ловлю и доставлю  пред  ваши
прекрасные очи этого самого типчика в кедах. И в позу  не  стану...  Конечно
же, будут поздравлять, даже в окружной газете что-нибудь тиснут о бдительном
пограничнике Игоре Шерстневе. Очень нужно! Отпуск  бы  недельки  на  две,  в
Минск. Это - дело!"
     Он споткнулся о корень, с головы слетела фуражка. Поднял ее, нахлобучил
поглубже и побежал; мысли по-прежнему вертелись вокруг нарушителя: "Отпуск -
неплохо. А если еще и медальку? Как у  Колоскова  -  "За  отличие  в  охране
государственной границы?" На зеленой муаровой ленточке. Муаровой! Во-та! Что
ж, можно и на муаровой", - подумал с привычной иронией и представил, как он,
Игорь  Шерстнев,  которому  служить  осталось   от   силы   четыре   месяца,
возвращается в Минск и однажды вечером приходит к кафе "Весна" на проспекте,
где по вечерам прошвыриваются дружки. С  муаровой.  А  медалька  до  блеска.
Колышется на широкой  груди  и  отсвечивает  в  зеленом  свете  рекламы.  Во
таращиться станут длинноволосики!..
     У  каждого  пограничника  есть  свой  нарушитель.   Именно   "есть"   и
обязательно "свой", знакомый до  мельчайших  черточек,  изученный  настолько
подробно, что знаешь, какие слова  произнесет  он,  впервые  столкнувшись  с
тобою и опамятавшись после испуга. От первого до последнего дня  пограничной
службы ждешь  встречи  с  ним.  Постоянно  ждешь:  "Сегодня!.."  Знаешь  его
повадки. Он - злой, вышколенный. Но тебе не страшно - ты на своей земле.
     Игорь Шерстнев полагал, что он являет собой исключение. До  сегодняшней
ночи так думал, посмеиваясь над теми, кто мечтал задержать нарушителя.
     Перед насыпью старой узкоколейки, на сером  подзоле,  поросшем  пыреем,
след  оборвался.  Шерстнев  пробовал  отыскать  знакомую  "елочку",   кружил
поблизости, перемахнул затем через  насыпь,  возвратился  назад,  ползал  на
четвереньках. Пот струился с него: струйки, мерзкие и холодные,  сползали  с
висков, по щекам, на подбородок, к шее.
     "Вот тебе, парень, на  муаровой.  До  блеска...  Сейчас  бы  посмотрели
длинноволосики, как она достается, на муаровой, "За отличие..."
     Следа не было. Пропал след.
     Отличился!..
     Не будет тебе медальки! Как бы еще взыскание не схлопотать...
     В следовом фонаре чуть теплился свет - батарея почти истощилась,  села.
Тогда Шерстнев стал пускать в небо ракеты, все,  какие  были  при  нем,  без
разбора. Они вспыхивали в высоте, лопались с глухим треском, и  разноцветные
брызги их падали на темные сосны. Ему заволокло  глаза  зеленым  туманом.  В
зеленой непроницаемой пелене плясали красные рубчики, наверное,  от  красной
ракеты - она оказалась в сумке последней.
     Тьма, казалось, еще больше сгустилась, стала кромешной.
     Шерстнев сел на обочину насыпи, на старую истлевшую шпалу, зажал  между
колен автомат, расстегнул воротник гимнастерки, мокрый от пота  и  теснивший
шею. Усталость сковала руки и ноги - все тело, подняться  не  было  сил.  Он
знал: надо себя заставить встать на ноги, во  что  бы  то  ни  стало  искать
потерянный след.
     Сидел опустошенный, слипались веки, под ними в зеленой пелене, все  еще
закрывавшей глаза, бледнели, становились розовыми красные рубчики.  В  сыром
воздухе пахло гарью сожженных ракет. От леса, как вздох, пришел слитный  шум
сосен, поколебленных предутренним ветром.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     - Шерстынов, а Шерстынов?
