, кого принимаете?
     Александр  Федорович  уловил   знакомые  нотки:  голос,  без  сомнения,
принадлежал командиру партизанского отряда Степану Штаку.  Они были  знакомы
еще с довоенных лет. Дед неприветливо ответил:
     -- В моем доме ноне побывала одна с косой, а так все свои...
     После небольшой паузы Штак сказал:
     --  Подойди,  старик,  поближе,  разговор  есть...  Александр Федорович
помедлил, пока  не  почувствовал за спиной  присутствие  Карданова.  Бросив:
"партизаны", дед шагнул за порог и пошел в сторону пуньки.
     В  сумерках  шелохнулась  тень.  Приглушенный  затяжкой  голос  нарушил
тишину:
     -- Не ждал, Керен?
     -- Как не  ждал --  ждал...  Вчерась одне больно  петушистые  заходили,
пришлось маленько пообщипать хвосты... Вот, думаю, за тем ты и пришел, чтобы
за их мне проборку сделать...
     --  Кого  имеешь  в  виду? -- Степан отошел  от стены.  Это был  весьма
высокий, сутулый человек без оружия  в руках. -- Кого имеешь в  виду, Керен?
-- повторил свой вопрос партизан.
     -- Твоих прокудников Гаврилу Титова с Илюхой...  имею  в виду. А кто им
дал приказ отбирать последние крохи у мирного населения? Ответь, Степан...
     --  О Гавриле забудь... Гаврила сам  напоролся  на  пулю. И приказа ему
такого никто не давал...
     Дед слушал и не верил своим ушам.
     -- Ничаго такого  не  знаю...  Известно только,  что мою  старуху и еще
мальца квартиранта сегодня утром  порешили. А  чье это  дело --  токо гадать
приходится... Никого тада кроме их дома не было...
     -- Вот  тебе и  порешили...  Гаврила у немцев увел  мерина, да не успел
унести  ноги.  У  Лосиной  канавы  его  застрелили...  А конь до сих пор там
валяется... Кстати, сколько у тебя в хате душ?
     --  Соли нет, а без  соли твой конь  --  падаль,  -- понял дед, к  чему
клонит Штак.  Но про себя Александр Федорович сделал отметку: "Коня надо все
же припрятать -- ведь мясо вялить можно и без соли..."
     -- С солью просто беда  и в  лагере, мужики кровью исходят. Как, Керен,
может,  кого-нибудь из  своих отрядишь  в город?  Советская власть  тебе это
учтет...
     -- Как же, учтет...
     --  Злопамятен  же ты, Керен!  Война все каленым  утюгом  гладит,  а ты
ведешь речь о летошнем снеге... Ладно, зови  сюда беженца, он  тоже  в наших
планах числится....
     Александра Федоровича разозлила такая формулировка, и он огрызнулся:
     -- А Ромашка, мой гундосый внук, в ваших планах, случаем, не  числится?
А то ведь я и его могу сюды притащить.
     --  Эх,  Керен, Керен,  -- не  то  с  осуждением, не  то  с  сожалением
проговорил  Штак. -- Ну чего ты зря залупаешься? Если  твой Ромашка способен
убить хоть одного врага, мы зачисляем его в наши планы...  Не-е-т, видно, не
до  конца выучила тебя  советская  власть... Я думал --  посидел  человек на
казенных  харчах,  одумался.  Нет же, гнет  свою дугу,  хоть ты его к  стене
ставь.
     -- Ты,  Степка, тут не больно  разоряйся. Я  твоего  батьку учил деготь
варить да хомуты тачать, а ты тут меня за зебри хватаешь. Лучше скажи, если,
конечно, в курсе -- када наши придут?
     -- Если ты имеешь в  виду Красную Армию, то этого  пока никто не знает.
Одно могу сказать  -- придут обязательно. А  сейчас иди и пришли сюда своего
беженца, я для него сюрприз приготовил...
