иметь в  себе такую "лямбду-аш".  И  если бы  Решетников мог,  он сейчас
пошел бы в кают-компанию, чтобы попытаться заговорить с ним на волнующую его
тему.
 Море,  корабли,  походы,  бои и штормы,  дружный мужественный коллектив
флотских людей,  даже самый его  китель и  нашивки -  все это было ему очень
близко и  дорого.  Он отчетливо знал,  что,  если почему-нибудь ему придется
этого лишиться,  он станет самым несчастным человеком.  Но в  то же время он
подозревал,  что, случись с ним такая беда, жизнь его не опустеет. А вот для
других, кого он наблюдал рядом с собой, - для того же Владыкина или старшего
лейтенанта Калитина,  командира его звена, или, скажем, для боцмана Хазова -
это означало бы потерю смысла жизни:  они были настоящими военными людьми, а
он, наверное, только притворялся таким перед другими да и перед самим собой.
 Это ощущение и  беспокоило его,  особенно в первые недели командования,
когда  он  остро переживал свою  неспособность быть  командиром катера.  Его
начала преследовать горькая догадка,  что он  действительно не был настоящим
военным человеком,  а  то,  что  померещилось ему шесть лет назад у  зеленых
склонов Алтая, было только мечтой, ошибочной и неверной.
 К догадке этой он приходил всякий раз, когда начинал думать о будущем и
примериваться,  что же  станет он в  нем делать.  Для многих,  кого он видел
вокруг себя,  это  будущее было заслонено кровавым и  дымным туманом войны -
для них оно заключалось в одном страстно желанном понятии:  победа. Для него
же  война полыхающим светом своих пожаров и  взрывов ярко  освещала будущее,
стоящее за победой. Представить его себе сейчас было невозможно, он мог лишь
угадывать впереди нечто огромное,  счастливое,  ликующее:  жизнь.  И  вопрос
состоял в  том,  что же  станет он делать в  новой мирной жизни,  где города
будут строиться,  а  не  разрушаться,  где металл будет пахать землю,  а  не
уродовать ее  воронками,  где  пламя будет согревать,  а  не  сжигать и  где
человеческая мысль обратится к созиданию, а не к разрушению.
 Если,  как он подозревал,  качеств военного человека в  нем не нашлось,
его  настоящее место,  может  быть,  и  окажется там,  в  этой  гигантской и
радостной созидательной работе.  А возможно,  он все-таки из тех,  кто, умея
хорошо владеть оружием,  должен будет  защищать труд  многих людей,  которые
станут строить эту новую,  необыкновенную послевоенную жизнь?  Вряд ли после
победы настанет вечный мир,  и кому-то все равно придется оставаться у пушек
в готовности снова вести бои за счастье огромного количества людей. Но тогда
сможет ли он сказать,  не обманывая ни себя,  ни других:  "Да, я тот, кто до
конца своих дней будет убежденно делать именно это -  защищать свою страну и
ее труд, в этом и мое призвание, и моя гордость, и мое счастье"?..
 Короче говоря, Решетникова мучила та самая болезнь, которой, как корью,
неизбежно  заболевает  всякий  способный  к   размышлению  молодой  человек,
вступающий в жизнь:  сомнение в том, правильно ли он угадал свой собственный
путь.
 Обо всех этих смутных, но сложных и важных вопросах говорить можно было
только с другом,  то есть с тем, кому доверяешь свое самое тайное и дорогое,
не боясь показаться ни смешным,  ни глупым,  и с кем говоришь не словами,  а
мыслями -  порой недодуманными,  неоконченными,  но  все  же  понятными ему.
Такого друга у  него  в  жизни пока что  не  было,  и  к  каждому,  кто  ему
встречался, Решетников присматривался именно с этой точки зрения: выйдет или
не выйдет?