     Шерстнев с трудом разодрал веки.
     - Ну, чего тебе?
     - Спишь!.. Такой врэмя спишь. Тэбэ матрац, па-душкам нада?
     - Не мели чепуху.
     Лица Азимова не было видно. Шерстнев представил себе черные, как  угли,
чуть раскосые глаза первогодка.
     - Слэдам идем. Капитан слэд идет, Колосков, Мурашко, все идет слэд.  Ты
спишь. Капитан сказал: "Азимов, узнайте, зачэм  Шерстынов  стрыляет  ракет?"
Пачему стрыляет? Скажи.
     - Надо было. Капитан тут?
     - Канэшна. Сматрэл, ты спишь, слэд пашел там, другой сторона,  ты  тоже
другой. Он сказал: "Разбуди этот караульщик на бахча".
     - Свистишь?
     - Что такой - свистишь? Я не свистишь. Мала-мала шуткам пускал. Капитан
сказал: "Пускай на переезд пайдет, шлагбаум переверка дакумент изделат".
     Под ногами Азимова скрипнул песок. Шерстнев  не  сразу  двинулся,  ноги
словно приросли к месту. Стало обидно: он, старослужащий,  в  подчиненные  к
Азимову! Надо же!.. Значит, Шерстнева капитан не ставит рядом с Азимовым.
     - Шерстынов! - Азимов был уже по ту  сторону  насыпи.  -  Нада  бистра.
Капитан сказал: бистра.
     Шерстнев нехотя пересек насыпь:
     - Где тебя такого быстрого сообразили?
     - Талышски гара знаешь? Азербайджан?
     - Это где козлы?
     - Шалтай-балтай потом. Шерстынов, бегом!
     - Кончай!.. Еще мне начальник выискался.
     - Шерстынов... - Голос Азимова сорвался: - Иди нада.
     - А-а, пошел ты... Салаги тут всякие... командовать...
     Азимов бросился напрямик, через осушенное торфянище - кратчайшим  путем
к переезду.
     Шерстнев остался. Стоять было холодно. Близился  рассвет.  Выше  тумана
чернело холодное небо с множеством звезд, казалось, оттуда  тянет  морозцем.
Звезды медленно блекли, словно поднимались все выше и выше. От леса вместе с
легким дыханием ветра доносился тихий гул.
     Азимов, видно, ушел далеко, скоро  будет  на  переезде.  Шерстнев  тоже
побежал ленивой рысцой. Пробовал настроить себя иронически -  к  Азимову,  к
происшествию, к  самому  себе.  Медали  захотелось.  На  муаровой  ленточке.
Отпуска на пару недель. "А почему  бы  и  нет,  -  возражал  изнутри  другой
Шерстнев. - Ты что, какой-нибудь особенный, из другого теста, не из  такого,
как все эти парни? Да ты же сам последний пижон".
     Торфянище оборвалось.  Где-то  здесь,  в  редком  березнике,  пролегала
дорога к шоссе. Весной, знакомя молодых  солдат  с  тылом  участка,  капитан
водил по нему и его, Шерстнева, прибывшего на заставу из автороты. Помнится,
капитан  показывал  переезд,  к  нему  вела  именно   эта   лесная   дорога,
затравенелая, с чуть заметными, тоже заросшими травой полосами колеи - ее  и
днем не сразу заметишь. До переезда, скрытого  сейчас  темнотой  и  туманом,
было километра полтора-два, от силы минут десять быстрой ходьбы.
     Туман висел плотно и неподвижно. Шерстнев вглядывался  вперед,  надеясь
увидеть огонь фонаря над шлагбаумом,  но  разглядеть  ничего  не  удавалось.
Тогда он вспомнил, что недалеко от дороги, у самого торфянища, растет старый
дуб. В густой кроне его на самой высоте сохранилась площадка, на  ней  много
лет назад наблюдатели несли службу.
