ороны, сработаться или просто отыскать терпимые отношения и  дальше
этого не идти.
     Для Сурова Холод являлся образцом той незаменимой категории помощников,
без которых работа не работа, - любящих свое дело, сильных и безотказных. Он
искоса наблюдал за этим сорокадевятилетним человеком с крупными чертами лица
и добрым взглядом чуточку выпуклых глаз. Куда  все  подевалось?  Перевернуло
человека, незаметно, вдруг. Опущенные плечи, убитый взгляд.
     Холод расстегнул карман гимнастерки,  помешкал,  раздумывая,  и,  будто
отрывая от себя что-то живое, протянул  сложенный  вдвое  лист  нелинованной
бумаги.
     - Вот...
     - Что это?
     - Рапорт... Об увольнении.
     Суров оторопело смотрел на  листок.  И  вдруг,  рассердясь,  сунул  его
обратно в руки старшине:
     - Возьмите и никому больше не показывайте.
     - Не,  товарищ  капитан.  Чему  быть,  того  не  миновать.  -  Хрустнул
пальцами. - Как говорится, насильно мил не будешь. Отсылайте.
     - Да бросьте вы, что за нужда! Кто вас гонит? Служите, как служили.
     - Я уже с ярмарки, товарищ капитан, с пустым возом.
     - Откуда это взялось, Кондрат Степанович?
     - Не моя выдумка. И не моя вина, что подслушиваю все ваши балачки, Юрий
Васильевич. Дома - стенки  як  з  хванеры:  усе  слыхать,  з  подполковником
разговор за меня имели - опять же окно покинули настежь. Слышал, как  вы  за
меня с подполковником... Не заедайтесь с  начальством.  Это  все  одно,  что
против ветра... И подполковник, скажу я вам, правильное  рассуждение  имеет:
для заставы старшина нужон молодой, как гвоздь, штоб искры высекал! А з меня
один дым. Скоро и того не будет, порох посыплется.
     Смешок у него получился грустноватый.
     Суров не мог себе представить заставу без  старшины  Холода.  Не  кривя
душой сказал, усаживая рядом с собой на скамью:
     - Для меня лучшего не надо, Кондрат Степанович.
     - Спасибо на добром слове. Но с таким струментом, - вынул из нагрудного
кармана очки, потряс ими, - с ним в писари, на гражданку,  чтоб  заставой  и
близко не пахло. Для вас новость, правда? А они меня огнем пекли, прячусь от
людей, вроде украл чего.
     - Все давно знаем, - просто сказал Суров. Положил ему руку на колено: -
Забирайте свою писулю, Кондрат Степанович. Инспекторская  поджимает,  работы
прорва.
     - Не возьму. Думаете, легко было отдавать? Я ее, гадский  бог,  который
раз  переписываю!  Ношу,  ношу,  покудова  не  потрется,  новую   кремзаю...
Отсылайте. Уже перегорело. Кондрат Холод отслужился... А инспекторскую, Юрий
Васильевич, здамо.  Пока  моему  рапорту  ход  дадут,  не  один  хвунт  каши
сварится. - И как об окончательно решенном: - Для всех так будет лучше.
     Сурову расхотелось спать. Рапорт его  серьезно  расстроил.  Разумеется,
старшину пришлют или Колосков примет обязанности.
     - Значит, окончательно решили, Кондрат Степанович.
     - Бесповоротно. Отрезал.
     - И куда думаете податься?
     - Тут осяду. Привык. И дочка, Лизка, по лесному делу хочет. Пристроимся
с Ганной в лесничестве. Место обещано. Пойду в объездчики, и опять же  Холод
в седле, вроде второй заход в кавалерию.  И  вы  рядом,  заскочу  иной  раз.
Пустите?
     - Дезертиров знать не желаем. Близко к заставе не  подходите.  -  Суров
поднялся.
     - А мы втихаря, через  забор  -  скок.  -  Дрогнули  в  усмешке  крылья
широкого носа: - Шутки шутками, а надо делом займаться. Пойду строевой устав
штудировать.
