глядя на
гостя, заговорил Александр Федорович. Война научила его не  доверять форме и
знакам  различия.  --  У  нас тут  давненько  никого не было...  Отвыкли  от
незваных...
     У Карданова  на  этот  счет  были другие думы: "Какого хрена ты, Керен,
лепишь  человеку тухту?  Наши это!  Кому же еще тут быть по всей форме  да с
родной речью". Однако сказал беженец другое:
     -- Мы люди темные: не знаем в чем грех, в чем спасение...
     --  Все  ясно,  --  сказал человек в коже  и,  сняв  кубанку, порывисто
стряхнул с нее влагу.  Коротко  подстриженные волосы были примяты и спутаны.
-- Разрешите хоть присесть... Двое суток не слазили с седел...
     В сенях снова продробили  кованные каблуки. Звякнули шпоры,  и  в  избу
ввалился худой,  длинный  малый, на  котором,  козырьком  вбок,  красовалась
фуражка со  звездой. Тонкий  лакированный  ремешок, спущенный  с  тульи  под
подбородок, оттенял на щеках рыжеватую щетину.
     Глаза острые, словно на каждом предмете оставляющие зарубку. Когда этот
взгляд, прочертив по лицам горюшинцев,  задел Ромку,  тот мгновенно сполз  с
лавки и спрятался в тени стола.
     --  Товарищ комвзвода, -- обратился  вошедший к  человеку в кожанке, --
что прикажете делать с лошадьми? Может, у хозяев есть какой корм...
     -- Это мой заместитель, Федоров, -- представил рыжего  командир взвода.
-- Хозяин, -- обратился он к  деду, словно  угадал в нем главу семейства, --
прошу   выделить  для  моих   лошадей  сенца...   Красная   Армия   за   все
рассчитается...
     --  Незачем рассчитываться, -- возразил дед, -- травы  кругом на  целый
фронт хватит...
     --  Согласен, отец,  только тогда вам  придется показать  хлопцам  свои
угодья. Мы ж тут у вас, как слепые  кутята.  -- Комвзвода прошел к  скамье и
устроился  на  ней --  неподалеку  от  Карданова.  --  Курево  найдется?  --
обратился он к беженцу.
     Тот  взял с  подоконника кисет  и  бросил  его  на  стол.  Дед вместе с
Федоровым пошли во двор.
     --  Держись,  парень,  правей, --  предупредил Керен. --  Какие-никакие
гряды... Вы приехали-уехали, а нам с их жить целую зиму.
     Кругом ощущалось присутствие  чужой жизни: из-за пуньки ветерок доносил
табачные  запахи, фырканье и переступку лошадей, приглушенные редкие голоса.
На поляне, между избой и баней, они остановились.
     --  Вот  тут и  пасите коней,  -- Керен  наклонился и провел  рукой  по
мокрым, начавшим умирать, лепесткам клевера.
     Возвратились к пуне. Федоров негромко окликнул:
     -- Востриков! Ты где, Востриков?
     --  Здесь я, товарищ младший лейтенант,  -- с  земли поднялся человек с
едва различимым овалом лица.
     -- Возьми кого-нибудь из взвода и вот с этим стариком отведите коней на
кормежку. Седла не снимать...
     Дед  хотел возразить -- дескать, не дело идти ему  пасти на ночь  глядя
скотину.  Но события  развивались сами собой, вроде бы и без тырчков, однако
как-то механически заведено. Некогда было вставить слово.
     -- Где,  батя, тут  у  вас  можно расквартироваться? Буквально  на пару
часов.
     -- Заползайте в пуню...  Токо предупреждаю:  куревом там не баловаться.
Сено, как порох...
     И  по мере того,  как  Керен  соприкасался, хоть и  мимолетно, с речью,
запахами людей и  животных, едва  уловимыми шорохами,  перезвоном уздечек  и
перестуком копыт, едва слышимыми (да и  слышимыми  ли?)  шепотками и паузами
между ними,  словом,  по мере  того,  как внимал  навязанной ему  незнакомой
атмосфере, в нем зарождалось глубинное беспокойство.