     Дерево он заметил сразу - дуб высился над  туманом  темной  громадиной.
Сразу отыскалась  дорога,  заросшая  пыреем  и  лозняком.  Лозняк  почему-то
вымахал посредине  дороги  и  больно  хлестал  по  лицу,  пока  Шерстнев  не
догадался сойти на обочину. Горела нога, стертая  подвернувшейся  портянкой.
Все было в тягость: автомат, бесполезная теперь ракетница с  пустой  сумкой,
телефонная трубка. И даже поясной ремень, под которым зудело потное тело. От
усталости Шерстнев готов был свалиться прямо  здесь,  на  дороге,  в  росный
пырей и лежать, вытянувшись, лежать до бесконечности. Ему вдруг подумалось о
минских дружках, подумалось со злостью, чего раньше не случалось. Представил
себе Жорку Кривицкого с крашеными - до плеч - иссиня-рыжими  волосами,  Боба
Дрынду с Грушевки. Боб ежевечерне, как на работу,  в  одно  и  то  же  время
приходил к "Весне" - ровно в девять  -  в  расклешенных  вельветовых  брюках
синего цвета, окантованных понизу латунной полоской, в  длинном,  до  колен,
голубом сюртуке с множеством пуговиц...
     - Паразиты! - тихо выругался Шерстнев.
     Далеко за переездом, где проходило шоссе, слышался однообразный  ноющий
звук  и  слабо  светилось  небо.  Было  похоже,  идут  на  подъем   груженые
автомашины.
     Шерстнев не думал, чьи машины, куда направляются, сколько их.  Едут,  -
значит, нужно. И от этого стало хорошо: в мглистой ночи он не  один,  вот  и
другие бодрствуют...
     Казалось, дороге не будет конца - она вела его и вела. Он давно перешел
на шаг, бежать не было сил. Думал,  вот,  рукой  подать  до  шлагбаума,  где
стоять ему на пару с Азимовым и проверять документы, а тут иди да иди.
     Гул машин приближался. Тьму разрезало множество  желтых  полосок,  пока
еще стертых туманом и расстоянием, -  двигалась  автоколонна.  В  голову  не
пришло, что свои, отрядные машины. В желтом свете клубился туман.
     Машины были недалеко, на скате бугра. Моторы урчали ровно и сильно, без
перегрузки, как сдавалось вначале.  На  перекрестке  полосы  развернулись  в
разные стороны - вправо и влево, - пошли параллельно границе.
     "Наши! - наконец догадался Шерстнев. - Блокируют район".
     У него заныло под ложечкой.
     Фары одна за другой гасли в тумане, гул становился тише.
     Где-то  за  мостом  через  Черную  Ганьчу  хлопнул  газом  мотор,   как
выстрелил.
     Над лесом легла тишина.
     Ветер принес запах бензиновой гари.
     ...Лозняк больно сек по лицу, но Шерстнев боли  не  чувствовал.  Только
гулко и часто стучало сердце, и жар разливался по телу. Минск,  дружки,  все
другое,  что  совсем  недавно  приходило  на  ум,  даже  Лизка,  -  все  это
отодвинулось далеко-далеко. Он бежал, не разбирая дороги. А рядом будто  был
старшина и покрикивал, как в первые дни: "Давай-давай!  Ноги  длинные,  чего
семенишь!"
     Переезд показался, как  только  он  выбежал  из  березника.  Освещенные
фонарем, у шлагбаума стояли стрелочник Вишнев и  Азимов,  глядели  на  него,
бегущего. У Вишнева в руках был фонарь с желтыми и красными стеклами.
     Вглядываясь вперед, поднял его над собой.
     - А мне сдалось, лось через березник ломится. Шуму, грохоту...
     Шерстнев не  обиделся:  старика  Вишнева  знали  в  отряде,  не  одного
нарушителя помог  задержать,  одним  из  первых  был  награжден  пограничной
медалью. Родом с Тамбовщины,  он  застрял  здесь  в  сорок  пятом,  обжился,
привык.