 При встрече с Владыкиным ему показалось,  что "выйдет",  и поэтому он в
первом же  разговоре так  быстро и  охотно раскрыл перед  ним  свою  мечту о
катерах.  Но,  попав к нему на дивизион,  Решетников увидел, что "выходит" с
Владыкиным многое, но не главное. Обо всем, что касалось катера, флота, боя,
тактики,  с  ним  говорилось просто и  душевно,  как  будто Владыкин был  не
капитаном третьего ранга и  не начальником,  а  именно другом,  понимающим и
отзывчивым,  более взрослым и потому более разбирающимся в жизни.  Но когда,
засидевшись как-то в уютной его комнатке,  которая,  как и все, что окружало
Владыкина,  была необыкновенно чиста,  аккуратна и  празднична (что особенно
поражало  взгляд  в  том  полуразрушенном  санатории,  где  размещался  штаб
дивизиона), Решетников вздумал затронуть эти свои вопросы и путано заговорил
о  далекой  цели,  которую ему  хочется поскорее увидеть в  жизни,  Владыкин
поднял брови:
 - А чего ж тут видеть? Победа - вот цель.
 - Так это-то я как раз и вижу, - сказал Решетников, мучаясь, что не так
выражает важную для него мысль. - Победы мы добьемся, это факт, а вот что за
ней? Потом-то тоже придется жить... Так - куда жить?
 Он  повторил это свое любимое выражение,  потому что именно оно несло в
себе понятие курса и  направленности,  и  надеялся,  что  Владыкин сразу его
поймет и тогда можно будет говорить с ним обо всем.
 Но Владыкин рассмеялся:
 - То есть как это куда жить?  Это вы о  смысле человеческой жизни,  что
ли?..  Давайте-ка,  Решетников, воевать, а философию пока отложим. Сейчас об
одном думать надо - о победе. Понятно?
 Решетников,  вздохнув,  ответил для  простоты,  что  понятно,  и  опять
остался один на один со своими вопросами, странными и смешными для других. И
случилось так, что именно на том катере, где он учился быть дельным офицером
и  хорошо воевать,  ему довелось найти человека,  которого он смог назвать в
душе другом: боцмана Никиту Петровича Хазова.
 Это пришло не сразу.  Наоборот,  вначале отношения Решетникова и Хазова
никак не походили на дружеские.
 Как-то так получалось, что впечатление первой встречи, когда во взгляде
боцмана Решетников прочел убийственный для себя приговор, никак не исчезало.
Первую  неделю  командования катером  лейтенант  видел  в  неразговорчивости
боцмана и  в  постоянной его  сумрачности молчаливый укор  своим  действиям,
нежелание сближаться и  терпеливое ожидание того счастливого для катера дня,
когда на него придет наконец настоящий командир. Потом, когда из своей каюты
он случайно услышал разговор Хазова с  механиком Быковым и уловил неохотную,
как  всегда,  фразу боцмана:  "Ну и  что ж,  что суетится,  дай ты  человеку
привыкнуть..." - это ощущение сгладилось.
 Но самолюбие вскоре подсказало другую обидную мысль:  выходило так, что
катером командует не он,  лейтенант Решетников,  а боцман Хазов. Катер стоял
еще в  ремонте после боя,  в котором погиб Парамонов,  и нужно было думать о
сотне  мелочей:   как  раздобыть  необходимый  компрессор,   воспользоваться
ремонтом для смены правого вала или решиться ходить и  дальше с "трясучкой",
как  вовремя кормить людей  (катер стоял  в  углу  бухты,  вдали  от  общего
камбуза),  что  делать с  покраской,  ждать из  госпиталя радиста Сизова или
просить о его замене.  И все,  что он,  как командир катера,  должен был сам
предусмотреть или  приказать,  все было подсказано или уже сделано боцманом.
Правда,  вел себя Хазов очень тактично и, щадя самолюбие командира, советы и
предложения свои  облекал в  форму  вопросов,  которые незаметно наталкивали
того на  верное решение,  но  легче от этого не было:  Решетников чувствовал
себя на катере явно лишним.
 Чувство  это  скоро  стало  унизительным  и  дополнительно повлияло  на
безнадежные ночные мысли Решетникова о том, что из него никогда не получится
настоящего  командира.  Оно  преследовало  его  все  настойчивее  и  наконец
воплотилось во сне кошмаром.
