А что?
     - На границу пойдете? - Суров попробовал переменить разговор.
     - Нет уж, договаривайте, - настоял Голов.
     - Я так, к слову.
     - Будем в камушки играть? - Голов нервным движением извлек портсигар из
брючного кармана. - Суров, я не люблю околичностей. Что  вы  имели  в  виду?
Считаете, вас мало поощряли?
     - Оставим этот разговор,  товарищ  подполковник.  А  если  вам  хочется
знать, что я имел...
     - Очень хочется. Люблю точки над "i".
     - Пожалуйста. Самое большое поощрение за  два  года  службы  под  вашим
началом - "снять ранее наложенное взыскание".
     Оба замолчали. Курили. Канцелярия сразу наполнилась дымом, он,  как  из
трубы, повалил  в  открытое  окно,  в  темноту.  Давно  наступил  вечер,  за
разговором Суров не удосужился зажечь свет.
     - Будем сидеть в потемках? - спросил Голов.
     Суров повернул выключатель, закрыл окно. В стекла стали  биться  ночные
мотыльки.
     Весь разговор с самого начала был Сурову неприятен -  начальник  отряда
явно был сегодня несправедлив, излишне придирчив, чем до этого не  отличался
Голов и слыл справедливым, хотя и требовательным  начальником,  конечно,  не
без изъянов, как всякий смертный.
     Кто знает, что почувствовал Голов, может, сам заметил,  что  перешагнул
черту  дозволенного,  когда  сознание  служебного  превосходства  притупляет
чувство самоконтроля. Он пригасил папиросу и сразу же раскурил  новую,  чего
никогда не позволял себе.
     - Садись, Юрий Васильевич, - сказал, расхаживая по канцелярии. - "Снять
ранее наложенное взыскание". Здорово подметил! А я прозевал. -  Он  невесело
рассмеялся: - Не в бровь, а в глаз. - Сел на стул,  заложил  ногу  за  ногу,
играя начищенным носком ботинка. - Насколько мне помнится, Юрий  Васильевич,
в академию собирались?
     - Собираюсь, - уточнил Суров. - Рапорт подал весной.
     - Помню ваш рапорт, его отослали в округ. Штаб у меня четко работает. А
вот что из округа ответили,  запамятовал.  Проявление  раннего  склероза.  -
Короткий смешок приподнял рыжие усики. - Сколько вам лет, Суров?
     У Голова была отличная память, Суров это знал и  в  обращенном  к  себе
вопросе усмотрел скрытый подвох.
     - Двадцать девять.
     - Стало быть, еще немного. Это я так, между  прочим.  И  между  прочим,
хочу предостеречь от излишней филантропии. Распустили вы старшину.  А  он  -
людей. Кто он, этот Холод? Пастух бычий. И солдат  раскормил,  скоро  ходить
разучатся.
     - Старшина на своем месте.
     - Что? - Голов привстал.
     - К старшине у меня нет претензий. Я им доволен.
     - А я нет! - отчеканил Голов, поднявшись и подойдя к столу.  -  Мне  не
нравится ваша манера разговора со старшим начальником.
     Он подошел к прикрепленной на стене  схеме  участка  границы,  отдернув
шторку, принялся внимательно разглядывать ее правую часть.
     Суров  был  убежден,  что  мыслями  подполковник  далек  от  схемы,  от
топографических и условных знаков на ней, - просто делает над собой  усилие,
чтобы несколько успокоиться.
     От схемы  Голов  возвратился  к  столу,  достал  из  портфеля  блокнот,
полистал до чистой  странички  и  стал  записывать  что-то  ровным  бисерным
почерком.
     - Так вот, капитан. - Он поднялся, кончив записывать. - Возьмите бумагу
и карандаш... Пишите. Первое:  на  старшину  представить  характеристику  на
увольнение... Причину сами сформулируйте... Вам нужен расторопный  старшина,
огонь, чтобы с полуслова. С Колосковым поговорите. Чем не старшина? Отличный
командир. Я правильно говорю?
     - Хороший.
     - Так в чем дело? Спросите. Даст согласие, присылайте  подписку,  и  мы
его немедленно на сверхсрочную. Армия - сложный механизм,  дорогой  капитан.
Деталь  сработалась,  меняй  решительно.  Новую  ставь,  неизношенную.  Твой
старшина для строевой работы не гож, выдохся. Тут никакая трансплантация  не
поможет. Сочиняйте характеристику, и дадим ей ход. Ну, что вы молчите?
