, стекло не остужало горячий лоб. Поезд шел томительно
тихо, останавливался на каждом разъезде. Вере  не  хотелось  никого  видеть,
слышать. Как назло, в  ее  купе  на  второй  от  границы  станции  село  три
пассажира - две  пожилые  женщины  и  молодой  парень  со  светлыми,  гладко
зачесанными назад волосами. Он беспрерывно дымил, словно в купе был один.
     Вера знала, что до самого Минска не уснет и минуты и, возможно, вот так
простоит у окна всю ночь напролет, заново переживая  происшедшее  с  нею  за
последние дни.
     Соседки по купе звали обедать,  но  она  отказалась,  два  часа  спустя
приглашали к чаю, но она и на этот раз не пошла.
     - Гордая барышня, - изрек молодой человек.
     Ему никто не ответил.


     Накануне вечером Вера даже не помышляла лететь к Юрию на границу. С ним
кончено навсегда, казалось ей. Да что там казалось! Возврата  к  старому  не
будет, пора начинать новую  жизнь.  У  Николая  Тихонова  читала  недавно  о
человеке, четырежды начинавшем сначала. Практически еще  на  прошлой  неделе
она к этому приступила. Первым долгом расправилась  с  фотографиями  Сурова:
раз-два, и на  мелкие  кусочки.  Правда,  от  этого  легче  не  стало,  даже
наоборот. Фотографии - одно, чувства - другое, их не изорвешь в лоскутки.
     Вера не торопила события. Куда спешить? Ее синяя птица не за морями, не
за горами, где-то рядом витает. Валерий?.. Возможно.
     От Юрия давно не было вестей.  Со  дня  отъезда  он  прислал  один  раз
письмо, звал к себе, другой раз открытку. Оба раза, выдерживая характер, она
не ответила, и он замолчал. Поначалу его молчание очень  тревожило,  позднее
заговорило уязвленное самолюбие... Что ж, не хочет, не надо.
     Так размышляла Вера в свободный от работы день, убирая квартиру.  Здесь
уже было тепло, люди ходили в демисезонных пальто и в плащах.  Ранняя  весна
принесла  вместе  с   теплом   тревожное,   как   в   девичестве,   ожидание
необыкновенного и волнительного.
     В открытое окно,  надувая  парусом  нейлоновую  гардину,  тянул  ветер,
пахнущий морем, приглушенно шумела улица. А мысли текли своим  чередом  и  в
одном направлении - думалось  о  Валерии.  Его  ухаживания  она  сначала  не
принимала всерьез, но он, как и Вера,  не  торопил  со  свадьбой,  не  искал
близости, и это ее подкупало. Судя по всему, отец  примирился  и  больше  не
осуждает ее за разрыв с Юрием, стал более благосклонно относиться к Валерию,
хотя по-прежнему избегает его. Вот и сегодня с утра укатил в Дофиновку, где,
наверное, заночует лишь потому, что по субботам  приходит  Валерий.  Судьба,
что ли?..
     Да, может быть, Валерий... Даже очень возможно. Пожалуй, она  правильно
поступила, не поддавшись эмоциям. Мало  ли  что  советовали  Быков  и  Ганна
Сергеевна! Не велика радость - граница. Опять все сначала, снова бесприютное
одиночество.
     Вспомнила о письме, что прислала жена старшины, и стало  неловко:  пять
месяцев как получила его, надо было ответить, хотя бы  ради  приличия.  Ведь
Ганна Сергеевна безо всякой корысти написала.
     Во дворе закричал Мишка, и она тут  же  забыла  о  письме,  о  Валерии,
швырнула в угол метлу и, как была в переднике, надетом на старый, прожженный
на правом боку халат, метнулась к двери.
     Мишка  вбежал  запыхавшийся  от  быстрого  бега,  румяный,  с  сияющими
глазами, настежь распахнул дверь:
     - Мам, смотри, что у меня!