     - Как тут у вас? - спросил Шерстнев.
     - Полны парадка. - Азимов снял с плеча автомат. - Шибко бежал?
     - Жарко.
     - Ми думал, ты, как буйвол - памала хади.
     - В мыле. Как лошадь. - Шерстнев расстегнулся, подставил ветру открытую
грудь.
     Азимов скинул с себя плащ:
     - Вазьми.
     - Вот чудак!..
     - Ты, парень, не хорохорься, - вмешался Вишнев.  -  Нынче  стали  ночки
того, значится, со сквознячком.  В  августе,  парень,  ночка  сентябрит.  Не
петушись зазря.
     От повышенного внимания Шерстневу стало не по себе, как-то  неловко,  к
тому  же  пришло  ощущение  вины  перед  Азимовым,  но,   привыкнув   всегда
притворяться, изображать из себя парня без сентиментов, сердито рявкнул:
     - Кончайте вы! Тоже мне милосердные сестры!
     Азимов набросил ему на плечи плащ:
     - Очень ты хитры, таварищ Шерстынов. Так дэла нэ пайдет.
     - Чего-о-о?
     - Ты санчаст лажись, а за  тэбэ  граница  Азимов  ходи,  да?  -  Парень
по-детски тоненько рассмеялся. - Бери пылащ, Игар.
     - Тоже мне...
     Благо, было темно.
     И, как во время недавнего разговора по телефону со  старшиной  Холодом,
сжало горло, будто перехватило. Отошел подальше от горящего  над  шлагбаумом
фонаря, в темноту.
     - Пошарь в будке, чайник там, -  сказал  в  темноту  Вишнев.  -  Хлебни
горяченького.


5

     Теперь они бежали  все  трое  без  плащей,  отстав  друг  от  друга  на
несколько десятков шагов. Суров видел  потемневшие  на  спинах  гимнастерки,
фуражки, сбитые на затылок. Ребята устали. Колосков теперь шел впереди, ведя
Альфу на длинном поводу. За Колосковым бежал Мурашко.
     Суров от них поотстал. Все время шел на одном  уровне  с  инструктором,
несколько сбоку, до тех пор, пока на лесной поляне не попался ему  на  глаза
отпечаток другого следа, гладкий, без "елочки", но такого  же  размера,  как
тот, по которому сейчас  шла  розыскная  собака.  Колосков  и  Мурашко  ушли
вперед, а он еще пошарил  вокруг,  но,  кроме  единственного  следа,  других
отпечатков не находил. Догоняя Колоскова, Суров строил предположения, что на
лесной поляне за  погранполосой  могли  наследить  колхозники  -  они  вчера
убирали сено - или сборщики ягод, грибники.
     Но  странно,  все  эти  рассуждения  не  убеждали  его,  а,   наоборот,
настораживали: а не самоуспокаиваюсь ли я?..
     Рассвело.
     За тучей багрово плавилось солнце. Облака висели низко и плотно.
     Уже четыре часа без передышки шел поиск. А тут, судя по  всему,  собака
след потеряла, кружит на одном месте - во второй раз привела на сеножать,  к
окраине ельника.
     Суров остановил группу.
     - Сбилась? - спросил у Колоскова.
     - Альфа не ошибается. Здесь он, товарищ капитан. Вот только  не  пойму,
что кренделя выписывает.
     - И я не пойму.
     - Пьяный, - высказал догадку Мурашко.
     - Не будем топтаться, - сказал Суров инструктору. - Надо искать.
     - Где-то близко он. - Колосков поставил Альфу на след.
     Облака громоздились одно на  другое,  далеко  за  лесом  погромыхивало.
"Пронесет", - подумал Суров. Вчера тоже захмарилось, густо  и  фиолетово,  а
дождя не было.
