еда. Мучимый жаждой, вышел на улицу. Из столовой слышались
голоса ребят, но не раздавалось обычных шуточек, смеха, не  звенела  посуда.
Туда идти не хотелось - сразу  начнутся  расспросы.  Он  направился  в  угол
двора, к колодцу, и заметил у офицерского дома Лизку. Она его тоже  увидела,
пригнулась над клумбой, будто пропалывала траву под рдеющими георгинами.
     - Лизок, - позвал он.
     - Была Лизок. - Она еще ниже пригнулась.
     - Поговорить нужно.
     - Иди в столовую, каша простынет.
     - Я серьезно. - Он остановился у клумбы.
     Она поднялась, тряхнула рыжей прической.
     - Проходи... балбес... Генерал правильно сказал: балбес и есть...
     - Меня сегодня отправят.
     - Туда тебе и дорога.
     Он вскипел  и,  переполненный  обидой  и  злостью,  прошел  к  колодцу.
"Поговорили!  -  подумал  с  досадой.  И  с  досадой  же  вспомнились  слова
генерала.  -  Я  действительно  вел  себя  как  последний  дурак.  "Балбеса"
заслужил. Но почему "молодой человек"? Еще куда ни шло "бывший ефрейтор" или
просто "солдат". В самом деле, почему?"
     Барабан над колодцем визгливо наматывал цепь, из ведра  расплескивалась
вода и долго падала, снизу слышались звонкие, как пощечины, удары.  Поставил
ведро на сруб, пил холодную воду, проливая себе  на  гимнастерку  и  сапоги.
Вода пахла илом и осокой, видно, просачивалась из озера.
     - Сбавляешь температуру? - спросила за спиной Лизка.
     Обернулся не сразу. Вытер  губы,  смахнул  капли  воды  с  гимнастерки,
расправил ее под ремнем.
     - Поднимаю пары. - Он ухмыльнулся. - Нам - что  в  поле  ветер,  Лизок.
Нынче здесь, завтра там.
     - Ужас, какой ты боевой парень!
     - Смелого пуля боится, смелого штык не берет.
     - Шут гороховый, паясничаешь! Думаешь, не знаю?
     - А что ты знаешь?
     Лизка сглотнула закипевшие слезы:
     - Вся застава уже знает... о чем с тобой генерал  и...  подполковник...
Дурак ты несчастный...
     Он заправил под фуражку прядь волос.
     - Художественный свист. Не слушай никого. Мы с генералом душа  в  душу.
Чай с лимоном пили, культурный разговор имели. Он мне говорит:  "Хороший  ты
парень, товарищ Шерстнев, отличный и вполне современный молодой человек. И к
тому же приятной наружности".
     - Балбес! Балбес!.. Вот что генерал сказал... Ты и есть балбес.  И  еще
смеешься!
     - А что же - плакать?
     - Тебе чего!.. - Лизка всхлипнула. - Убивать таких надо!..  Эгоистов...
Пойди сейчас же извинись, попроси прощения...  Иначе  знать  тебя  не  хочу.
Слышишь!..
     В ее умоляющие глаза он взглянул с усмешечкой:
     - А может, мне в тюрьму хочется.
     Лиза взглянула на него с жалостью.
     - Ты малохольный?
     - Представь себе, не подозревал. Пока ты  не  сказала,  я  считал  себя
психически полноценным.
     - Чужие слова.
     - Своих не напасешься... Выпей воды, Лизок. Такая жара стоит!
     - Сам пей. Тебе голову напекло, вот и мелешь...
     Она заплакала. Это были первые ее слезы, вызванные страхом за  любимого
человека. Ткнулась ему лицом в грудь. Он обнял ее за вздрагивающие плечи  и,
как мог, стал успокаивать.
     - Отсижу... Ты за меня не бойся... Поезжай в  Минск.  А  я  скоро  туда
приеду. До мая недолго осталось.
     - Тебя же будут судить!
     - Кто сказал?
     - Ребята...