     И вдруг Щтак воскликнул:
     -- Смотри-ка, кажись, Жарково горит!
     Александр Федорович  глянул  на  восток, где в  ночи занималось широкое
зарево. Горела  деревня, что находилась  в четырех километрах от  его родных
Селищ.
     Керен повел носом,  как будто  хотел уловить гарь, хотя  знал,  никаким
ветрам  не донести ее сюда. Далеко. А как  сжалось сердце -- представил  дед
свою  хату  в  таком  же  огне  и  не  выдержал  --  отвернулся  от  далеких
красно-желтых сполохов. Пошел к дому.
     Карданов  ждал  его в сенях.  Где-то  за  бочками  шебуршились Гришка с
Вадимом.  "Наши  пришли,  партизаны,  а  можа,  пить  хочут",  -- голос явно
принадлежал Грихе.
     -- Иди, Лексеич, -- подтолкнул Карданова дед. -- Партизанский начальник
Степка с тобой хочет погутарить. Лишнего не обещай и поменьше языком мели...
     -- Да не учи ты меня... Сам знаю...
     Разговор со Штаком был недолгий.  Степан увлек  беженца  за угол пуни и
подвел к копне,  мотающей хвостом-метелкой. Карданов протянул руку и нащупал
ворсистую морду животного. От него  исходили тепло и травяные запахи. Рядом,
прислонившись плечом  к  бревенчатой  стене,  с винтовкой,  стоял  еще  один
партизан.
     --  Значит,  так,  товарищ Карданов,  --  несколько  торжественно начал
говорить Штак, --  мы на твою власть  оставляем вот этого  бычка... Адольфа.
Какая у нас цель? Обыкновенная: чтобы ты с ним походил  по деревням  ну и...
-- И тут Штак запнулся, то ли от неопределенности, то ли от смущения. Даже в
замешательстве  кашлянул. -- Ну, словом, как бы тебе это объяснить... будешь
с  его  помощью  покрывать деревенских коровенок... Да  и  осталось  их  уже
всего-ничего...
     У Карданова от  таких  речей  загорелись уши. Подобного унижения он еще
никогда в своей жизни не испытывал.
     -- А что, черт вас дери,  кроме меня некому  этой лабудой  заниматься?!
Выдумал  тоже  --  покрывать коровенок. Я вот тебя,  браток,  сейчас  покрою
трехэтажным, а ты  меня потом  хоть в расход пускай. У меня же утрата,  сына
какая-то сволочь... застрелила. А ты мне такое предлагаешь...
     --  Я очень сочувствую твоему горю, но не ты один при нем... То, что  я
сказал -- приказ свыше, -- Штак большим пальцем ковырнул воздух.
     -- А я пока не под приказом хожу и мне насрать...
     --  Это приказ,  --  твердо  повторил  Степан,  --  и зря  ты,  товарищ
Карданов, ерепенишься. Дело с быком не такое, как тебе кажется, простое: без
огула нет приплода, без приплода нет телят, без телят нет мяса. А нам в лесу
что-то жрать  надо, -- повысил голос Штак. -- Да  и скоро война кончится  --
чем,   интересно,  народ  кормить   будем?   Тебе   доверяют   дело  большой
государственной важности...
     --  Я уже  давно  прошусь в  отряд.  Мне надоело  разыгрывать  из  себя
древнего  старца.  Я   ж,   чтоб  тебя  укусила  муха,   пулеметчик,  прошел
гражданскую, вычищал от  паханов Ленинград,  а  ты мне  предлагаешь  коровам
хвосты  подымать. Тьфу,  ты!.. -- Карданов люто  выругался.  -- Что -- кроме
меня этим позорищем больше некому заниматься?
     Штак сворачивал новую  цигарку  и  не глядел на собеседника. Человек  у
стены, сменив плечо, снова подпер пуню. Бык жевал и жевал.