     Суров понимал, что в словах Голова значительно больше здравого  смысла,
нежели жестокости, которую он усмотрел  в  распоряжении.  При  всем  этом  в
мыслях не укладывалось,  как  можно  человеку,  отдавшему  армии  молодость,
здоровье - всего себя, отказать в небольшом - сравнять какую-то  важную  для
него одного круглую дату?
     Он ответил,  не  уклоняясь  от  пронизывающего  взгляда  подполковника,
устремленного на него поверх очков и как бы изучающего:
     - На старшину Холода я могу представить только отличную характеристику.
Такую он заслужил.
     Брови у Сурова сошлись в одну линию.
     - Ах, Суров, Суров. - Голов укоризненно, как бы журя, покачал головой с
ежиком рыжих  волос.  -  Эмоции.  Прекраснодушие.  Слезой  прошибает.  -  Он
решительно махнул рукой, как отрубил: - После инспекторской решу с  Холодом.
Записывайте. Второе: особо отличившихся  на  строительстве  дозорной  дороги
представить  к  поощрению  моими  правами  -   независимо   от   результатов
инспекторской. Это само собой. Записал? Моему заместителю  по  тылу  выслать
заявку  на   потребные   материалы   для   окончания   ремонта   заставы   и
овощехранилища. На носу осень, а старшина мух ловит. Записал?
     - Старшина как черный вол  вкалывает,  -  бросил  Суров,  записывая.  -
Разрешите вопрос?
     - Слушаю.
     - Когда нас освободят от всяких заготовок хозспособом? Я  не  могу  без
конца  отрывать  людей  на  заготовку   дров,   на   рытье   котлована   под
овощехранилище. Полгода прошу у хозяйственников.
     Голов не вспылил, несмотря на то что тон Сурова был резким.
     - Тыл все ругают, кому не лень.  А  где  возьмут  они,  ежели  нет.  От
промышленности не поступило вовремя, на складе пусто, а на то, чего  нет,  и
суда нет, - скаламбурил он. - Я правильно говорю?
     - Нам от этого легче не становится.
     - Почему такая тишина? - удивился Голов. - Спать всех уложил, что ли? -
Взглянул на часы. - Рано еще  совсем,  начало  двадцать  первого  часа.  Где
личный состав заставы?
     Суров не успел ответить, вошел дежурный, доложил, что начальника отряда
зовут к телефону. Голов вышел, а возвратясь, заговорил о другом.
     - Устал я, Суров, - снова переходя на "ты", с несомненной  искренностью
сказал Голов и принялся снимать обувь. - Поверишь,  могу  проспать  двадцать
четыре часа на одном боку, как  пожарник.  Вздремну  пару  часиков  на  этой
самой, со скрипом. - Присел на койку, и она под ним взвизгнула.  -  Минорные
звуки издает коечка. И  жестковата.  -  Он  сладко  зевнул,  снимая  китель,
потянулся. - Ты ведь  домой  пойдешь,  мать  приехала.  Анастасии  Сергеевне
поклон от меня.
     - Спасибо.  Передам  завтра.  Сегодня  дежурю.  Отдыхайте,  я  пойду  в
дежурку.
     - Не помешаешь. - Залезая  под  одеяло,  Голов  посмотрел  на  наручные
часы: - На границу пойдем в пять. Накажи, чтоб подняли.
     - Ложиться не буду.
     Суров зажег настольную лампу, погасил верхний свет. Зеленый  конус  лег
на письменный стол, на лист белой бумаги и остро отточенный карандаш.  Около
часа работал, время от времени оборачиваясь к  схеме  участка,  сверял  свои
записи с данными местности, прикидывал, где  и  что  можно  выкроить,  чтобы
усилить свой правый фланг. Именно он, наиболее трудный  участок,  и  являлся
уязвимым в смысле возможного нарушения. Вчерашнее задержание обнажило ошибки
в планировании охраны границы, которых до минувшей ночи не видел ни  он,  ни
те, что приезжали с проверкой.
     Над  заставой  повисла  серьезная  обстановка,  и  он,  начальник  этой
заставы, принимая на себя всю ответственность, не помышлял хоть  частицу  ее
перекладывать на других. Вот и Голов приехал с тою же целью - как  наилучшим
образом закрыть границу.  Разумеется,  Суров  в  душе  был  ему  благодарен.
Голов - опытный пограничник - умел заглядывать наперед, думать и за  себя  и
за противника, как искусный шахматист. Сурову это нравилось, он  не  мог  не
отдать ему должного. "Интересно, как бы подполковник распорядился техникой и
людьми, сядь он сейчас на мое место?"  -  спрашивал  себя  Суров.  Возникали
другие вопросы, мысленно адресованные Голову.