     Она живо обернулась к сыну, он весь лучился от счастья и протягивал  ей
картонную коробку.
     - Что это? - спросила она.
     - "Конструктор", - важно ответил Мишка. -  Из  него  что  хочешь  можно
собрать. Не веришь?
     - Верю, Мишенька. Ты же у меня самый  правдивый  человек  на  свете.  -
Притянула сына к себе, обняла. - Инженерик мой!
     Мишка освободился из ее объятий, раскрыл коробку, и на  пол  посыпались
металлические детали. Наклонясь, стал собирать их.
     - Я, мам, сначала вышку  построю,  высокую-высокую,  как  всамделишную.
Потом заставу соберу. Тут хватит на все. - Мишка важно постучал пальчиком по
коробке. - Я пошел, ма. Работать буду. - Он взобрался на диванчик и принялся
мастерить.
     Бесхитростные Мишкины слова больно укололи Веру. Не спросила, откуда  у
него "конструктор", не разделила  хотя  бы  для  вида  его  радость.  Вышка.
Застава. Они у него из головы не выходят...
     Вечером пришел Валерий. В строгом черном костюме и сверкающей  белизной
нейлоновой сорочке он выглядел очень эффектно.
     - Здгавствуй, Вегочка. - Поставил на  стол  большущий  торт,  несколько
бумажных кульков, Вере подал завернутую в целлофан розу: - Тебе.
     - Какая прелесть! Где ты ее раздобыл?
     - По случаю, как говогят в Пгивозе. Константин Петгович дома?
     - В  Дофиновке.  Как  всегда,  -  ответила  Вера,  освобождая  розу  из
целлофана.
     Валерий понимающе качнул головой:
     - Ему тгудно смигиться. Не будем его осуждать.  Стагики,  они  в  своем
большинстве с пунктиком. - Он только сейчас увидал Мишку, занятого серьезным
делом. - Тгудишься, стагик?
     Мишка не ответил, и Вера удивленно на него посмотрела:
     - Ты почему не отвечаешь дяде Валерию?
     - Занят, - буркнул Мишка в ответ.
     Вера хотела прикрикнуть, сделала шаг к Мишке. Валерий полуобнял  ее  за
плечи:
     - Не будем ему мешать. У каждого свои интегесы.
     - Ну, знаешь...
     - Оставь его, Вегочка.
     - Пожалуйста, не заступайся.
     - Обязан. - Он освободил ее плечи. -  Видишь  ли,  догогая,  если  быть
искгенним,  то  часть  вины  за  Мишкину  невежливость  ложится  на  меня  -
"констгуктог" я ему пгезентовал.
     - Очень педагогично!
     - Ты находишь, что я непгавильно поступил?
     - Все мы его понемногу портим. А возиться мне с ним одной.
     - Мне сдавалось... я надеялся, что ты наконец пгоизнесешь "нам". Мне  и
тебе. - Валерий легко вздохнул. - Я бы не сказал, что мы  наилучшим  обгазом
начинаем субботний вечег. Теплынь  на  двоге,  пгелесть,  а  у  нас  осенним
ненастьем запахло, Вегочка. Газве мы у бога теля съели? Или что, как говогят
на Пгивозе?
     В другой раз она бы весело посмеялась над  этим  его  базарным  юмором.
Сейчас же грустно усмехнулась:
     - Я сегодня не в своей тарелке.
     - Вполне попгавимо, хоть ты сегодня безмегно егшиста. - Он снял с  себя
пиджак,  подал  Вере:  -  Пожалуйста,  куда-нибудь  пгистгой,  а   я   начну
хозяйничать, чтоб к пгиходу  папахена  все  было  в  ажуге.  Не  возгажаешь,
Вегочка?
     - Если тебе доставляет удовольствие хозяйничать в чужом доме, изволь.
     Она не выделила слово "чужом", но Валерий спохватился:
     - Пгости,  я,   кажется,   смогозил   глупость.   Извини,   годная.   Я
действительно забыл, что не имею никаких пгав здесь...