     -- Брось, Карданов,  лепить мне тухту. Брось! У тебя: дети, а потому ни
в  какой  отряд  ты не пойдешь.  Советская власть дала  тебе  послабление от
фронта для того, чтобы ты своих короедов  сохранил,  поскольку  твоя жена от
фашистской пули  пала. Секешь, о чем речь?  Война сильно проредит  советское
население, и кто,  скажи, после нее будет отстраивать мирную жизнь?  Надо  ж
дальше своего носа смотреть, дорогой товарищ. Не  мной это  придумано,  но я
абсолютно с  этим  согласен: детишек надо беречь пуще  глаза. И  кроме того,
скажу тебе по- секрету, -- Штак умолк, словно прислушиваясь, уж не  затаился
ли где поблизости враг, -- скажу тебе по  большому  секрету, что с быком  ты
будешь  делать  два  дела. О первом я  тебе  уже сообщил,  а  о втором скажу
сейчас. Когда будешь ходить  по дворам, приглядывайся -- где какое войсковое
движение, где штаб, пулеметная  точка....  Так что перед тобой стоит двойная
задача. Ясно?
     Нехотя, без внутреннего согласия Карданов ответил:
     -- Яснее не скажешь... А где, прикажете, держать этого  вашего Адольфа?
Коза вот в этом хлеву еще вчера была, а сегодня  уже ее нет. Твои же "герои"
придут  ночью, за рога  забротают  бычка  и будь  здоров... А спрашивать ты,
наверное, будешь с меня?
     --  Не придут  -- приказ...  А  чтоб  бычок  никому не  мозолил  глаза,
соорудите с Кереном в ближнем ольшанике загородку. Не на век же хлопоты...
     Помолчали.
     -- У меня к вам, Степан, тоже есть встречное предложение... -- Карданов
послюнявил край табачной обертки. -- Оставьте вы Керена в покое. Если приказ
свыше  действительно существует, то под него подпадают и его  дети. Два  его
парня на фронте, старуху убили... Не надо по-зряшному старика обижать...
     -- Лично  у  меня к Александру Федоровичу  претензий  нет  -- мужик  он
добротный...  А  вот  как  с  ним  обойдется  советская  власть  --  это  ей
смотреть... Пойдем, Филя, -- обратился  Штак к пришедшему с ним партизану  и
шагнул в сторону от быка.
     Жарково  горело  уже  не  так  ярко, пламя  опустилось  к  самой земле.
Карданов смотрел на убывающее зарево и чувствовал под  рукой пыльную шерстку
Адольфа -- и  не  заметил, как дотронулся  до его  сухой,  бугристой  холки.
Нащупав в темноте повод, он потянул быка за собой и вскоре ввел его в хлев.
     Всю  оставшуюся  часть  ночи Карданов  с дедом  и двумя  помощниками --
Грихой  и Вадимом -- разделывали на  большаке  убитую  лошадь  и, ссаживая о
камни ноги, таскали по кускам на хутор.
     Назавтра Александр Федорович фуговал  на верстаке доски, чтобы  сделать
из  них  гробы:  большой  для бабы  Люси,  маленький -- для  Борьки.  Ромка,
вертевшийся  возле деда, подбирал  с  земли пахнущие смолой  широкие  кольца
стружек, надевал их себе на руки и на ноги и что-то из себя представлял.
     Тамарка  с мамой  Олей раздули  у мочила костер  и принялись варить  на
тагане  добытое  ночью  мясо. Ветерок  смешивал не  очень аппетитные  запахи
варева с ароматами июльской земли и разносил их по всему хутору.
     Покойники, помытые и обряженные, лежали все в той же комнате, но уже не
на полу, а на  большом,  сбитым: дедом,  деревянном щите,  установленном  на
козлы.
     Страх и отчуждение, которые всегда поселяются в доме вместе со смертью,
несколько притупились и уже  не вызывали у обитателей Горюшина прежней маяты
и тревоги. И тем не менее все помнили,  что граница между тем  и этим светом
пролегла где-то рядом, чего забыть или  упустить  из виду нельзя.  Карданов,
пока  каждый был занят  своим делом, зашел  в заднюю комнату, чтобы  наедине
попрощаться с Борисом.