     Дома Сурова поджидала еще одна неприятность. Минуя заставу, он прошел к
себе. Мать встретила ласковой улыбкой:
     - Устал, Юрочка. Ну как там? - Она имела в виду Голова.
     - А ты как? Все хлопочешь. Угомону, как говорит Кондрат Степанович, нет
на тебя. - Мать подшивала  новые  шторки  для  кухонного  окна.  -  Отдохни.
Насобирай грибов, самая пора начинается.
     - Нет уж, - уклончиво ответила мать. - Другим  разом,  Юрочка.  Недосуг
сейчас. - Откусила нитку. - Есть хочешь?
     - Еще бы!
     - Иди умойся. Первое тоже будешь?
     - Все подряд. Что есть в печи, на стол мечи.
     Не так уж хотелось есть, но он знал: матери будет приятно,  она  всегда
старалась во время своих коротких наездов хорошо и вкусно его покормить.  Он
думал, что таковы все матери, все они одинаковы в своем стремлении  побольше
и поплотнее накормить своих детей.
     За столом, глядя в исхудавшее материнское  лицо,  Суров  ощутил  ту  же
острую жалость, как и вчера, когда обнаружил,  что  старость  ее  не  обошла
стороной.
     - Ешь как следует, Юрочка!
     - А ты?
     - Напробовалась, пока готовила. Да  и  завтракала  недавно.  Захочется,
возьму. Пока я здесь, питайся домашним.
     Он не обратил внимания на это ее "пока", ел с аппетитом.  Такого  супа,
какой она приготовила сегодня, он  действительно  давно  не  пробовал,  даже
когда Вера была с ним.
     - Отличный суп, мама. Добавочка будет?
     Она понимала, что он  ей  хочет  сделать  приятное,  улыбнулась  доброй
улыбкой, но вместо добавки подала второе, присела к столу.
     - Все время о тебе думаю, сын, - сказала она,  и  ее  бледноватые  губы
слабо передернулись.
     - Образуется, - ответил он с напускной  беспечностью,  отрезая  кусочек
поджаренного мяса. - Вкуснятина!
     - Не надо, Юрочка. Я вполне серьезно.
     - Мама...
     - Нет уж, потрудись выслушать.
     - Разве обязательно сию минуту? Давай перенесем разговор на другой раз,
на воскресенье, допустим, раз тебе очень хочется поговорить о моих  семейных
делах.
     - Что значит - "хочется"! И вообще, разве я тебе чужая?
     - Самая, самая близкая. Самая родная.  -  Суров  отодвинул  тарелку.  -
Спасибо.
     - На здоровье. Посидим здесь. Хочешь или не хочешь, а я обязана с тобой
поговорить. Сядь, пожалуйста! Ну сядь же! - Она  разволновалась,  и  бледные
скулы ее слегка порозовели. - Твой отец тоже  был  тверд  характером,  и  не
думай, что моя жизнь с ним была усыпана розовыми лепестками. Я не оправдываю
твою жену и не виню во всем тебя одного. Я всегда  была  с  твоим  отцом:  в
горах, в песках, в карельских болотах и опять в песках. Такая  наша  женская
доля - быть при  муже  женой,  подругой,  прачкой,  кухаркой,  но,  главное,
другом. Отец твой все делал, старался скрасить мою жизнь.  Я  же  не  всегда
была старой и некрасивой.  -  Мать  засмущалась  и  в  этом  своем  смущении
выглядела беспомощной. Согнала улыбку. - Я это к тому,  Юрочка,  что  дальше
так нельзя.
     - Разве я ее гнал?
     - Еще этого не хватало! Сын, ты хоть раз попробовал представить себя на
ее месте? А я знаю, что такое одиночество. Да, да, одиночество. Ты все время
с людьми, в заботе, в работе, на службе. А она? Знаю все слова,  которые  ты
мне скажешь в ответ.