     - Слушай их больше...
     - Игорь, ради твоей мамы пойди извинись... И ради меня  тоже.  -  Лизка
всхлипывала.
     Шерстнев минуту раздумывал, что  ей  ответить.  Кольнуло,  что  о  маме
вспомнил не он, а Лизка.  Мать  он  любил.  Она,  сколько  знал,  без  конца
хворала, и отчим постоянно бывал недоволен, что приходится самому  по  утрам
варить кофе, гладить сорочки. Такой ухоженно-розовый отчим,  без  конца,  но
всегда к месту и  вовремя  повторяющий:  "Мы,  люди  интеллигентного  труда,
обязаны..." Холодно-корректный член-корреспондент в  старомодном  пенсне  на
цепочке, пришпиленной к кармашку  жилета;  пенсне  он  специально  заказывал
частнику и очень дорожил им. Игорь ненавидел  в  нем  все:  холеные  руки  с
золотым обручальным кольцом на среднем пальце, глаженые сорочки, улыбающиеся
тонкие губы... И длинную золотую цепочку, наподобие тех,  что  носили  купцы
первой гильдии, только более тонкой ажурной работы...
     Он отстранился от Лизки:
     - Ты мне на психику не дави.
     Девушка  стояла  тихая,  вся  напряженная,  смотрела  не  мигая  в  его
побледневшее лицо.
     - Игорь...
     - Ну что?
     - А если я тебя очень попрошу, сильно-крепко, пойдешь?
     - Ты - как маленькая!
     Лизка заколебалась. Хлопала рыжими  ресницами,  как  крыльями,  глядела
куда-то мимо него, и яркие  искорки  загорались  и  тухли  в  ее  каштановых
зрачках.
     - Не надо в тюрьму, - промолвила просяще.
     От ее просьбы, от всего ее вида у него стало сухо  во  рту,  зашершавел
язык.
     - Лизка...
     - Пойди, Игорь. Ну, пожалуйста.
     - Глупая, в чем я должен извиняться?
     - Пойдем! - Она решительно взяла его за руку. - Пойдем вместе.  Я  сама
попрошу.
     И повела за руку, как маленького, крепко вцепившись в его пальцы, точно
боялась, что он убежит. Лизкина ладошка была мягкой и  теплой,  от  волнения
чуточку влажной. Шерстнев сбоку видел ее  насупленные,  как  у  отца,  рыжие
брови и короткий вздернутый нос в мелких коричневых веснушках. Он чувствовал
себя довольно неловко - попадись кто-нибудь из ребят, не оберешься насмешек.
Шел еле-еле.
     - Тащишься! - недовольно сказала Лизка. - Чамайдан первого года службы.
     Она,  разумеется,  знала  правильное  произношение  слова,  но,  видно,
сердясь, сказала его по-старому, как в детстве,  когда  бегала  по  заставе,
голенастая, всюду успевая сунуть конопатенький нос.
     Шерстнев вдруг остановился:
     - Не пойду. Ты давай не выдумывай.
     Лизка отпустила его руку, изумленно вскинула брови.
     - Гордость не позволяет?
     - Не пойду - и все.  Чего  пристала:  "извинись",  "проси  прощения"...
Кончай с этим. Делать нечего - валяй  на  кухню,  поможешь  Алексею  картоху
чистить... А то купи себе петуха и крути ему голову. Я тебя  в  адвокаты  не
нанимал... Тоже мне выискалась защитница!
     У Лизки потемнели глаза.
     - А я как?
     Он не обратил внимания на  ее  придушенный  шепот,  ответил  с  той  же
резкостью:
     - Учиться будешь. Студентка лесотехнического... Когда-нибудь  передачку
подкинешь бывшему своему знакомому по фамилии Шерстнев.
     И тогда она ударила его по лицу, наотмашь,  по-мужски.  Удар  получился
сильный. Он мотнул головой, и она его снова ударила:
     - Подонок!.. Ты же последний подонок...
     Заплакав, побежала.