     - Что ты, Валерий! Ради бога...  Наоборот,  мне  приятно,  что  в  доме
пахнет, что ли, мужчиной, табаком, ну, сам понимаешь...
     Мишка, казалось, всецело  был  поглощен  "конструктором",  на  него  не
обращали внимания.
     - А мне неприятно, - вдруг подал голос из  своего  угла.  -  У  нас  не
курят. Понятно? Дедушка не любит, когда курят. И я не выношу.
     Вера поначалу растерялась. Наступила неловкая пауза. Мальчик с  вызовом
смотрел на Валерия, и тот готов был под недетским этим  испытующим  взглядом
провалиться сквозь землю. Кто знает, чем бы окончился маленький инцидент, не
вмешайся Вера самым решительным образом.
     - Марш спать! - приказала сыну, беря  его  за  руку,  чтобы  отвести  в
спальню.
     Тот вырвал руку:
     - Мне еще рано. Дедушка придет, тогда.
     - Я кому сказала!
     - А я папе обо всем расскажу. Думаешь, нет? Запросто.
     - Ах ты, негодный мальчишка! - Вконец рассерженная  Вера  силой  повела
Мишку в спальню, там надавала ему шлепков: - Вот тебе, вот тебе! Будешь  всю
жизнь помнить, как с мамой разговаривать, паршивец ты этакий.
     Мишка опять вырвался, отбежал в угол и, сдерживая слезы, прокричал:
     - Мне не больно, не больно!
     - Ну, так я тебе еще добавлю, - сказала Вера и подбежала к сыну.
     Удирать Мишке было некуда, он забился в угол между кроватью  и  книжной
полкой, откуда на Веру воззрились два уголька, жарких и вздрагивающих.
     - Ладно, Миш, - Вера поправила волосы, - давай  мириться.  Мы  с  тобою
друзья. Давай пальчик. Ну, мирись, мирись...
     Он пробурчал в ответ невнятное, и что-то суровское  почудилось  Вере  в
насупленном взгляде сына. Она велела ему раздеваться  и  лечь  спать.  Когда
возвратилась к Валерию, тот сидел на стуле верхом, пилочкой поправлял ногти.
Вера отметила, какие у него красивые пальцы - длинные,  с  крупными  и  тоже
удлиненными ногтями.
     Валерий тотчас поднялся, как только она вошла, приставил стул к  столу,
поправил съехавший на сторону галстук, молчал, давая понять, что замечание о
чужом доме принял как должное и ждет, что ему  скажет  хозяйка.  Вере  стало
неловко: как-никак Валерий был пока единственным человеком, пришедшим ей  на
помощь  в  трудную  минуту.  Пускай  рисовальщица  в  универмаге,  или,  как
называется по штату ее работа, оформительница, но устроиться туда  ей  помог
он, и благодаря ему нет нужды одалживаться у отца.
     - Будем кутить, - как можно веселее сказала, - давай накрывать на стол.
Папа, возможно, заночует в своей Дофиновке.
     Они оба принялись хлопотать  у  стола.  Вера  принесла  очень  красивые
фарфоровые тарелки и чашки - остатки сервиза, которым покойная  мама  всегда
очень гордилась и дорожила.
     "Императорские заводы в Санкт-Петербурге", - иронически,  но  с  ноткой
плохо скрытой гордости говорила мама своим знакомым.
     Валерий ловко орудовал ножом,  со  знанием  дела,  как  истый  кулинар,
нарезал тонкие ломти розовой ветчины, сыра.  В  кульке  оказались  и  свежие
огурцы,  яблоки  и  одна-единственная  неправдоподобно  огромная,  лимонного
цвета, груша. Ею Валерий увенчал горку яблок. Потом  удовлетворенно  оглядел
творение своих рук, отступил, любуясь:
     - Ну как?
     - Превосходно! Ты просто молодец.