     Лука взял в  руки твердую, задубеневшую  ручонку  сына  и припал  к ней
губами. Прижался бородой,  словно хотел отогреть и вернуть ей жизнь. Но губы
ощутили ту же холодную  недоступность ушедшей жизни,  которую  он испытывал,
прощаясь с женой Евдокией.
     Карданов перевел взгляд на лицо бабы  Люси, непривычно просветленное, с
поджатой  нижней  губой  и  большой  коричневой  бородавкой  на  подбородке.
Спокойна было это лицо.
     Когда гробы  были готовы  и вырыты,  первые за все время  существования
хутора, могилы,  начались  похороны. Домину  с бабой Люсей  несли Карданов с
дедом, гробик с Борькой -- Ольга со Сталиной.
     По  приказу мамы Оли Ромка  с Тамаркой остались дома. Они стояли у угла
хлева, и  Тамарка,  вытянув шею, наблюдала, как шли хуторяне  к трем молодым
березам, что росли в отдалении.
     Когда  гробы с плеч  стали опускать  на землю, она заплакала:  пожалуй,
впервые со всей остротой ощутила самое  горькое из всех, человеческих чувств
-- чувстве невозвратности. А Ромка  не плакал -- не плакалось  ему, а потому
ничто его душе не сулило облегчения. Он отрешенно ковырял палочкой в трещине
старой  стены, стараясь  извлечь  из нее  каким-то  чудом  попавшего  туда и
погибшего слепня.






Глава пятая

     Вскоре  после похорон мама  Оля с  вместительной  корзиной, наполненной
отборной горюшинской малиной (до  войны в Горюшино приезжали собирать  ягоды
со всех окрестных деревень),  на пару  с Ромкой  отправилась в  Дубраву.  Им
предстояло  пройти  около  пяти километров  по  знакомым  местам, отрезанным
теперь от хутора оккупацией. И хотя все было продумано заранее, Ольга не без
волнения тронулась в путь.
     Сначала хотела взять в попутчицы  Сталину,  но отец  отговорил: "Больно
глазаста, иди лучше со своим мальцем, больше жалости будет..." -- "У кого --
жалости, пап? У этих зеленых щитомордников, что ли?"
     Но все же взяла Ромку --  чем  черт не шутит, может, и вправду не будут
так  приставать.  "Малину   отдашь  коменданту,  --  напутствовал  Александр
Федорович,  --  или  какому  другому ихнему  начальнику".  --  "Шкворен  ему
раскаленный,  ихнему начальнику..." Но Керен гнул свое:  "Взамест ягод выбей
пропуск в город... Пой им, что, мол, большая семья, двенадцать душ, цинга...
Позарез  нада соль. Заодно  разузнай -- не собираются ли  жечь  хутор.  Будь
хитрая, как змея..."
     До лощины их провожал Карданов. Ромка бежал впереди, норовя угнаться за
спарившимися стрекозами.  Беженец, обняв Ольгу за плечи, поучал ее, как надо
держаться в гарнизоне: "В  случае  чего говори: дескать, не  знала, что надо
какие-то  бумаги, прикидывайся  казанской сиротой...  Косынку  перевяжи,  не
годится в таком  виде... Ишь, молодуха, вырядилась.  Узел надо  завязать под
подбородком, закрой  лоб...  И глаза что-то  больно веселые,  а  должны быть
напуганные, забитые..."
     -- Научишь  тоже, -- засмеялась Ольга  и, отстранившись  от  Карданова,
осмотрела его с ног до головы.
     На нем  были  изношенные вконец  дедовы штаны,  короткие,  со смолеными
нашлепками, и какой-то несуразный безрукавный зипун.
     Беженец нарочито  ссутулился и опустил,  насколько  это  было возможно,
уголки глаз  и  губ, и получилась до слез жалкая фигура  старого,  голодного
человека.