     От гнева его пробила испарина.
     Стоял, потирая пылающую щеку. Наверное, под глазом фонарь,  и  в  таком
виде на заставе не появиться. Хоть бы в зеркало посмотреть.  На  озеро,  что
ли, пойти? До озера было недалеко. Ишь ты, уже с этих пор руки распускает! А
если в самом деле они поженятся? Тогда верхом сядет и ножки спустит.  Дудки,
барышня!.. На Игоре Шерстневе даже отчим не мог усидеть - где садился, там и
слезал. А тебя, огонек, фукну - и нет, погаснешь.
     "Чамайдан первого года службы".
     Щеки у него горели.  Две  оплеухи  врезала,  подумал  уже  без  злости.
Врезала - и привет родителям, будь здоров, парень.
     Теперь, когда ее не было рядом (а завтра она вообще отправится в Минск,
в институт), он вдруг остро почувствовал, как ему ее не хватает,  бойкой  на
язык и скорой на  руку.  Он  всегда  со  злой  радостью  наблюдал,  как  она
решительно отвергала ухаживанья ребят, не стесняясь в словах, в том числе  и
его ухаживанья... А вот влюбилась. Никогда  не  думал,  что  будет  целовать
рыжую недотрогу, а она неумело, по-детски  наивно  подставлять  для  поцелуя
нос, щеки, лоб...
     Не то со злостью, не то с  болью  подумалось,  что  Лизка  ему  всерьез
вскружила голову - такого с ним еще не бывало. Хотелось,  чтобы  она  сейчас
возвратилась и вместе с ним посидела у озера, скрытого от  заставы  высокими
камышами, болтая о всякой всячине - она фантазерка.
     Он чуть не споткнулся о выворотень - сосна лежала здесь с самой  весны,
когда ее бурей вырвало с корнем и  бросило  наземь;  старшина  имел  на  нее
какие-то виды и не разрешал пилить на дрова.
     Озеро было  рядом.  Тихое,  умиротворенное,  без  единой  морщинки;  на
гладкой поверхности золотились кленовые  листья.  Вода  была  прозрачной  до
самого дна, где еле заметно колыхались бледно-зеленые  водоросли  и,  лениво
шевеля плавниками, несуетливо плавали разжиревшие лини, мирно  соседствуя  с
медными карасями.
     Шерстнев пригнулся к воде,  посмотрел  как  в  зеркало  и  увидел  свое
отражение, слегка искаженное набежавшей  морщиной  -  всплеснулась  верховая
рыбешка, погнала круги. Потом промчалась, гонимая  хищником,  стая  мальков.
Так и не удалось рассмотреть лицо.
     Он принялся умываться,  раздевшись  до  пояса.  Вода  была  холодной  и
чуточку буроватой, пахла рыбой и водорослями.
     С севера, где над берегом клонились  к  воде  рябины  с  уже  багряными
кистями ягод, прилетела и  шлепнулась  в  воду  стайка  лысух.  Потом  озеро
зачернело  живыми  комочками  непуганой  птицы  -  садились  чирки,  шлепали
крыльями по воде, поднимая фонтанчики брызг. Озеро как бы ожило,  повеселело
от всплесков и утиного крика.
     От всего того, что  случилось  сегодня,  настроение  у  Шерстнева  было
паршивым, попросту говоря, хуже некуда. Сдавалось, он никому не  нужен,  все
ждут не дождутся, когда его отправят на гауптвахту.
     - Хрен с вами! - сказал он со злостью и сплюнул.
     Стараясь  быть  равнодушным,  повернул  обратно.  А   ведь   к   вечеру
возвратится машина, и на ней его отправят на гауптвахту.
     Тогда  все  разом  оборвется  -  Лизка,  Лиходеев,   любящий   поддеть,
малоразговорчивый  Колосков  и  наивняк  Бутенко.  Возможно,  после  отсидки
переведут на другую заставу. Просто не верилось, что могут под суд отдать.