     Он попытался смехом разрядить обстановку:
     - Вот еще!
     - Не юродствуй. Я не могу больше  молчать.  Ты  думаешь,  мне  сто  лет
отпущено?
     - Я бы тебе отпустил все двести, мамочка, ей-ей.
     - Оставь. Мне хочется видеть своего единственного  сына  счастливым.  И
внука - тоже. Ты о Мишеньке подумал? За что вы оба, оба вы, я ни с кого вины
не снимаю, так жестоко наказываете дитя?
     Мать затронула самое больное,  и  Суров  поморщился,  как  от  хлесткой
пощечины. Но промолчал.
     - Поезжай, сын, за ними и привози. И еще помни,  что  она  молода,  что
есть у нее жизненные интересы помимо кухонных, прачечных и еще там каких-то.
Вот я тебе все и выложила, - сказала она  с  облегчением.  -  Послезавтра  и
уеду.
     Суров изумленно взглянул на нее.
     - Ты шутишь, мама?
     - Вполне серьезно. И ты знаешь почему.
     - Не знаю, честное слово. Что за спешка! Поживи, отдохни  от  жары,  от
нянькиных хлопот. Надя любит чужими руками.
     - Ты  не  должен  так  говорить  о  сестре.  Вас  у  меня  всего  двое:
единственный сын и единственная дочь. И ей я нужнее. Ладно, Юрочка, не будем
пререкаться, я старый человек, и меня не переубедить. Дай слово,  что  после
инспекторской отправишься за семьей.
     В ожидании ответа она, поднявшись, глядела на него, поджав губы и  сжав
сухонькие ладони.
     Со двора послышался голос Холода:
     - Выходи строиться... Шерстнев, вас команда не касается?
     - Товарищ старшина, я...
     - Последняя буква в азбуке. Марш у строй!
     Холод опять в родной стихии, голос его звучит бодро, уверенно, будто не
он недавно с убитым видом вручил Сурову рапорт.
     - Хорошо, мама, я поеду, -  сказал  Суров.  -  Ты  пару  минут  погоди,
отправлю людей на занятия, вернусь - поговорим.
     - Иди, иди спокойно.  Мы  уже  переговорили.  Распорядись  о  машине  к
дневному поезду.
     - Это еще мы посмотрим, - от двери сказал Суров.
     Старшина прохаживался  вдоль  строя,  придирчиво  оглядывая  солдат  от
фуражек до носков сапог, делал отдельные замечания, но в целом, видимо,  был
доволен - выдавали глаза, молодо блестевшие из-под широких бровей.  "Ну  чем
не орел, - думал Суров. - Горят пуговки  гимнастерки,  носки  сапог  -  хоть
смотрись, шея будто удлинилась, голова кверху".
     - Застава, равняйсь!
     Как бичом щелкнул. За один этот голос пускай бы служил, сколько может.
     - Чище,  чище  выравняться!  Еще  чище!  Шерстнев,  носки   развернуть.
Лиходеев, каблуки вместе.
     Стоят, как изваяния, не шелохнутся. И кажется Сурову, что стих ветер. И
вроде покрасивел, помолодел, ну прямо преобразился  Кондрат  Степанович.  Не
скажешь, что сверхсрочник по двадцать седьмому году службы. Как орел  крылья
расправил:  грудь  вперед,  плечи  развернуты.  Увидал  капитана.  Колоколом
загремел баритон:
     - Застава, смирно! Равнение на средину!
     И пошел командиру навстречу, печатая шаг.
     Отрапортовал, торжественным шагом возвратился к строю.
     - Застава, ша-а-гом марш!
     В тишине дружно щелкнули  каблуки  сапог,  сверкнули  надраенные  бляхи
поясных ремней. Старшина вышел в голову колонны.
     Суров всегда с волненьем ждал минуты, когда старшина крикнет  "запевай"
и первым зазвучит его удивительный баритон.
     - Запевай!
     Выше сосен взлетела песня.