 Лейтенанту приснился его первый поход на "СК 0944" и первый бой. Боцман
стоял рядом с  ним на мостике и  удивительным шепотом,  который перекрывал и
гул моторов и трескотню стрельбы, подсказывал ему: "Право на борт... все три
мотора  стоп...  теперь одним  левым,  круче  выворачивайтесь..."  И  катер,
вертясь, действительно избегал бомб, которые, пронзительно свистя, шлепались
поодаль.  И не успевал он подумать, что пора скомандовать перенести огонь по
второму самолету,  как  Хазов уже стоял у  пулемета и  сам,  без приказания,
строчил по  нему и  тем же шепотом (которого,  видимо,  никто из матросов не
слышал) снова  подсказывал:  "Все  три  мотора полный вперед...  Руля  право
скомандуйте..."  -  и  он,  командир,  чувствовал,  что иначе сделать ничего
нельзя.  Но ему страшно хотелось сделать что-то по-своему.  Он собрал в себе
всю силу воли и  рванул рукоятки телеграфа на  "полный назад",  но  тут же с
ужасом увидел,  что Быков высунулся из машинного люка и  грозит ему пальцем,
как мальчишке,  а боцман улыбается, качая головой, и показывает на бомбу. Та
не падала, а медленно опускалась с неба, как бы плыла, и ему стало ясно, что
она неотвратимо коснется кормы.  Он  понимал,  что надо дать ход вперед,  но
стоял как зачарованный, не в силах пошевелить рукой. Тогда Хазов внимательно
посмотрел на бомбу,  сделал пальцами какой-то неторопливый таинственный знак
(который был  понятен всем,  кроме  него,  потому  что  все  они  облегченно
улыбнулись),  и  хотя  винты  работали на  задний ход,  катер  вдруг  сделал
огромный прыжок вперед,  и  бомба разорвалась за кормой...  От грохота ее он
проснулся с  заколотившимся сердцем и  решил,  что дошел до  ручки.  Однако,
услышав отдаленный лай  зениток,  понял,  что  наверху в  самом деле  что-то
происходит.
 Полуодетый,  Решетников выскочил на палубу,  и ему показалось, что идет
крупный налет,  когда катерам по  инструкции полагалось отходить от  пирсов,
чтобы  не  попасть всем  под  одну  бомбу.  По  темному небу  перекидывались
прожекторы,  с берега били зенитки,  и на мысу, метрах в пятистах от катера,
разрастался высокий столб огня,  -  видимо,  там  горел один  из  деревянных
домиков, лепившихся по склону горы вокруг бухты. У машинного люка он заметил
темную фигуру, которую принял за механика, и тотчас крикнул:
 - Товарищ  Быков,  какой  мотор  сможете  завести?  Давайте хоть  один,
скорее!..
 - Это я, товарищ лейтенант, - ответил голос, и Решетников узнал боцмана
Хазова.
 Подойдя,  он увидел,  что тот стоит у  своего пулемета,  подняв к  небу
лицо.
 - Еще мину спустил,  -  сказал боцман неторопливо и описательно, как бы
не замечая взволнованности Решетникова.  -  Глядите,  товарищ лейтенант,  ее
тоже  к  берегу тянет...  Дурак какой-то  нынче прилетел -  вторую мину  уже
губит. Ветра не рассчитал.
 В  самом деле,  белый парашют,  яркой точкой сиявший в луче прожектора,
медленно опускался за мыс к горе. Решетников со стыдом сообразил, что это не
бомбежка,  а  обычный визит одного-двух самолетов,  пытавшихся,  как всегда,
заградить  минами  выход  из  бухты.  Он  догадывался также,  что  необычная
общительность боцмана объясняется только одним:  тот косвенным образом хотел
показать командиру совершенную ненужность заводить моторы,  когда все вообще
в порядке.
 Мина ударилась где-то  на склоне горы,  грохот разрыва потряс катер,  и
Решетников искусственно зевнул.
 - Ну,  чего гут  смотреть,  холодно...  мины как мины,  -  сказал он  и
повернулся,  чтобы уйти, но боцман с той же подозрительной словоохотливостью
и прежним тоном стороннего наблюдателя сообщил:
 - Второй гудит.  Наверное,  тоже мины спускает...  А  глядите,  товарищ
лейтенант, как от нас хорошо фарватер видно...
 И  опять  Решетников  понял,  что  уходить  ему  никак  нельзя:  отсюда
действительно фарватер был виден лучше, чем с базы, и можно было проследить,
на каком его участке опустятся парашюты, а утром доложить об этом Владыкину,
чтобы облегчить траление после ночного визита...