     "Адью, братки, -  скажет  им,  помахав  рукой.  -  Не  скучайте,  пойте
песенки".
     Марку надо выдерживать до конца. Что толку распускать  влагу.  Слезу  в
жилетку - это только отчим, дорогой и горячо любимый папуньчик, умеет...


25

     Не доходя изгороди хозяйственного двора, услышал:
     - Пошел вон!.. Ну ты, ты. Смотри у меня... Пошел вон!..  Пошел...  Кому
сказано!.. Дурачок... Не смей!.. Вон пошел... Назад!..
     Шерстнев еще не успел  сообразить,  что  к  чему,  как  дурным  голосом
взревел Жорж. Яростный рев разнесся по лесу, колыхнул воздух.
     "Кого-то прижал, - догадался Шерстнев. - Опять не привязали".
     Все мысли о себе разом выскочили из головы.  С  ходу  перемахнул  через
изгородь, обежал стожок сена,  перепрыгнул  дощатую  загородку  и  в  страхе
отпрянул назад, за поленницу дров.
     Жорж, подрагивая лоснящейся черной кожей в  желтых  подпалинах,  стоял,
пригнув к самой земле лобастую голову с белой звездой, и водил ею из стороны
в  сторону,  словно  принюхивался.  Шерстнев   видел   вывороченные   ноздри
разъяренного зверя, влажные и омерзительно  красные,  как  обнаженное  мясо.
Жорж шумно дышал, вздувая рыжую пыль.
     Подполковника Шерстнев увидел потом. Тот  стоял,  прижавшись  спиной  к
стене коровника.
     Без фуражки, с потным пепельно-серым лицом, начальник отряда  испуганно
глядел близорукими глазами туда, где хищно сопел огромный бык. На Голове  не
было очков, видно, убегая от Жоржа, потерял их. Брюки  на  коленях  и  локти
были испачканы в бурую грязь. Бежать ему было некуда. Он не видел Шерстнева,
а тот, укрывшись  за  поленницей,  понимал:  стоит  офицеру  сделать  шаг  в
сторону, и бык тут же поднимет его на рога.
     Понимал это и Голов.
     - Дурачок... - бормотал он тихо, - иди своей  дорогой...  Ну,  валяй...
Давай, давай, зверюга... Чего же  ты?..  Успокойся...  Уймись,  дурачок.  Не
желаешь?..
     Бык рыл копытом мягкую землю, шкура  на  нем  крупно  дрожала,  как  бы
перекатывалась мелкими волнами, лоснясь гладкой шерстью.
     Страх  обуял  Шерстнева:  сейчас  на  его  глазах  бык  запросто  убьет
человека, убьет, и поминай как звали, шаг вправо или влево, и  зверюга,  как
танк, рванется вперед. В сердце Игоря вошел холодок.
     Голов пошевелился.
     И в то же мгновение бык, со свистом процедив воздух через  вывороченные
ноздри, яро рыкнул, и черная туша ринулась на таран.
     Скрытый поленницей Шерстнев стоял как раз на середине между  Головым  и
обезумевшим быком.
     В  короткое  мгновение  представил,  как,  налитый  безудержной  силой,
свирепый Жорж вонзит в  подполковника  крутые  рога,  и  машинально  схватил
увесистое  полено.  Кинувшись  наперерез  черной  туше,  почувствовал,   как
замерло, будто остановилось, сердце и взмокли ладони.  Лицо  обдало  горячее
утробное дыхание Жоржа. Игоря  неумолимо  швырнуло  вправо.  Падая,  не  мог
сообразить, успел ли ударить - полено вырвалось из рук, поцарапав ладони.
     Через несколько секунд Шерстнев поднялся, шатаясь на дрожащих ногах,  и
увидел  подполковника.  Лицо  его  было  по-прежнему  пепельно-серым,   губы
оставались  бескровными,  но  взгляд  серых  навыкате  глаз  обрел  знакомую
строгость.
     - Спасибо, солдат, - сказал  по-человечески  просто.  -  Вам  я  многим
обязан...