                   Шли по степи полки со славой звонкой,
                   И день и ночь со склона и на склон...

     Шла, ведомая пожилым старшиной, горсточка солдат  в  зеленых  фуражках,
слегка покачиваясь в такт песне и глядя прямо перед собой. Сурову  казалось,
что  его  солдатам  подпевает  ветер  в  верхушках  сосен,  а  они,  золотом
отливающие, рыжие великаны, качаются, послушные поющему ветру.
     Он возвратился домой и застал мать в слезах.
     - Что с тобой, мамочка? - Он  так  давно  не  видел  ее  плачущей,  что
сейчас, растерявшись, стал суетливо наливать воду в стакан.
     Мать отодвинула стакан, заулыбалась сквозь слезы:
     - Не обращай внимания... Нахлынуло... Заслушалась твоего старшину, отца
вспомнила. Как он пел!..  А  ты  в  меня  пошел  -  безголосый.  -  И  снова
расплакалась.
     Чтобы отвлечь ее, Суров стал уточнять, каким поездом думает ехать.  Она
поняла, отмахнулась:
     - Иди, сын.


     Холод чувствовал себя именинником.
     Еще бы, такая стрельба!
     - Отлично!.. От-лич-но... - кричал он  в  телефонную  трубку,  сидя  на
ящике из-под патронов. Ворот его  был  расстегнут,  ремень  ослаблен.  -  До
одного. Все молодцы, товарищ капитан... Не поймете? Молодцы, говорю. В самый
раз отстрелялись.
     Было часов около шести. Разморенное красное солнце заходило  за  черную
тучу, и Холод, кося глазом, подумал, что к ночи опять разразится гроза.
     Сухое лето нынешнего года на исходе  засверкало  молниями,  заклокотало
потоками дождей. Не успевали просыхать лужи, днем стояла тяжелая  духота,  и
над землей висело марево.
     За Суровым в самый разгар стрельбы  приехал  оперативный  сотрудник  из
области и увез на заставу. Заканчивали без него,  и  теперь  старшина  Холод
докладывал результаты.
     На стрельбище было оживленно. Солдаты подтрунивали  друг  над  дружкой,
подначивали  Шерстнева,  не  забывая  прислушиваться  к  тому,  что  говорит
старшина.
     - ...Крепкая пятерка... Все до  одного.  Пишите:  Колосков  -  отлично,
Мурашко - отлично, Лиходеев - хорошо. Крепкая четверка у Лиходеева. Азимов -
отлично, Шерстнев... А что Шерстнев - отлично...
     Шерстнев пробовал изобразить на лице  снисходительность  -  если,  мол,
кому-то  доставляет  удовольствие  называть  его  в   числе   отличников   -
пожалуйста. А вообще-то, впервые за службу выполнив упражнение на "отлично",
он втайне был горд собой.
     - Ну ты мош-шу выдал! - Лиходеев повернулся к нему, и по лицу Шерстнева
невольно пробежала улыбка.
     - Перевоспитываюсь. Ты как думал, комсомольский бог!
     - В люди выходит, - с ехидцей сказал Мурашко, на всякий случай отступив
подальше.
     - Тянусь, парни. Понимаешь, Лиходей, какая штука: как хочется на  Доску
отличников! Сплю и вижу: "И.Ф.Шерстнев - гордость подразделения". И  портрет
в профиль. Посодействуй, Логарифм.
     - Проваливай.
     Шерстнев подогнул в коленях длинные ноги:
     - Ребята, вы слышали, как он со мною! Азимов, будешь моим  секундантом.
И вы, товарищ старший сержант Колосков. Я этого не оставлю.
     Поддавшись общему настроению, Азимов рассмеялся:
     - Шалтай-балтай, да? Секунда не думай, минута болтай, да?
     Холод закончил разговор, спрятал в планшетку список стрелявших  и,  все
еще сияющий от удовольствия, оправил на себе гимнастерку.