     Теперь  Востриков  шел  впереди Керена:  поворотив за  угол  сарая, они
наткнулись на  еще  одну  группу  людей,  нещадно чадящих  табачными дымами.
Плотным, не  растекающимся  в стороны  голосом Востриков  кому-то  приказал:
"Отправьте лошадей на выпас... Хозяин хутора покажет место..."
     Разговор сошел до  сбивчивого шепотка. До Керена долетали  лишь обрывки
фраз: "...ни в коем случае... часовых плотнее, кольцом... не сдобровать..."
     Человек, которого назвали старшиной Востриковым, был небольшого  роста,
и  единственное, что  еще  успел  отметить  про  себя  дед  -- это смешанный
водочно-табачный аромат,  исходящий от  старшины. Однако пахло не махорочным
духом,  а каким-то сладковато-приторным "городским", какой обычно исходит от
дорогих с длинным мундштуком папирос.
     В  темноте   задвигались  кони,  глухо  тукались  в  бока  стремена  и,
пофыркивая,  лошади  потянулись  в  поводу за  людьми.  Кто-то  неразличимый
удивительно  писклявым  голоском  послал  в темноту матюгальник,  после чего
раздался  хлесткий, с  перетягом, удар плеткой.  Ближняя лошадь дернулась, и
Александр  Федорович,  ощутив  на  плече  давящую  массу,  с  трудом   успел
отстраниться.  Рука,  рефлекторно   вытянутая   вперед,  коснулась  мокрого,
обрызганного грязью лошадиного бока,  и снова дед поймал  себя  на  ощущении
тревоги.
     Несколько  лошадей  прошли  по  грядам, на  которых еще доходили кочаны
капусты -- они звучно, хрустко рвались  под копытами и ошметками разлетались
по сторонам.
     Керен слышал  эти звуки,  понимал их  причину, но, занятый  внутренними
ощущениями, предпочел не замечать порухи огорода-кормильца.
     Когда Александр Федорович вернулся в хату, комвзвода спросил:
     -- Ну как, отец, -- все в порядке?
     -- Да какой тут, к лешему, порядок, ваши кони гряды вытоптали.
     --  Это мелочи,  издержки  войны...  Рассчитаемся с тобой,  старик,  --
комвзвода поднялся с  лавки  и  с неразлучным  автоматом пошел  на выход. --
Схожу  проверю посты... -- И  в  обороте к Ольге:  --  хорошо  бы, хозяюшка,
кипяточку попить...
     -- Не сиди, Ольга, трутнем, -- подхватил дед слова  гостя,  --  задувай
самовар... А то и взабыль душа томиться -- подлетить надо...
     Когда горюшинцы остались одни, Ольга накинулась на Вадима.
     --  Ну  что  ты  все время языком  волокаешь --  "наши  пришли",  "наши
пришли",  --  передразнила его  Ольга. -- Все прикусите языки и чтоб  вашего
духа тут не было.
     -- Так наши и есть, -- упорствовал  Вадим. -- Звезды на шапках, кожаные
тужурки. Автомат наш. Правда, пап?
     --  Да  вроде бы и впрямь  наши, -- раздумчиво проговорил  Карданов. --
Оружие  действительно советского  образца, да  и по замашкам,  разговору как
будто свои хлопцы...
     -- Токо кони  у них дюже сытые, -- как бы между прочим сказал Керен. --
Из окружения на таких хряках не выходят...
     -- Ну  и что из этого? Армейские кони всегда сытые, вон я в гражданку в
кавалерии служил... Сам умри, а коня накорми.
     -- Так-то оно так, -- в голосе деда встопорщились нотки  несогласия. --
Кони в гравии, значит, шли по большаку. А вот откуда шли?