     В ушах стоял рев быка, звенело на  все  лады.  Не  знал,  что  ответить
подполковнику, брякнул первое, пришедшее на ум:
     - Подумаешь...
     - Вы не сильно ушиблись? - Подполковник ступил вперед, словно собираясь
его ощупать.
     - Не имеет значения.
     А от заставы бежали уже Колосков, Азимов, Лиходеев  и  Холод.  Старшина
трудно и смешно загребал ногами.
     Быка Шерстнев свалил ударом по голове. Тот  еще  жил,  силился  встать,
пятная землю вокруг себя темной кровью. Она струилась с отбитого  рога  и  с
того места, где недавно на  лбу  белела  звезда,  а  теперь  была  до  кости
рассечена шкура. Жорж  хрипел,  пробовал  выпростать  передние  ноги.  Потом
рванулся, видно вложив  в  рывок  последние  силы,  сел  по-песьи,  упираясь
передними ногами в землю, приподнял голову, слабо вздохнул, будто всхлипнул,
и всей тяжестью рухнул.
     - Что с Жоржем? - не понимая пока, что тут случилось, чуть не простонал
старшина. - Почему он лежит?
     Голов ожег старшину испепеляющим взглядом, застегнул  китель  и  скорым
шагом направился к заставе.
     И тогда солдаты обступили Шерстнева, стали зубоскалить:
     - Ахтунг, ахтунг! В воздухе знаменитый ас Покрышкин.
     - Будьте внимательны и осторожны,  на  хозяйственном  дворе  человек  с
дубиной.
     - Матадор! - Лиходеев обнял Шерстнева. - Жаль, пропустили  великолепную
корриду.
     - Кончай,  Логарифм,  -  беззлобно  отмахнулся  Шерстнев.   -   Ты   бы
посмотрел... - Он осекся, не досказав. - Дай закурить.
     - Чужую марку уважаешь, знаем, давно за тобой водится.  -  Лиходеев  не
курил. - Ребята, у кого сигареты, дайте.
     Колосков открыл портсигар. Шерстнев достал сигарету:
     - Спасибо, старший сержант.
     Колосков чиркнул красивой перламутровой зажигалкой:
     - Положено говорить: "Товарищ старший сержант".  Это,  так  сказать,  к
слову. Возьмите.
     - То есть?
     - В прямом смысле. Дарю.
     - За что, товарищ старший сержант?
     Лиходеев ответил:
     - За то, что здорово по-пластунски даешь. -  Подмигнул  ребятам,  и  те
засмеялись.
     - Слушок пролетел, что ты самому генералу  хвастал:  по  первому,  мол,
разряду по-пластунски вкалываю. Правда, Игорь?  -  Мурашко  хлопнул  его  по
плечу.
     Шерстнев рассмеялся:
     - Давай, давай, земеля, ври толще. Сегодня можно.
     - А вичара не можна? - Азимов распахнул глазищи. - Зачэм сегодня можна,
Игар, скажи, да?
     - Детский  вопрос,  Азимчик.  Завтра   отчаливаю   без   пересадки   на
гауптвахту... На полный пансион с продолжительным отдыхом. Ты меня понял?
     - Вах, какой ты трепач, Шерстынов!
     - Ладно, парни, вам хорошо на сытый желудок. Кончайте.
     Из столовой его вызвали к генералу.
     Бледный, настороженный, сел на краешек табуретки, положив руки на худые
колени. Лишь сейчас заметил черные шерстинки на  гимнастерке  -  как  раз  в
плечо пришелся удар, благо - касательный.
     - Что это вы - как ворона на колу? - Щеточка  генеральских  седых  усов
растянулась. Сядьте по-человечески. - Он улыбнулся. - Гауптвахту отменяю.
     Шерстнев вскочил.
     - Сядьте, - повторил генерал. И долго очень  долго  не  сводил  с  него
глаз. - Вот вы какой!.. Молодчина... Как же вы его, а?