     - Добре стрельнули, товарищи. На инспекторской так держать. - Подкрутил
усы. - Суровцы должны высший класс показать!
     Давно солдаты не видели своего старшину в таком приподнятом настроении.
Шерстнев вместе со всеми дивился и  думал,  что  причина  тому  одна:  Лизка
выдержала экзамены  в  лесотехнический  и  послезавтра  приезжает  домой  за
вещами.
     - Хвизическую подтягнуть надо,  -  продолжал  Холод.  -  Шерстнев,  вам
говорю. Рябошапка, вас тож касается.
     Шерстнев ближе всех стоял к старшине, тот взял у него автомат, погладил
рукой вороненую сталь. Легкая  тучка  набежала  на  бритые  щеки,  в  глазах
промелькнула печаль.
     - И вы будете стрелять, товарищ старшина? - не без  подковырки  спросил
Шерстнев. - Или на этом кончим?
     Холод вытер вспотевший лоб, подбоченился:
     - А то як же! Я что, гадский бог, не воин? У  старшины  порох  не  весь
израсходованный. Про запас держим. Не боись, солдат, старшина еще вдарит...
     - ...в белый свет, как в копеечку. - Шерстнев хохотнул. - Вы  уже  свое
отстреляли.
     - Это как понимать - отстрелял? Кто такую чепуху сказал?
     - Хоть я. - Видно не заметив ни изменившегося лица старшины,  ни  того,
что вдруг стало тихо, Шерстнев куражился: - Ваше дело теперь - табак. Очки с
носа - бульк, а пулька за молочком.
     У Холода посерело лицо,  опустились  плечи.  Он  растерянно  оглянулся,
обвел солдат затуманенным взглядом, остановился на Шерстневе:
     - Спасибо, солдат... Отблагодарил.
     - Шутка, товарищ старшина. Честное слово, треп. Ну что вы, я же  просто
так...
     Приволакивая ноги, старшина вышел из круга, побрел тяжелой  походкой  к
окопчику, где стоял в траве коричневый полевой телефон, сел на  ящик  из-под
патронов, поникший, по-стариковски согбенный.
     И тогда со всех сторон на Шерстнева посыпалось:
     - Подонок...
     - За такое по морде надавать.
     - В остроумии упражняешься? - тихо спросил Лиходеев.
     Шерстнев бросился к нему:
     - Логарифм, ты что, меня не знаешь? Ну просто так, для трепа. Не хотел.
     Колосков сжал кулачищи:
     - Слизняк... Не хочется об дерьмо руки марать.
     - Очень разумная мысль, - мрачно пошутил Сизов. - В такую рожу  плюнуть
жалко.
     - Ребята, да я...
     Его обступили со всех сторон, он стоял среди  них  чужой,  одинокий  и,
кажется,  впервые  в  жизни  почувствовал,  что  значит  по-настоящему  быть
одиноким - один против всех. И даже Бутенко, чуть ли не ходивший за  ним  по
пятам, и тот сердито сказал:
     - А ты ж таки добра свыня, Игорь.
     Шерстнев затравленно оглянулся:
     - Ребята, я  ведь  болтнул...  Ну,  пойду  извинюсь,  хотите?  Лиходей,
хочешь, извинюсь перед стариком?.. Я все прочувствовал и так далее...
     - Сам ты старик. Пошли, ребята, что с ним тут разговаривать!
     Лиходеев первым разомкнул круг, за ним пошли все.
     На заставу возвращались без песни.
     Старшина  шел  по  обочине,  слегка  наклонив  голову   вправо,   будто
прислушивался: в подлеске гудели шмели.
     Шерстнев шагал в голове колонны, избегая смотреть на старшину  и  слыша
за своей спиной недружный топот.


18

     Влип, красавец! Без пересадки на  гауптвахту.  Газуй  на  четвертой,  и
никаких светофоров. Капитан отвалит.  А  ты  Лизке  еще  трепался:  "У  меня
железно: решил - встречу, значит, кровь из носу".