     План охраны границы в новых условиях еще не был готов,  а  Суров  вдруг
подумал о другом: не проходи он когда-то стажировку у  Голова,  не  была  бы
Вера  его  женой.  Вероятно,  надо  после  инспекторской  брать   отпуск   и
отправляться к ней. От себя не убежишь: жить между небом и землей - не дело.
Вера по-своему права, если исходить с позиций сугубо личных, эгоистических.
     По правомерной ассоциации тотчас возникло  иное:  а  каково  же  многим
сотням жен офицеров других застав или тех же старшин?
     Голов не спал, давно следил за Суровым, не  беспокоя  его  и  не  мешая
работать. Он глядел на  Сурова,  переводя  взгляд  со  смуглого  с  крупными
чертами лица на большие руки с длинными сильными пальцами, и не  мог  толком
разобраться в своих чувствах к нему. На ум  пришло  слово  "чувства",  и  он
улыбнулся этому слову, такому далекому от того смысла,  который  он  в  него
вкладывал. Свое отношение к Сурову Голов, сам того не  замечая,  то  излишне
упрощал - подчас до панибратства, то усложнял. Он  считал  Сурова  одним  из
лучших офицеров застав и, странно, то, что прощал другим офицерам, не прощал
Сурову.
     Думая, что Голов спит, Суров расстегнул ворот гимнастерки, снял с  себя
поясной ремень с портупеей, повесил на спинку стула, украдкой и  с  какою-то
мальчишеской озорной хитринкой взглянул в угол, где стояла кровать.
     Голов не сдержал смешок и с непонятным злорадством, будто уличил Сурова
в нехорошем поступке, рассмеялся:
     - Форму нарушаем, товарищ капитан?
     - Вы не спите?
     - Как видишь. Не приходит товарищ  Морфей  с  раскрытыми  объятиями.  -
Голов откинул одеяло, сел. - Слушай-ка, как этот охламон сейчас служит?
     - Шерстнев?
     - Да.
     - Сложный солдат.
     - Я предупредил его: еще одно происшествие -  под  суд  отдам.  Напомни
ему, коли что.
     - К нему другой ключ нужен, товарищ подполковник. Трибунал - не мера. Я
вот...
     Голов не дал ему договорить:
     - Подумаешь,  проблема  века  -  воспитание  одного  разгильдяя!  -   И
почувствовал, что снова находится во власти той непонятной двойственности по
отношению к начальнику шестнадцатой, что раздражение берет верх над  здравым
смыслом. - Мелко ты плаваешь,  Суров.  Временами.  Извини,  Суров,  не  могу
молчать. Я твоего Шерстнева вот сюда! - Он с силой сжал пальцы. - В  бараний
рог. А нужно, и в трибунал отправлю. Во мне жалости нет и не  будет.  Потому
что я один за всех в ответе. И еще потому, что не для себя - для пользы дела
стараюсь. А ты, еще в курсантах будучи, либеральничал.
     Чем резче и более запальчиво  говорил  Голов,  сидя  на  койке  и  дымя
папиросой, тем быстрее успокаивался Суров. Он не пробовал  возражать.  Голов
некстати вспомнил курсантские годы, а он, Суров, никогда не забывал  их,  то
была самая беззаботная пора его жизни. Теперь  же  обязанностей  уйма,  дела
никогда не кончаются. Единственное, что может себе позволить  в  бесконечном
круговороте, - это сказать: "На сегодня хватит". Он перестал раздражаться от
того, что одна исполненная работа влекла за собой новую. Вероятно, так оно и
должно быть, потому что в бесконечном и напряженном  темпе  жила  граница  и
все, кто к ней имел отношение.  Необходимость  исполнения  всевозможных  дел
определялась одним словом "надо".
     Надо было учить и воспитывать людей, чтобы  они  могли  выполнять  свой
воинский долг, следить за хозяйством,  организовывать  службу,  поддерживать
постоянный контакт с  дружинниками  и  сотнями  других  активистов,  учиться
самому, чтобы не отставать от требований,  держать  в  голове  сотни  статей
различных инструкций, параграфы уставов, частных и общих приказов...
     По натуре незлопамятный, Голов и сейчас не мог держать зла.  Продолжать
разговор, сидя на развороченной койке в одних  трусах,  было  и  неудобно  и
неприлично. Он принялся натягивать брюки, обул ботинки. Привычные, заученные
движения возвратили утраченную сдержанность.