 Стиснув зубы,  он встал рядом с  Хазовым,  ища в небе отблеск парашюта,
попавшего в луч прожектора,  но все в нем восставало и кипело при мысли, что
новый урок,  как всегда,  правилен.  Единственное, что он мог сделать сам, -
это  крикнуть на  мостик  Артюшину,  чтобы  тот  снял  с  компаса  колпак  и
пеленговал опускающиеся в воду парашюты.  Боцман,  продолжая не замечать его
состояния,  молча  стоял возле.  Потом повернулся к  акустику,  скучавшему у
пулемета, и негромко сказал ему:
 - Реглан командиру принеси.
 - Отставить,  мне тепло!  - резко перебил Решетников, и ему показалось,
что  боцман  в  темноте улыбнулся и  покачал головой совсем так,  как  делал
только  что  в   приснившемся  кошмаре.   Кошмар  будто  продолжался  наяву.
Решетников вдруг  поймал себя  на  том,  что  он  готов  скомандовать огонь,
совершенно бесполезный для гудящего высоко во тьме самолета,  - скомандовать
только для того,  чтобы показать,  что командир здесь он,  а не боцман. Ночь
была очень холодная,  и  его здорово прохватывало в  кителе,  но  он  упрямо
оставался на палубе, пока самолеты не ушли.
 Сообщив в штаб замеченные пеленга и вернувшись в каюту, он лег в койку,
натянул на себя реглан и,  согревшись,  попытался спокойно обдумать, что же,
собственно говоря,  получается у  него  с  Хазовым  и  как  выйти  из  этого
положения, становящегося невыносимым.
 А получалось черт знает что.
 Просить о  переводе Хазова на  другой катер  было  бы  несправедливо по
отношению к  нему и,  кроме того,  просто вредно для  катера и  его экипажа:
другого  такого  знающего и  опытного боцмана  не  найти.  Говорить о  своем
переводе на другой катер - значило углубиться в психологические дебри ночных
кошмаров и, вероятно, вызвать во Владыкине недоумение и насмешку. Сказать же
ему честно и откровенно,  что с командованием катером что-то не получается и
что  поэтому  он  просит  вернуть его  на  большие корабли,  означало прямую
капитуляцию.  Кроме  того,  такая  просьба перед самым окончанием ремонта (а
стало  быть,   перед  началом  походов  и  боевых  действий)  могла  вызвать
подозрение, при одной мысли о котором Решетников вспыхнул.
 Оставался один выход -  необычайный,  но совершенно справедливый:  надо
было просить Владыкина присвоить Хазову лейтенантское звание и назначить его
командиром "СК  0944",  который он  знает  вдоль  и  поперек и  где  каждого
человека экипажа изучил,  как самого себя.  Ведь бывали же  на флоте случаи,
когда младшие командиры без  всякой волокиты и  даже  без  экзамена получали
лейтенантское звание прямо в бою или сразу после боя?..
 Мысль эта  понравилась,  и  он  долго обдумывал,  как убедить Владыкина
передать "СК  0944" человеку,  который действительно сможет заменить на  нем
старшего лейтенанта Парамонова,  а  его,  Решетникова,  перевести на  другой
катер. Это показалось ему настолько логичным и убедительным, что, повеселев,
он заснул,  решив сегодня же поговорить об этом с Владыкиным, когда пойдет к
нему докладывать о ночных наблюдениях за парашютами.
 Он так и  сделал и,  покончив с  докладом,  объяснил,  что наблюдать за
минами догадался, собственно, не он, а боцман Хазов и что Хазов - совершенно
готовый офицер и  поэтому с  ним  очень трудно,  так  как  ему  уже  тесно в
боцманском деле,  и его вполне можно продвигать выше.  Так он подошел к теме
своих взаимоотношений с Хазовым, и тогда полились уже откровенные жалобы.
 Владыкин  слушал  его  внимательно  и   сочувственно,   даже  понимающе
улыбался,  когда Решетников для убедительности привел два-три случая,  особо
задевавших его самолюбие.