     - М-да, не густо. За такое...
     - Ты рассчитывал на большее? - Вера тут же поняла двусмысленность своих
слов, покраснела. - Я ж говорю: превосходно!
     - Я пошутил, - пришел ей  на  помощь  Валерий.  -  Кутить  так  кутить.
Садись, пускай сегодняшний вечег  будет  нашим...  газ  Константин  Петгович
задегжался.
     Веру подкупала обходительность Валерия,  он  был  сегодня  неподражаемо
галантен, а отец сказал бы, наверное, интеллигентен. Они  сели  друг  против
друга, и стол, разделявший их, не казался обоим преградой. Так,  по  крайней
мере, думалось Вере. Они выпивали на равных, Вере было  хорошо  и  легко  на
душе. Казалось, что не пьянела,  лишь  жарко  горело  лицо,  особенно  щеки.
Бутылка наполовину опустела,  Валерий  ее  не  убирал,  но  и  подливать  не
торопился. Несколько раз Вера устремляла к нему изучающий  взгляд  и  ловила
себя на том, что сравнивает его с Юрием.
     Видно, она долго молчала, предавшись  раздумьям,  потому  что  Валерий,
протянув к ней через стол руку, погладил по голове.
     - О чем ты, Вегочка?
     Она резко тряхнула головой, резче, чем хотелось. На нее вдруг нахлынуло
состояние смутной тревоги.
     - Оставь! - сказала. И подумала, что Валерий  начинает  забываться,  не
мальчик он, пора ему знать, что можно и чего  нельзя.  И  папа  намекает  на
какие-то ее, Верины, неблаговидные поступки. Интересно, какие?
     Валерий убрал руку, озабоченно спросил:
     - Тебе плохо?
     - Мне сверхотлично. - Деланно рассмеялась. - Налей еще.
     Он не стал ее отговаривать, налил рюмку до краев:
     - Если тебе хочется, пей. И я за компанию.
     Выпили, и нахлынувшая  тревога  оставила,  Вера  снова  была  весела  и
приветлива. Потом ей захотелось кофе.  Валерий  вызвался  сварить,  ушел  на
кухню.
     Вера откинулась на стуле, задрала голову кверху, зажмурилась. Слышалось
шипение газовой плиты, оно убаюкивало, как шуршание листьев под  непосильным
осенним ветром. В монотонный  шум,  исподволь  приближаясь,  вплелся  новый,
бунтующий звук. Вера открыла  глаза.  В  плафоне,  обжигаясь  о  раскаленную
лампочку, билась большущая черная муха.  Вера  наблюдала  за  бессмысленными
усилиями теряющей силы мухи. Она то бросалась на раскаленную  лампочку,  то,
ожегшись, отскакивала, чтобы снова кинуться на  защищенный  горячим  стеклом
белый пламень. Сверху, с плафона, на торт, покрытый розовым кремом, сыпалась
пыль. Вера брезгливо поморщилась и в эту минуту заметила Валерия.
     Он вошел неслышно и, приподняв голову,  тоже  стал  наблюдать.  На  его
бледноватых губах мелькала невыразительная улыбка.
     Вере стало невмоготу от его улыбки и взгляда:
     - Противно!
     - Что, Вегочка?
     Быстрее,  чем  вызывалось  необходимостью,   отвернулся   и   торопливо
проговорил что-то насчет глупой мухи и  еще  более  глупых  ночных  бабочек,
которых всегда губит яркий свет. И добавил, что  сейчас  будет  кофе  и  что
варит его по-турецки.
     Кофе Вере показался безвкусным, горьким.  Она  пару  раз  отхлебнула  и
отставила чашку, хотела  взять  грушу,  но  передумала,  вспомнила  о  сыне:
Мишка-то лег спать голодным. И отшлепала она его ни за что ни про  что.  Как
тогда, на заставе, когда писался "Рябиновый пир", вдруг  болезненно  сжалось
сердце. Сейчас бы лечь рядом с Мишкой, прижать к себе его худенькое  тельце.