     Ужинать не хотелось. Пришел после всех, позвал Бутенко.
     В раздаточном окне отодвинулась заслонка.
     - Чого тоби?
     - Зачерпни воды.
     - У крыныци хоть видром пый... - Бутенко осекся. - Що з  тобой,  Игорь?
Билый, аж свитышся. Захворив, чы що? На вось молока выпый.
     - Иди ты со своим молоком!..
     - Може, повечеряешь? Ты ж нэ ив. Заходь, покормлю.
     - Слушай, Лешка, друг ты мне или не друг?
     - А що?
     - Смотри в глаза! На меня смотри.
     - Кинь дурныка выкомарювать. Чого тоби?
     Шерстнев, отделенный от Бутенко  перегородкой,  смотрел  в  курносое  и
худое лицо повара, но видел  Лизкино  -  кроме  нее  и  своего  собственного
волнения, в эту минуту не было ничего больше. Скажи ему кто раньше,  что  он
по уши втрескается, расхохотался бы или принялся ерничать.
     - Лешка, послезавтра она приедет.
     - Лиза?
     - Расскажи ей, что к чему.  Передай,  мол,  хотел  встретить,  но,  сам
знаешь. Про старшину молчи.
     Он говорил и не мог понять, что с Бутенко. Еще минуту назад был  парень
как парень, с румяным от плиты лицом и добрым взглядом карих небольших глаз.
     - А на що вона тоби, Лизка? - Голос Бутенко странно дрожал  и  был  еще
тише обычного. - Ты ж ии не любышь.
     - Лешка!.. - И то главное, чего он в мыслях не допускал, разом пришло с
развеселившей его ясностью и даже показалось комичным. - Ну ты даешь! Парень
не промах.
     Бутенко выбежал к нему, скомкав в  руке  поварской  колпак.  С  тою  же
бледностью на лице заговорил умоляющим голосом:
     - Не чапай ты дивчыну. На що вона тоби? Лизка  така  хороша,  чыста.  У
тэбэ их скильки було, дивчат! Для щоту  пошукаешь  у  другим  мисци.  Чуешь,
Игорь?
     Такое и слушать не хотелось.
     - Иди ты, знаешь... - Повернулся к двери.
     - Игорь... - Бутенко выбежал за ним следом.
     - Эй, повар, мне провожатых не надо.
     Идя двором к казарме, Шерстнев чувствовал  на  себе  умоляющий  взгляд.
Потом долго не мог освободиться  от  взгляда,  от  видения  рук,  теребивших
колпак. Кто мог подумать,  что  тихоня  в  Лизку  втюрился!  Надо  будет  ей
рассказать.
     Для смеха.
     В отделении повалился на койку, взял в руки книгу, но читать не мог.
     Из ленинской  комнаты  слышалась  музыка.  Там  ребята  смотрят  сейчас
телевизор, крутят пластинки. А ну их, с телевизором, с  пластинками  вместе!
Подумаешь, ополчились. Что, разве неправду старшине сказал? Прячется, чудак,
со своими очками, а вся застава давно знает.
     - Шерстнев, к капитану!
     Дежурный позвал и ушел.
     От громкого окрика подхватился с кровати, книга упала  на  пол.  Поднял
ее, дольше чем надо разглаживал пальцами примявшиеся листы. По коридору  шел
медленно, у двери канцелярии постоял. Потом рванул дверь на себя.
     - Рядовой Шерстнев по вашему приказанию прибыл.
     Капитан показал рукою на стул:
     - Садитесь, рядовой Шерстнев.
     За окном молнии освещали сад, вспыхивали в  зелени  кустов,  высаженных
вдоль дорожки к калитке. По листьям зашлепали первые капли дождя.
     - Садитесь, - повторил капитан.
     Скверно,  когда  сидишь,  а  на  тебя  сверху  глядят,  будто  сверлят,
беспомощного, с присохшим к гортани шершавым язы