     - Стакан чаю, если можно, - попросил он и стал заправлять койку.
     За стаканом крепкого чая Голов совсем отошел. Чаевничали за  письменным
столом. Голов намазал маслом ломоть черного хлеба,  круто  посолил.  Чай  он
всегда пил без сахара, однажды  скопировав  чью-то  привычку  и  сам  к  ней
привыкнув. В сорок с небольшим лет он был в меру плотен, умерен  в  еде,  не
страдал отсутствием аппетита и сейчас не спеша откусывал от  ломтя,  усердно
жевал, читая недописанный  Суровым  вариант  охраны  границы  в  усложненных
условиях.
     - Как вариант - приемлемо, - согласился он, наливая себе чаю из синего,
литров на пять чайника. - Утром на местности уточним. - Отхлебнул глоток.  -
А вот здесь не так надо. - Ткнул карандашом в скелет  схемы  участка.  -  Мы
ведь не на зрителя работаем. Дивертисментики  не  для  нас.  Техникой  здесь
прикройся, МЗП* используй. И не надо людям  танчики  устраивать  на  болоте,
бегать взад-вперед. Я правильно говорю?
     ______________
     * МЗП - малозаметное препятствие.

     - Правильно. - Замечание было верным, и Суров его принял безоговорочно.
     - Начальник заставы должен, как талантливый  режиссер,  использовать  с
наибольшей выгодой свои силы и средства. - Голов обнажил в смешке  два  ряда
редких зубов с большой щербинкой между двумя верхними. - Видал, и я  начинаю
философствовать! А ведь сержусь, когда  приезжает  какой-нибудь  щелкопер  и
начинает меня поучать, как охранять  границу.  А  сам  ни  бум-бум,  границу
только и видел, что в древней юности, и то издали. Терпеть таких не могу.
     Некоторое время говорили о делах. Дважды Суров отлучался  выпускать  на
границу наряды. Когда он возвратился во второй раз, на Голове был  застегнут
китель, убрана со стола посуда. Подполковник стоял у открытого окна,  курил.
Полоса света лежала дорожкой на ветвях старой ольхи за окном. Ветви качались
под ветром, и с ними вместе тень Голова.
     - Слушай, Юрий Васильевич, извини, что вторгаюсь,  но,  поверь,  не  из
праздного любопытства. Я о Вере. Как ты решаешь?
     В первое мгновение Суров поразился: одни и те же  мысли  занимают  его,
мужа, и совершенно чужого  человека,  которого  Вера  почему-то  терпеть  не
могла! Жена  еще  не  стала  для  него  отрезанным  ломтем,  он  еще  ничего
окончательно не решил, и потому чересчур интимное "Вера" его покоробило.
     - Увидим.
     - А что Анастасия Сергеевна по этому поводу, каково ее мнение?
     - Не знаю.
     - Как так?
     - Очень просто: это ее не касается.
     - Не решил. Не успел. Не знаю. Мне кажется, ты просто-напросто убегаешь
от ответа на вопрос. Мы  в  отряде  щадим  тебя.  И  напрасно.  Быков  хотел
специально приехать сюда, да вот я повременить  просил.  А  чего  годить-то?
Вопрос ясен: после инспекторской бери отпуск и  отправляйся  за  женой.  Сам
виноват...
     Сурову многое хотелось сказать Голову, сказать резко и прямо. Например,
о том, что значительную часть вины за Верин отъезд начальник отряда  мог  бы
взять на себя. В самом деле, что предпринял он,  чтобы  скрасить  быт  женам
офицеров пограничных застав? За два года единожды свозили в областной  центр
на спектакль.
     Но говорить о Вере ему не хотелось.
     Свет настольной лампы вызеленил Сурову  лицо.  Он  чувствовал  на  себе
ожидающий, требовательный взгляд подполковника, но  упрямо  молчал,  считая,
что Вера - его собственная боль и его личное, никого не касающееся дело.  Он
так и ответил:
     - С этим разберусь сам.
     Голов подавил в себе  вспышку.  Его  вывело  из  себя  долгое  молчание
капитана и непочтительный тон ответа. Он подумал, что  вложи  Суров  тот  же
смысл в другие слова - и ладно. Семейное  дело  -  путаное.  Чужая  семья  -
потемки. Сию минуту, когда он подавлял в себе раздражение, вспомнился давний
случай из его собственной жизни, так сказать, на первой  ступеньке  карьеры.
