
солнечном  заброшенном берегу понаделали себе дома, куда собирали  ароматный
нектар  с  лесных цветов. Язык  прикасался  к  липкому, духмяному березовому
листу, и не  было никаких сил остановиться, чтобы не разорять чужие, кому-то
очень необходимые гнезда...
     Мальчугану захотелось есть, и он глазами поискал вокруг себя что-нибудь
съедобное.  Но ничего  кроме  аира  не  обнаружил:  выдернул  из земли самый
толстый стебель  -- белый, жирный  -- и,  не раздумывая,  засунул его себе в
рот. Откусил и с аппетитом стал хрумкать. Потом он угостил аиром маму Олю, и
та, не удивившись такой снеди, тоже откусила свою долю.
     Волчонок помычал --  что-то,  видно,  хотел сказать маме Оле, но в этот
момент между  ним и матерью проныла  пуля и  одновременно с этим,  на  горе,
раздался выстрел. Пуля ударилась в крупный серый валун, что  лежал на другом
берегу Лжи, расплющилась об него  и рикошетом  чиркнула по Ромкиному  плечу.
Лоскут рубашки вместе с лоскутом  кожи улетели в траву. Мама Оля бросилась к
сыну, закрыла его собой и, не дожидаясь второго выстрела, покатилась с ним в
речку. В воду шлепались капли крови, которые тут же уносились водой.
     Позже,  когда  все встанет  на свои места,  когда  люди узнают  о  море
пролитой крови,  они  обязательно  оставят  в  своей памяти место  для  всех
неизвестных и  невыявленных, в  том числе и Ромкиных  капель крови, пролитых
большими и малыми ранами...
     На  хутор они  возвратились далеко  за полдень.  Их  встречали  все его
обитатели --  они сидели на  заворе  и как  зачарованные смотрели в  сторону
поворота.
     Карданов  уже успел вернуться из  своей "экспедиции",  накосить Адольфу
травы и поругаться с Александром Федо


     ровичем.  Затем  он дважды ходил  к повороту  и каждый раз  возвращался
один.
     Первым  их увидел Гришка:  "Вон,  идут как миленькие". -- "Да  не может
быть, укуси их муха!" -- забасил Карданов. Пока он раздумывал, что делать --
остаться ли на заворе или спуститься к ним навстречу -- все мелкое семейство
хутора с гиком и визгом ринулось на большак.  Ромку чуть с ног  не сбили и в
суматохе  больно потревожили рану. А затем --  разговоры, разговоры, которые
потихоньку затухали, словно растворялись в голубоватой прозрачности вечера.


Глава шестая

     Пока  девчонки дули  на  рану  и перевязывали  ее, Гриха  мигом  слетал
куда-то за  баню и вернулся с ракетницей. Увидев ее, Ромка просиял: давно он
хотел подержать ее в руках, но вот,  оказывается -- пока не обидят, хорошего
нечего ждать.  Он  взял ракетницу двумя руками, а она не слушалась, норовила
дулом клюнуть  землю.  Затем  он  повернулся  лицом, к  синим далям,  где  в
предвечернем свете еще отчетливо различались  три вяза, направил ракетницу в
их сторону и нажал  двумя указательными пальцами на  курок: "Пуф, пуф, пуф!"
Он  целился  в  того,  кто днем  вышагивал  по красной  кирпичной дорожке  у
комендатуры,  изнемогая  под  бременем  раскаленного  на  солнце автомата  и
неотвязности семечковой шелухи.
     Тут подбежал  Вадим  и  стал  вырывать из  Ромкиных  р