Спит уже. Пускай. Утром отдаст ему грушу. Славный мой, хороший и  родненький
Сурчик. Сурченок. И в который раз за сегодняшний вечер на ум пришел муж. Как
он там? Еще, наверное, белым-бело вокруг, и тихо, и по ночам  луна  заливает
нетронутый снег мерцающим светом. А  тишина  какая!  Какая  там  тишина,  на
границе! Вера подумала, что на заставу весна еще не пришла и там  по-зимнему
холодно и спокойно.
     Захотелось одиночества и  тишины.  И  чтобы  Мишка  тихонько  сопел  за
печкой. И провода чтобы монотонно и убаюкивающе гудели. И пусть Юрий хоть за
полночь, но явится домой  усталый,  пахнущий  табаком...  Нет-нет,  это  она
выдумывает о Юрии. Не нужен он  ей.  Пускай  себе  остается  там,  на  своей
любимой границе, раз она ему дороже семьи.
     Вера, будто проснувшись, оглядела комнату, стол, взглянула на  Валерия,
он молчаливо стоял у окна, выпускал в форточку дым сигареты.
     - Ну что, Валера, больше не будем? - спросила.
     - Закгугляемся, - поспешно и с плохо скрытой радостью откликнулся он. -
Да, пгизнаться, засиделись мы.  -  Валерий  стал  убирать  со  стола,  вынес
грязную посуду на кухню, быстро перемыл ее и, словно давным-давно жил в этом
доме, расставил все по местам. С кухни возвратился в одной майке,  держа  на
вытянутых руках нейлоновую рубашку. С нее стекали на  пол  редкие  капли.  -
Пгишлось полоскать, - объяснил он. - Недоглядел и пятно посадил.
     Была глубокая ночь. Они еще бодрствовали.  Валерий  много  и  торопливо
говорил, строил планы на будущее.
     Она слушала  вполуха,  сидя  рядом  на  диванчике,  где  Мишка  недавно
сооружал свои постройки.
     - Квагтигную пгоблему гешим наилучшим  обгазом.  Стагикам  по  комнате.
Нам - двухкомнатную. - Валерий поднялся, достал сигарету и закурил.
     - Поздно, - сказала Вера, вставая за ним вслед.
     Она постелила ему отдельно, на папиной постели, напротив Мишки, и  ушла
к себе.
     Валерий пришел минут через пять, остановился в дверях.
     - Можно?
     - Что можно? - спросила, ожесточаясь.
     - Ты напгасно так. Гано или поздно  должно  случиться  то,  что  бывает
между близкими людьми. Я не подбигаю  слов,  Вегочка,  да  и  не  нужно  их,
пустых.
     - Ты в своем уме! Уходи сейчас же.
     Ее слова не возымели на него действия.  Он  прошел  от  двери  в  глубь
комнаты, к самой постели.
     - Не понимаю твоего возмущения, -  сказал  ровно.  -  Что  я  пгедложил
стгашного? Повтогяю: будь моей женой. Квагтигный  вопгос  мы  обсудили,  эту
гухлять выбгосим, обзаведемся пгиличной мебелью,  на  обстановку  я  кое-что
подкопил.
     Вера слушала и не верила: как могла она не  заметить  всей  ничтожности
его маленькой душонки. "Я кое-что подкопил".  Плюшкин!  Гобсек  с  напускным
рыцарством! Ей стало тошно оттого, что он здесь, а  на  улице  глухая  ночь,
расстелена постель и взбита подушка, и он, в одной майке, смотрит на  нее  с
нетерпением,  как  на  свою  собственную  жену,  которой  вздумалось  с  ним
поиграть, а  она,  полураздетая,  стоит  перед  ним,  в  сущности  чужим  ей
человеком, в бесстыдно распахнутом халате.