Тогда  вот  так  же,  как  Суров  сейчас,  он,  молодой  начальник  заставы,
ненаученный  обходить   телеграфный   столб,   все   пробовал   через   него
перепрыгнуть - заелся с комендантом погранучастка. Дело было в  конце  лета,
как сейчас, на лесном участке границы,  куда  комендант  привел  Голова  для
отдачи приказа на местности.
     "Я сын прачки, - выходил  из  себя  комендант.  -  Я  мозолями,  горбом
добился своего положения".
     "Бывшие прачки  давно  выучились  и  кафедрами  заведуют,  -  парировал
Голов. - Нашли чем козырять".
     "Как ты со мною разговариваешь!" - закричал  комендант  и  в  изумлении
остановился.
     На глаза ему попалась усохшая березка. Он сильно рванул  ее,  и  она  с
треском переломилась.
     "Видал! - Комендант повертел в руке отломавшийся ствол.  -  Сухостой  -
ломается. Живое - гнется, а стоит. Понял?"
     "Не впечатляет", - ответил тогда ему Голов. И вынужден  был  просить  о
переводе на другой участок.
     "Наверное, становлюсь похожим на того  коменданта,  -  подумал  о  себе
Голов. - Вот и  припомнит  когда-нибудь  обо  мне  Суров,  как  я  сейчас  о
коменданте, и хорошего слова не скажет".
     Он велел Сурову дать ему карту и схему участка.
     - Давайте работать, капитан, - сказал официально с той сухостью,  какая
напрочь и прежде всего у самого  себя  отсекала  желание  заниматься  другим
делом.
     Суров  тоже  обрадовался  окончанию  беспредметной,  по   его   мнению,
говориловки,   официальность   ему   больше    была    по    душе,    нежели
покровительственно-дружеское дерганье нервов. В  работе  они  понимали  друг
друга без лишних слов.
     - Правильное решение, - скупо похвалил Голов.
     Окончили поздней ночью. Голов уснул. Ему не мешали звонки, топот ног  в
коридоре. Так засыпает здоровый человек, хорошо поработав.


16

     Завтракая, отец упрямо молчал, уставившись в тарелку с гречневой кашей,
прихлебывал холодное молоко прямо из глечика.
     Было около семи утра, Мишка спал на диване в соседней комнате. Со двора
доносился хриплый визг граммофона - его с  раннего  утра  завел  дядя  Кеша,
инвалид, живший в деревянном флигеле во дворе. И граммофон и пластинки  Вера
помнила с детских лет. От  частого  употребления  они  износились,  издавали
царапающие, хриплые звуки. Отец всегда улыбался, как только музыка  начинала
звучать. Сегодня сидел, угрюмо насупившись.
     Не доев, он вдруг  отодвинул  тарелку,  кольнул  дочь  взглядом  из-под
седоватых бровей, сказал как выстрелил:
     - Взгляни на себя со стороны! Хорошенько взгляни!
     Вера взметнула левую бровь:
     - Что я должна увидеть со стороны?
     Он поднялся с зажатой в руке салфеткой. В  тишине  слышалось  учащенное
дыхание - давала себя знать застарелая астма. Отец всегда так трудно  дышал,
когда волновался.
     - Мне стыдно за тебя. Стыдно-с!  -  сказал  через  силу.  -  И  больно.
Да-с. - Ссутулил плечи и вышел.
     Веру переполнила обида: родной отец не понял! Он, всегда такой  чуткий,
отзывчивый, понимавший каждое движение ее  души,  как  мог  он  незаслуженно
причинить ей боль?
     Потом кормила Мишку, убирала со стола, а обида не проходила.  До  ухода
на работу оставалось часа полтора.
     Универмаг, куда Хилюк, бывший сокурсник,  устроил  ее  оформительницей,
открывался в одиннадцать. Она приходила на час раньше. Не ахти какая работа,
но на первых порах и это хорошо.
     Из головы не выходили слова отца... За что он так?
     Теперь чаще, нежели в девичестве, стала подолгу простаивать у зеркала в
маминой комнате, где вот уже более  десяти  лет  стояли  нетронутыми  мамина
пудреница из мельхиора, мамины духи, пилочки для ногтей, лак. Ее  вещи  папа
раз и навсегда запретил трогать.
     В зеркале Вера видела себя в полный рост: не  очень  полная,  но  и  не
худенькая женщина с  гладко  зачесанными  черными  волосами,  собранными  на
затылке узлом. На заставе Вера несколько раз собиралась  обрезать  косы,  но
Юрий не