     Альфа бежала, от усталости высунув влажный язык. Суров видел  провисший
повод и подумал, что пора сделать  короткий  привал  -  все  вымотались.  От
тишины или от усталости звенело в ушах. Хотелось курить, хотя во рту  и  без
того разлилась мерзкая горечь и сосало  под  ложечкой.  Нужно  потерпеть  до
привала и тогда уж всласть накуриться, без спешки. До ельничка  добежать,  а
еще лучше до восточной окраины леса, оттуда и обзор отличный почти до шоссе.
     Всячески оттягивая привал, Суров возлагал надежды  на  случай,  который
еще ни разу в жизни не сослужил ему хорошей службы. Подполковник Голов,  тот
определенно сказал бы, кривя тонкие губы под короткими рыжими усиками:
     - Кончай в камушки играть.
     Стоило подумать о Голове, как тут  же  вспомнил,  что  до  сих  пор  не
доложил обстановку. Он включился в  линию  связи.  Оказалось,  что  накануне
вечером Голов выехал в соседний райцентр на сессию райсовета.
     Быков, начальник политотдела, выслушав доклад, сказал спокойно:
     - Действуйте по обстановке.
     - Понятно, товарищ подполковник,  -  ответил  Суров.  -  Похоже,  скоро
завершим.
     - Буду рад услышать добрую весть, - отозвался Быков.  Помешкав,  словно
обдумывая еще не  окончательно  принятое  решение,  сказал:  -  Возможно,  я
подскочу к вам... ну, минуток этак  через  пятнадцать  -  двадцать.  Вы  где
сейчас?
     - От меня до разъезда километров около трех, рядом с шоссе.
     - Приеду.
     Пока они разговаривали, Колосков  опять  ушел  далеко,  Альфа,  перейдя
сеножать, повела параллельно шоссе, не пересекая его, возвратилась  и  стала
кружить на сравнительно небольшом пространстве, тычась  мордой  в  траву.  И
вдруг стремительно, едва не вырвав повод из руки Колоскова, потащила вправо,
к видневшейся на пригорке копне потемневшего сена.
     Сурова охватило волнение. Сунув телефонную  трубку  за  пояс,  пустился
вдогонку. Сразу расхотелось курить, прошла усталость.  Видел,  как  Колосков
мчался, едва поспевая за вошедшей в азарт собакой, и было не понятно, откуда
вдруг взялись силы. Альфа, казалось, летела, не касаясь  земли,  и  тело  ее
мелькало в сиреневом вереске, как клубок желтого пламени.
     За свою в общем-то немалую службу  Суров  повидал  нарушителей.  Всякие
среди них попадались. И всяко их приходилось вылавливать. Но каждый раз  под
завершение поиска его охватывало  волнение.  Это  было  странное  состояние,
совершенно отличное от ощущений его товарищей - офицеров границы, с которыми
не однажды  обменивался  мыслями,  впечатлениями.  Для  большинства  из  них
нарушитель как человеческий индивидуум повышенного интереса не  представлял;
интерес этот скорее  являлся  чисто  профессиональным,  преследовались  узко
служебные цели: изучить маршруты, повадки, ухищрения при  переходе  границы,
проанализировать собственные ошибки.
     Для сына погибшего начальника пограничной заставы Юрия  Сурова  понятие
"нарушитель" с самого детства обрело зловещий смысл. Нарушитель стал  в  его
понимании синонимом зла, чужих бед и несчастий, независимо от истинных целей
перехода границы. С годами это  чувство  не  притупилось  в  нем,  наоборот,
обострилось. Впрочем, сейчас, именно в  эти  минуты,  Суров  был  далеко  от
психологических изысков - как раз в эти секунды  Колосков  спустил  Альфу  с
поводка и та, взвизгнув, кинулась к копне, нырнула в нее.
     Оттуда взметнулся испуганный крик.