     -- Ну, как? -- спросил он. -- Рядом с Адольфом буду смотреться?
     -- Сколько же тебе лет, дедушка?
     --  Шкоро  вошемьдесять  пять  будя,  --  прошамкал  Карданов.  И   уже
серьезнее:  --  Вот  провожу  вас  с Ромашкой,  а  сам  вернусь  на хутор  и
отправимся  мы  с бычком в противоположную сторону --  наращивать  поголовье
крупного рогатого  скота...  А жаль,  Ольга, что  надо  расходиться в разные
стороны...
     -- А  ты  не  уходи. Пойдем с  нами в Дубраву,  посидишь  где-нибудь  в
тенечке, пока мы к коменданту сходим...
     -- Ага, а потом меня партизаны в дезертиры запишут, укуси их муха. Нет,
моя  дорогая  Олюшка,  сегодня мы  с тобой  приступаем  к выполнению важного
государственного задания. Как думаешь, не подкачаем?
     -- Тоже мне герой выискался... Расстались.
     Когда мать с сыном стали подходить  к повороту, за которым резко вправо
сворачивала дорога  на Шуни,  Ромка  вдруг замычал  и всем своим  видом стал
показывать, что дальше идти не намерен.  Глаза  наполнились страхом,  и  он,
указывая рукой  вперед,  зафыркал, имитируя треск мотоциклов, затем забухал,
изображая, видимо,  винтовочные  выстрелы.  Мама  Оля  вглядывалась  в  лицо
мальчугана и пыталась прочесть по нему мысли сына.
     -- Что с тобой, сынок? Что ты такое говоришь?
     Ромка  перестал мычать  и  бухать. Страшно вытаращив глаза,  поднял над
головой руки и очертил вокруг нее воздух. Он хотел объяснить матери: оттуда,
мол,  из-за  поворота,  приехали  на  мотоциклах  люди  в  касках.  Это  они
стреляли...
     Но Волчонок еще  не  "договорил"  вытянув  перед  собой  руки, он  стал
копировать качание  люльки,  повторяя  одно  и то же созвучие:  "Бо... бо...
бо..."  --  "Он  же  рассказывает  о  Борьке",  --  догадалась  мама  Оля  и
содрогнулась от мысли, что ее бедолажный  Ромка мог быть свидетелем недавней
драмы на хуторе...
     -- Злодеи, сынок, уехали, и  ты, пока я с тобой, никого не бойся... Иди
вот тут, по краешку, ножки не будут колоться...
     И  они  пошли. Вдоль кромки леса, мимо роскошного многотравья, зарослей
колокольчиков, ромашек,  каких-то незнакомых  Волчонку смолистых бутонов, от
которых исходили головокружительные запахи.
     Каждая  песчинка  земли, каждая  травинка  и листик, каждая  малявка  и
каждый червь,  пребывая  в этом знойно-ароматном лете,  словно сговорившись,
демонстрировали свою  отчужденность и  неприятие человеческих дел. Ибо, если
это  было  не так,  все  должно было  бы в природе  умолкнуть, раствориться,
рассыпаться  -- хотя бы  в знак  протеста  против  величайшего из грехов  --
уничтожения себе подобных...
     В одном месте дорогу перебежала ящерица. Подняв узорчатую головку,  она
суетливо  побежала  в  сторону  разбитого  танка. Он  стоял у  самой дороги,
искореженный  взрывом,  с  печатью  ветхости,  которую  накладывает  на  все
неумолимое время.
     В Дубраву они пришли в самый полдень.  Еще с Веренского моста, впереди,
на возвышении, увидели свою деревеньку, однако  вместо радости почувствовали
тревогу. Как будто оттуда -- со  всех окон, из-за всех деревьев -- в них уже
целятся зоркие стрелки и свора собак  вот-вот сорвется с поводков и скатится
под горку, чтобы смять и разорвать их.