     Игорь совсем стушевался под пристальным  генеральским  взглядом,  вдруг
ощутил незнакомую горечь во рту, не мог слова промолвить.
     - Значит, взяли быка за рога, - улыбнулся генерал. - А мог бы он вас.
     Шерстнев  вдруг  почувствовал  себя  просто,  свободно  с  этим   седым
доброжелательным человеком, который немного времени тому назад  казался  ему
страшным и недоступным.
     - А мы ему по рогам, товарищ генерал.
     - И не жаль?
     - Как не жаль!  Ребята  его  с  сосунка  растили,  -  сказал  виновато.
Вспомнил бездыханного  Жоржа,  теперь  дыбившегося  горой  на  хозяйственном
дворе, и что-то стиснуло грудь. - Пускай бы жил.
     Генерал пожал плечами:
     - Как это в вас совмещается? Не пойму.
     - Что?
     Лицо генерала хранило удивленное выражение. Он прошелся по  канцелярии,
заложив за спину тощие руки,  переплетенные  утолщенными  синими  венами,  -
старый  добрый  человек,  облеченный   большой   властью   и   еще   большей
ответственностью.  Возраст  подчеркивали  опущенная  книзу  бритая   голова,
складочка дряблой кожи под подбородком, медленные шаркающие шаги.
     - Вот что, солдат. - Михеев остановился перед  Шерстневым.  -  Поступок
ваш заслуживает всяческого поощрения.  -  Лицо  генерала  потеплело,  лучики
морщин побежали от глаз к вискам. - Поощряю вас десятью сутками отпуска, без
дороги.
     - Служу Советскому Союзу!
     - Только не по-пластунски...
     - Виноват, товарищ генерал, сболтнул.
     - Слишком часто сбалтываете. Вели вы себя утром  премерзко.  Безобразно
себя вели и за это наказаны. Неважно служите, Шерстнев. Пройдут годы, а  они
быстро  пролетят,  даже  не  заметите,  появятся  семья,   дети,   захочется
рассказать им о  службе  в  погранвойсках.  Что  расскажете?  О  гауптвахте,
непослушании,  дерзости?  Или  о  зеленой   фуражке,   которую   обязательно
припрячете? Нам всем оказано самое высокое доверие. Подумайте,  оправдываете
ли его своим поведением. Одной зеленой фуражки недостаточно. Строите  вы  из
себя эдакого шалопая, развеселого вертопраха. А вам совсем невесело, молодой
человек. Подстегиваете себя. -  Генерал  снова  мерил  канцелярию  короткими
шагами, но теперь уже четкими,  по-военному  энергичными.  И  голову  держал
прямо.
     Вечерело. Из сада долетал тоскливый крик  горлинки.  Солнце  раздвинуло
облака, и сияющий поток розового света залил стену канцелярии с  висящей  на
ней топографической картой, письменный стол с надраенной до блеска снарядной
гильзой-пепельницей.
     Пока генерал ему выговаривал, Шерстнев стоял молча, уставившись куда-то
пониже лица со щеточкой седых усов, и плохо соображал, о  чем  ему  говорят.
Одно понимал - ругают. В голове мельтешилось разное: отпуск, Лизка...
     - Свободны, - сказал Михеев. - Можете идти. Позовите ко мне  начальника
заставы.
     - Есть, позвать начальника заставы!
     Когда Суров вошел, генерал его встретил словами:
     - Сложный малый.
     - Шерстнев?
     - Добрые поступки нужно  поощрять,  товарищ  капитан.  Я  этому  отроку
разрешил  десять  суток  отпуска...  Без  дороги...   Вот   какая   петрушка
получается, капитан. - Михеев сел на стул у открытого окна, потянул носом: -
Пахнет как! Маттиолы. Незаметный цветок... Вот тебе и  незаметный!..  Боевой
расчет провели?
     - Так точно, товарищ генерал.
     - Садитесь, Суров. За день набегались. - Он усмехнулся: - Не  попадайся
на глаза начальству - бегать заставит.  Оно