     Гнев, стыд и отчаяние - все разом  -  в  ней  взбунтовались,  в  голову
бросилась кровь. Вера с силой запахнула халат, отступила к самой двери.
     - Убирайся! - На большее не хватило дыхания.
     - Но, Вегочка... Нам же не по семнадцать... Надо же мегу знать... - Его
рука потянулась к выключателю.
     И тогда она истерически закричала:
     - Вон...


     Когда Валерий ушел, она до утра глаз не сомкнула.  Еще  не  знала,  что
будет делать через час, завтра, неделю  спустя,  но  одно  знала  совершенно
определенно, с тою отчетливой ясностью, какая приходит в короткие  мгновения
внутренней ломки и обжигает, как вспышка горячего пламени: надо немедленно и
без жалости разрушить до основания карточный домишко, который сама возвела в
эти месяцы беззаботной птичьей жизни. Не для нее он, домик на песке.
     Не могла улежать и бегала одна  по  квартире,  металась  из  комнаты  в
кухню, возвращалась обратно, что-то  пробовала  вязать,  но  не  получалось,
стала готовить завтрак для сына и порезала палец - руки ни к чему не лежали.
     "Карточный домик не для меня, - мысленно повторяла она, не отдавая себе
отчета, что дело не в домике на песке, что суть в  ее  чувствах  к  Юрию,  к
мужу, которого  продолжала  любить.  -  С  домиком  покончено  навсегда",  -
твердила себе.
     "А что для тебя? Разве знаешь, чего хочешь в сию минуту?"
     "К Юрию, к мужу, к Мишкиному отцу".
     "А если ты опоздала?.."
     В отцовской комнате, прервав течение мыслей, прозвонили часы и  вернули
к действительности, к обыденному: пора идти на работу. "Оформительница, -  с
насмешкой подумала Вера, продолжая начатый диалог с собой. - Что и говорить,
взобралась на вершину мечты! Стоило ради такой работы учиться  четыре  года,
бросать мужа и убивать талант на всякие халтурные безделицы".
     Но другой работы не было, а эта кормила.
     "Важно не остановиться, -  уговаривала  себя  Вера.  -  Отрубить  одним
махом, не рассуждая".
     Не покидала навязчивая мысль, что сию минуту она, Вера, должна  сделать
очень важный шаг. Только не  остановиться,  не  передумать,  иначе  случится
непоправимое.
     Ей не хотелось, а может быть, она не в состоянии была  проанализировать
свое поведение после разрыва с Юрием, но оно так походило  на  сумасшествие,
что она, опомнившись, хлопнула крышкой чемодана, вошла в комнату к Мишке.  И
оторопела.
     Сын, сидя на кровати, развинчивал детальки  сторожевой  вышки,  которую
соорудил вчера вечером перед сном.
     Вместо того чтобы поинтересоваться, почему он не спит  в  такую  раннюю
пору, спросила о другом, как будто оно  было  для  нее  и  для  Мишки  самым
главным вопросом жизни:
     - Зачем ты разобрал ее?
     - У папы всамделишная, - сказал он печально.
     Бросилась к нему, стала целовать губы, такие же, как у Сурова, твердые,
лоб со сведенными в одну линию, тоже как у Сурова, черными  бровями,  глаза,
худенькую шею. Задыхаясь, Мишка уперся ей в грудь худыми ручонками:
     - Ты что, мамочка! Пусти, не надо.
     - Надо, мой золотой. Мы поедем к твоему папе, поедем немедленно.
     Он не понял ни одного ее слова.
     Вера вдруг почувствовала ответственность за сына. Нужно спасать  Мишку,
твердила она себе. Да, вот именно, спасать. Она знает, что делать.  Противно
вспоминать прошедшую ночь,  но,  возможно,  она,  кошмарная  ночь  без  сна,
послужит спасительным толчком.
     - Сегодня уезжаем на границу. - Она поднялась с Мишкиной постели.
     - К папе? - Сын недоверчиво посмотрел на нее.