     В  избу  вернулись  комвзвода  с  Федоровым,  в  руках у  которого  был
увесистый вещмешок.
     На  стол легли две  банки свиной  тушенки, буханка  формовочного хлеба,
кусок  сала и пачка галет.  При  виде этого добра горюшинцы притихли. Из-под
стола высунулся Ромка, и, увидев снедь, больше с лавки не слазил.
     Ольга принялась  раздувать самовар. Федоров по-хозяйски, словно он  тут
обитал всю свою жизнь, командовал столом. Открыв ножом обе консервные банки,
стал гоношить маленькие бутерброды с салом.
     Комвзвода, выудив из вещмешка  флягу, обтянутую  зеленым сукном, словно
поигрывая, медленно принялся отвинчивать пробку.
     -- Подсаживайтесь ближе, --  пригласил он горюшинцев.  -- Подкрепимся и
пойдем искать наших.
     Глаза-вишенки  бархатисто прокатились  по  лицам Карданова, деда,  мамы
Оли.
     -- Нет ли какой посудины? -- обратился к Ольге  Федоров. -- Как,  отец,
не возражаешь? -- он вопросительно глянул на Александра Федоровича.
     Дед  чувствовал себя словно  на  привязи  --  самое для него  противное
состояние.
     Но  Керен хитрый, обтесанный  жизнью  до неуловимой  округлости, знает,
когда и в какой момент что говорить и что делать.
     -- На ночь крепкого не пью, а посидеть  и поцмокать кипяточку можно, --
ответил Керен.
     --  А  я,  если  угощают,  не откажусь. Целую  вечность  не  брал в рот
настоящей водки,  -- Карданов залез  в глубь лавки, почти под самую божницу.
Ромка тут же вскарабкался к нему на колени.
     Вадим не спускал глаз с открытых  банок тушенки. Он чувствовал  во  рту
предательское  полоскание  слюны  и   полную  неспособность   сопротивляться
искушению накинуться на еду.
     -- Это не водка  -- двойной очистки спирт, -- взбалтывая флягу, пояснил
комвзвода. -- Паек рейдовиков...
     Федоров, приготовив стол,  поднял голову  и оглядел  присутствующих.  И
снова его неулыбчивый взгляд больно прочертил по лицам горюшинцев.
     Ромка не стал ждать, когда на него обратят внимание, и предупредительно
потупился.
     -- Берите, -- кивнул на стол комвзвода, -- берите, не стесняйтесь...
     --  А мы и не стесняемся, -- давясь  слюной, высунулся Вадим,  и первым
протянул к еде руку. -- Правда, Гриха, что мы не стеснительные здесь?
     Керен не дотронулся до угощения, ждал, когда закипит самовар.
     Карданов взял кусочек хлеба с салом и пододвинул его к Ромке.
     -- Поешь, Ромашка, ты такой вкуснятины еще не едал.
     Волчонок выдержал паузу, затем схватил хлеб  и прыснул с ним под  стол.
Пока не передумали да не отобрали.
     Сначала он стал есть  хлеб -- продукт как-никак знакомый, а вот сало --
чем-то похоже на жирную ножку аира, он оставил на потом.
     Сало было с  прожилками  и  сразу зубам  не поддавалось.  Он  долго его
мусолил, пока, не утратив терпения, не проглотил нежеванным.
     От  нечего  делать  Волчонок стал  разглядывать  чужие  ноги,  обутые в
сапоги,  -- черные  хромовые и желтые яловичные -- от которых исходил  не то
что опасный, а какой-то таинственный, а потому настораживающий ноздри запах.
     Наверху  продолжался  застольный шумок.  Он услышал чорханье кресала --
это, наверное, беженец пытался запалить трут,  затем услышал другой, правда,
уже знакомый звук и вспомнил: так чорхает колесико бензинки -- вот только он
не знал, кто этот звук издает -- черные или желтые сапоги.