     Суров  бросился  к  копне  напрямик  через  заросли   бузины,   обогнув
встретившуюся на пути скрытую в бурьяне квадратную яму и со всего маху  упал
на дно глубокой канавы, тоже скрытой в зарослях бурьяна. К  счастью,  он  не
ушибся, вскочил на ноги. Канава была ему по грудь, неширокая, с осыпавшимися
краями  -  старая,  полукругом  загнутая  траншея  времен  минувшей   войны.
Выбираясь наверх, увидел ржавую,  пробитую  в  двух  местах  каску,  горстку
позеленевших гильз, истлевший ящик.
     Когда  прибежал  к  копне,  Колосков  закончил  обыскивать  нарушителя.
Маленький, худосочный, в широких, не по росту, спортивных  брюках  из  серой
фланели и больших, с чужой ноги, светлых кедах, нарушитель  уже  освоился  и
что-то пьяненько бормотал, похоже на польском. Суров разобрал два слова:
     - ...си зблондил...
     Заблудился, значит.
     Колосков  подошел  к  капитану,  как  всегда  обстоятельно  и  серьезно
доложил, что нарушитель обыскан, никаких документов при  себе  не  имеет,  а
рисунок подошвы его кед соответствует следам.
     - Пьяный он, товарищ капитан. Курить просит.
     - Нет у меня сигарет, - сказал Суров сердито.
     - У меня целая пачка. - Мурашко вытащил "Приму".
     Нарушитель затянулся, поперхнулся дымом и долго кашлял, хватаясь обеими
руками за грудь и ловя воздух открытым ртом. Его  трясло,  как  в  приступе,
лицо налилось кровью. Он являл собою жалкое зрелище, этот тщедушный  человек
неопределенного возраста. Увидев Сурова, вытянулся,  вскинул  два  пальца  к
взлохмаченной голове:
     - Честь,  пане  капитане...  Од  вудки  розум  крутки,  проше  пана.  -
Дурашливо захихикал, ткнул себя пальцем в  грудь:  -  Франэк  зблондил...  -
Качнулся к Сурову, всхлипнув, протянул руки: - Дай  рэнце,  пане  коханый...
Франэк хцэ...*
     ______________
     *  -  Приветствую,  капитан...  От  водки  разум   короткий...   Франэк
заблудился... Дай руку, дорогой... Франэк хочет...

     - Угомонись, - прикрикнул на него Колосков. - Тоже мне Швейк выискался!
     Пьяный с необыкновенной веселостью подхватил:
     - Швейк. Як бога кохам, Швейк... Швейк зблондил... Швейк на забаве дужо
вудки выпил... - Ударил себя по тощим ляжкам,  пьяненько  засмеялся:  -  Моя
жонка не ве, дзе я... ха-ха-ха... жонка...*
     ______________
     * - Швейк. Ей-богу,  Швейк...  Швейк  заблудился...  Швейк  напился  на
вечеринке... Жена не знает, где я...

     Суров огорчился: в его расчеты входило поговорить с  задержанным,  если
удастся, прояснить вопрос со вторым следом и, пока нет  дождя,  организовать
розыск.
     В небе еще висели жаворонки, кричали на озере чибисы, но пахло  дождем.
Сурову показалось, будто задержанный как-то подтянулся, отрезвел и следил за
пограничниками более осмысленным взглядом. Отойдя с Колосковым  в  сторонку,
поставил ему задачу на проверку следа.
     Колосков ушел.
     Мурашко остался караулить задержанного, отступив от него на пару  шагов
и не сводя глаз. Нарушитель, свернувшись калачиком, молча  лежал  на  траве,
как бы став еще меньше ростом и протрезвев.
     От  шоссе  долетал  неумолчный  гул,  там  текла  своя  жизнь:   катили
грузовики, мчались автобусы, легковушки - дорога работала.
     Для Сурова сегодняшний день повторял  пройденное  -  подобные  ситуации
складывались на границе не