     Ольга  присматривалась  к  хатам,   разыскивая  взглядом  свою.  Нашла,
перекрестилась. Церквушка, без голубых куполов, калекой торчала среди изб.
     Стояла  глубокая  тишина, и Ольга, как ни прислушивалась, но  так  и не
уловила ни  одного отчетливого  звука. Над деревней,  высоко в  небе,  делал
плавные круги коршун. Он что-то высматривал, не решаясь сигануть вниз.
     Ромка,  увидев  знакомые  вязы,  радостно  забалабонил  и  шустро  стал
подниматься в гору.
     Перед  перекрестком  их остановили: полицай,  знакомый парень, выйдя из
тени  березок,  обратился к Ольге: "Гляжу  и глазам не  верю,  неужели дочка
Керена в гости пожаловала..."
     Это был Лешка Проворов, сын деревенского конюха. Ольга улыбнулась ему и
поинтересовалась: в какой избе находится комендатура?
     -- А  кто, понимаешь,  там тебе  ожидает? --  вдруг посуровел Лешка. --
Только одно слово, что ты  оттуда, -- он указал рукой в сторону партизанской
зоны, -- и можешь ставить на себе крест...
     У  Проворова   серые,  неулыбчивые   глаза,  внимательно  смотревшие  с
загоревшего, рано проморщиненного лица.
     --  Ты  мне, Лешечка, только помоги  найти комендатуру,  а  там я  сама
договорюсь...
     -- Люди, которые идут с той стороны, подлежат задержанию. Дошло?
     Проворов прислонил ствол поставленной на "попа" винтовки к животу и, не
спеша, полез в карман за куревом.
     --  Мы, Лешечка, не против, -- задерживай, -- сказала Ольга  и пошарила
вокруг себя рукой в поисках Ромкиной головы.
     -- Мы не против... --  передразнил ее Проворов. -- Тьфу, ты, дура баба!
Сама ведь лезешь на рожон и пацана тащишь в петлю.
     И хотя  не  было  в  Лешкиных  словах  угрозы, но  именно  обыденность,
простота их и напугали  Ольгу. А и в самом деле, не дурость  ли с ее стороны
переться  в  комендатуру  -- здравствуйте, мол, я  принесла вам партизанской
малинки.
     -- А что же посоветуешь, назад с  ним  топать?  --  лицо женщины  пошло
пунцовыми пятнами. -- На хуторе уже который месяц сидим без соли...
     -- Лучше сидеть без соли, чем лежать с пулей во лбу, -- Лешка достал из
кармана форменных брюк алюминиевый портсигар и самодельную зажигалку  в виде
миниатюрного  снаряда. И, словно спохватившись,  спросил  о другом: -- А где
твой Фрол? Жив ли еще?
     -- Нашел о чем говорить -- Фрол еще в 38-м помер.
     -- Сам помер или помогли?
     -- Сам. Туберкулез легких. В больницу отправила, и там скончался.
     Проворов размял сигарету по всей ее длине и стал прикуривать.
     --  Жалко, хороший,  понимаешь,  кузнец был.  Батька  мой шибко  им был
доволен... Да-а-а, коротка наша жизнь, как  один день... Ты,  конечно, знала
Гаврилу  Титова... Лихой  плясун,  да, говорят, где-то возле  вашего  хутора
отплясался.
     Вздохнул полицай. Без сострадания, так, проформы ради.
     Ольга хотела съязвить, сказать, что некоторые мужики, стараясь удлинить
свою жизнь, бьют баклуши на перекрестках дороги,  но не  сказала: не  хотела
сердить Проворова. Сказала другое:
     -- В тот же день ваши убили мою мачеху и малого ребенка беженца.
     Слово "ваши", видно, пришлось не по вкусу Лешке, и он, не считая нужным
продолжать разговор, развернулся на 180 градусов и неспешно зашагал; наверх,
к перекрестку,  однако  замедлил  шаг  и,  что-то  в себе