     --  Вы  тут, погляжу,  живете,  как в  первобытном обществе  -- лучины,
кресало, -- глуховато-ударяющий голос принадлежал черным сапогам. -- Неужели
партизаны не могли  вам  хотя бы керосином  помочь? Кстати, отцы родные, как
хотите, а сегодня вы должны  нас связать  с  отрядом. Без его помощи  нам  к
своим не пробиться...
     Ромка,  конечно, не  мог  видеть,  как взгляды деда и беженца при  этих
словах встрепенулись,  встретились  и без остановки  разбежались. Но сказали
они  друг  другу  многое. "Главное,  поменьше  трепись",  --  говорил взгляд
Керена. Взгляд же Карданова был вопрошающ: "А если они и в самом деле не те,
за кого себя выдают?"
     -- Пап, а  пап! --  заикнулся вдруг Вадим.  Видно,  тушенка и съеденная
галета  развязали в нем общительность.  Но Вадимины  поползновения  в  корне
пресекла Ольга: "А ну брысь все на печку! Быстро, быстро!"
     Мама Оля почему-то волновалась, и Ромка увидел, как  одна ее нога вдруг
оторвалась  от пола и пнула по Вадькиной  щиколотке. "Спать, всем спать!" --
погнала из-за стола ребят мама Оля.
     --  Что  ж ты, хозяюшка, не даешь  ребятишкам  полакомиться? -- спросил
Федоров. На его сплюснутых висках поблескивали капельки пота.
     -- На ночь вредно много жрать, -- недружелюбно ответила Ольга. -- А где
Ромка? Томка, шугани его, в ногах где-то гаденыш путается...
     Тамарка схватила  Ромку  за  вихор и потянула наверх. Он заупрямился  и
стал цепляться за ножку  стола. Но  его  все же вытащили на свет божий, и он
вместе со своей придурковатой теткой отправился во двор.
     Тамарка тут же  сиганула за угол  по  своим  делам, Ромка же остался  у
порога:  ему никуда  не хотелось,  да  к  тому  же  его  внимание  привлекла
светящаяся щелка, что слабым лучиком застыла на стене пуни. Что бы это могло
быть?
     Волчонок, несмотря  на  промозглую  темень  и  ощущение  заброшенности,
все-таки  искусился и  пошлепал  к  пуне,  чтобы  разглядеть  и понять  этот
таинственный   лучик.  А   это  оказался  обыкновенный  паз  между  неплотно
пригнанными бревнами.  Не дыша,  и чувствуя в  теле озноб, он приподнялся на
цыпочках и  заглянул в  мерцающее отверстие.  На  месте сдвинутого к  стенам
сена, при коптилках, сидели в кружок  люди и  шевелили ртами.  Он хотел было
уже уйти, но в  этот  момент его внимание  привлекла на стене  шелохнувшаяся
тень. Изломанная бревнами и движениями шевелящихся скул тень, казалось, жила
обособленной жизнью.  Но  так только  казалось:  она  исходила от  человека,
наклонившегося над разложенной на земле едой. И Ромка отчетливо  разглядел в
тени особую выпуклость надбровных дуг, ровный, словно соструганный затылок и
тырчком  стоящий  нос.  И  что-то   зловещее  почудилось  Волчонку  в   этом
бестелесном образе.
     Ромка перенес взгляд на человека, чья тень маячила по сеновалу, и узнал
его.  Как  будто  даже  разглядел синюю пороховую дорожку, бегущую по щеке к
уху. И как бы  подчиняясь его воле, тот встал с места и тяжелой, загребастой
походкой  направился  в  угол  сарая,  где  в кучу  были  сложены  вещмешки.
Порывшись в одном из  них, он достал консервную банку  и, подбрасывая ее  на
ладони, вернулся на место.
     -- Ромик! -- тихо окликнула его Тамарка. -- Вот я тебе задам...
     Ромка с задержкой отвалил от  стены  и с леденеющими от  страха пятками
побежал  к хате.  Лопоча  и указывая  рукой в сторону пуни, делал  удивленно
округлые глаза.  И лопотал, и лопотал... Тамарка от него отмахнулась и, взяв
за шиворот, потащила в дом.
     Однако хитер был Ромка -- при чужих ни  звука, ни жеста, которые  могли
бы выдать  его. Дело  кончилось  тем, что  мама Оля, подхватив его  на руки,
запихнула  плачущего на  печь. И  там он  пытался  поведать  Верке  о  своем
открытии, но та,  занятая болтовней с Тамаркой, тоже  не откликнулась на его
призыв.
     Тогда он  потянул  за рукав Гришку, но и  тот попросту отодвинул своего
племянника к  стенке  и приказал  стихнуть.  Ромка обреченно  умолк  и  стал
успокаивать себя тем,  что скоро он выберет момент и обо всем расскажет маме
Оле.
     А  внизу,  за  столом,   все   еще   шел  разговор.  Двусмысленный,  не
пересекающий  какую-то  главную  линию,  балансирующий   на  недомолвках   и
человеческой хитрости.
     -- Вы должны знать, что есть приказ товарища Сталина  о том, что каждый
советский  человек  обязан оказывать  всемерную  помощь бойцам и  командирам
Красной  Армии,  --  как  на  политзанятиях  втолковывал  деду  и  Карданову
комвзвода.
     -- Откуль  нам это  знать? -- Александр Федорович прикинулся обиженным.
-- Откуль нам это знать, если это нас не касается...
     --  Как  это, интересно, вас  не касается? --  Федоров  чиркнул  своими
жиденько-голубоватыми   глазками  по  Керену.  --  Это   касается  всех  без
исключения советских людей.
     -- Да в нашей тьму-таракани и все уже забыть забыли -- кто советский, а
кто немецкий...
     --  Это точно, -- поддакнул деду  Карданов. -- Забыли даже, как  другие
люди  выглядят.  Мы  все  уже помохнатели...  Еще немного  и  начнут  хвосты
отрастать...
     --  Не  понимаю я вас, товарищи,  -- холодным  ветерком пахнуло от слов
комвзвода.  -- Мы, рискуя  шкурой, с  жестокими боями выходим из  окружения,
попадаем, наконец, к своим, советским людям, а нас встречают, как врагов...
     --  Не  шей  нам этого,  гражданин  хороший,  --  возразил  Карданов  и
направился к лучине, чтобы снять огар.
     В   сенях  послышались  шаги:  вошел  низкорослый  человек  в  фуфайке,
перетянутой ремнем,  в  просторных  синих галифе, заправленных  в  сапоги  с
короткими  голенищами.  Это  был старшина  Востриков,  с  которым  Александр
Федорович ходил на клеверище. Из сапога выглядывала латунная рукоятка ножа.
     -- Товарищ командир, что будем делать  с лошадями? У некоторых  сбились
подковы.  --  Красное,  тугое  лицо  Вострикова  смотрело  на мир  узенькими
щелочками глаз. Руки неспокойно ошаривали портупею.
     -- В  чем  же загвоздка,  старшина? Если  надо,  правьте дело... Думаю,
хозяева не откажут в помощи? -- И к Керену: -- Батя, треба ваша подмога...
     Александр  Федорович  даже  обрадовался  этим  словам -- не  надо будет
больше говорить на щекочущую нервы тему.
     -- Тык мы  не против помочь, но нечем ковать: ни подков,  ни ухналей  в
припасе нет. Молоток да щипцы...
     -- У  нас  все с  собой, -- старшина  неуклюже развернулся и понес свое
кургузое туловище  на  коротких ногах  с  разбегающимися  в  разные  стороны
ступнями.
     Ковали лошадей в хлеву, где еще недавно блекотала коза Настя.
     Карданов был на подхвате у опытного в таком деле Керена.
     Подковы им дали новые, оплывшие густой смазкой  и точно  такие  же были
подковочные гвозди  -- ухналя.  Они то и дело  выскальзывали  из рук в сухой
старый  навоз,  из которого  их  тут  же  вылавливал  луч  фонаря с  большим
отражателем.  Когда  Востриков  вместе  с  помощником  --  кавказского  вида
человеком -- втаскивал в хлев пугливого рослого жеребца, Александр Федорович
смятым  шепотком привлек внимание Карданова: "Свети сюды, Лексеич...  Что-то
тут взабыль не так -- подковы вроде не наши... Отделка не тая..."
     А  Карданова  уже  и  самого  сомнения  заедали.  В  начале  службы   в
ленинградской милиции  не  раз  бывал в  нарядах,  когда приходилось  возить
старые седла в шорную  мастерскую.  Причем сдача и приемка  шли no списку, в
котором подробно  отмечались все  седельные  дефекты. Потому и знал он,  как
выглядят чепрак,  потник, подпруга, тебенки  да стремена. Определить на глаз
степень износа -- для него не проблема...
     Пока Керен привязывал жеребца, Карданов присмотрелся к  седлу. Все было
новенькое,  с  иголочки: в стременах почти не  тронутые  донца, проушины  не
задеты трением, подпружные  ремни с  еще не разбитыми перетягой отверстиями,
без глянцевых поперечин, которые со временем оставляют на коже металлические
пряжки. "Но с другой стороны  если глядеть,  -- рассуждал про себя Карданов,
-- тех, кто идет в тыл, обеспечивают по первой категории, выдают все прямо с
вещскладов. Оттого-то, возможно, такие новенькие, нетертые седла?.."
     -- Все, как у целки, -- сказал Карданов.
     Когда подкованного жеребца выводили из хлева, он вдруг озлился,  норовя
зубами ухватить  за  рукав  Вострикова.  А тот,  пьянея  свирепостью,  почти
повиснув  на уздечке, изо всей силы  саданул  коня  ногой  в  пах.  Животное
взвизгнуло, и Керен увидел направленный на него кровавый глаз.
     -- Кося, кося, --  протянул  он к лошади руку и стал  оглаживать ее  по
шее, ворохнул густую подстриженную гриву и  поразился сытости  коня. Жеребец
словно понял, с кем имеет дело,  расслабил холку,  пустив по шкуре волнистую
рябь.
     Часа через полтора  они вышли из сарая во двор. Стояла промозглая ночь.
Темноту кротко прочеркивал: лучик света, выбегающий из стены пуни.  Карданов
стал смотреть в нее.
     Горели  четыре  стеариновые  плошки,  поставленные  на  старую  колоду,
приспособленную Кереном для рубки дров. Пришельцы приволокли ее из-за сарая,
где доживала свой век довоенная поленница дров.
     Вокруг колоды сидели и полулежали люди. Промеж них -- воронело оружие.
     Карданов  уступил  место  Александру  Федоровичу. При этом  шепнул ему:
"Осторожно, не вспугни".
     Керен, заглянув в щель,  не сдержался: "Ах, ты мать честная, я видь их,
сволочей, предупреждал не курить на сене..."
     Беженец силой оттянул деда от пуни.
     --  Да гори оно синим огнем, твое сено, --  психанул Карданов. -- Не об
сене сейчас надо думать, а  об  шее... Там  же  немцы  --  сам  слышал,  как
по-своему гыргычут...
     -- А можа, это какой переводчик? Они же в тыл шли...
     -- Да какой  переводчик, Керен!  Ты же  сам  только что  доказывал, что
подковы не наши,  и  я не слепой -- сбруя новая и тоже не наша,  кожа не та,
стремена не те... и курят они сплошняком сигареты. А погляди, какой нахрап у