 - Мне  в  свое  время такой дядька тоже  жизнь отравлял,  -  сказал он,
протягивая Решетникову портсигар,  что  на  условном коде дивизиона означало
переход с официального разговора на дружеский. - Только не боцман, а главный
старшина рулевой Родин.  Я думал,  что я уже штурман и пуп земли,  а он меня
учил...  Боже мой, как учил! И теперь вспомнишь, краснеешь... И тоже, старый
черт,  все обиняком,  вежливенько,  ни к чему не придерешься... А этот ваш -
как на людях себя держит? - перебил он себя. - Тоже учит?
 - Нет,  -  признался Решетников и  вдруг  неожиданно для  себя  чихнул.
Справившись с  платком,  он  гордо  добавил:  -  Ну,  тогда я  бы  сразу его
оборвал...
 - Вот и  молодец,  -  похвалил Владыкин,  и  Решетников скромно опустил
глаза.
 - Так я же понимаю, товарищ капитан третьего ранга...
 - Да не вы молодец,  -  сердито усмехнулся Владыкин.  -  Вы,  извините,
просто  мальчишка,  и  притом бестолковый и  неблагодарный.  Вам  на  такого
боцмана молиться надо,  а  вы...  Подумаешь,  самолюбие заело!..  Самолюбие,
по-моему,  не в том,  чтоб обижаться,  когда тебя учат, как что сделать, а в
том,  чтоб поскорее научиться так самому все это делать, чтобы тебя никто не
смел  носом  ткнуть...  И  чем  это,  позвольте вас  спросить,  вам  в  себе
любоваться?  Самомнением своим,  что ли? Или самонадеянностью?.. Флот, милый
мой,  на  том и  стоит,  что офицер у  всех учится -  и  у  начальников и  у
подчиненных.  К  старым морякам и  адмиралы прислушиваются.  Самонадеянности
море, ох, как не любит!
 - Да  я  учиться и  не отказываюсь,  товарищ капитан третьего ранга,  -
сказал Решетников, удивленный резкостью, с которой Владыкин его отчитал. - И
самонадеянности во мне никакой нет, наоборот...
 Но  тут он  снова чихнул,  что на этот раз оказалось вполне кстати:  по
крайней мере,  он  имел время сообразить,  что  говорить сейчас о  потере им
всякой надежды стать когда-либо настоящим командиром,  пожалуй,  не очень-то
выгодно, - и повернул фразу на ходу:
 - Наоборот, я очень ему благодарен за поддержку... Только боюсь, он так
меня к помочам приучит, что я потом и шагу без него не сделаю.
 - Ну и грош вам цена,  -  спокойно сказал Владыкин.  - По-моему, если у
человека есть характер,  он в лепешку расшибется, чтобы такую опеку поскорее
с себя скинуть.
 Решетников обрадовался,  что разговор подходит именно к  тому,  что ему
нужно, но Владыкин продолжал:
 - Я,  например,  своего Родина чем с себя скинул? Как бы это сказать...
стрельбой по площадям...  Вот увижу, он стоит и, скажем, на механический лот
смотрит,  а у меня внутри уже все томится.  Понимаю,  что он, старый черт, у
него  в  самых  кишках что-то  приметил и  сейчас меня  носом ткнет.  Ну,  с
отчаяния  возьмешь  и  прикажешь:   "Товарищ  главный  старшина,   надо  лот
разобрать, тросик смазать и барабан покрасить. Смотрите, в каком он виде!.."
Так сказать,  вроде стрельбы по площади: куда-нибудь да попадешь... И точно,
он,  оказывается,  и  собирался предложить именно  тросик промазать,  да  уж
поздно:  инициатива-то за мной осталась,  за штурманом!.. Вот так и привык к
решительности.  И подмечать все научился. Ходишь и думаешь: неужто он раньше
меня что-нибудь заметит?..  Да чего вы все время чихаете?  - вдруг посмотрел
он на лейтенанта. - Ночью, что ли, простыли, небось голым выскочили?
 - Да  нет,  -  сказал Решетников,  закрыв лицо платком:  признаваться в
своем упрямстве с регланом, пожалуй, не стоило.
 - Хватите на ночь сто грамм,  да побольше,  и горчицы в носки насыпьте,
пройдет,  -  посоветовал Владыкин, на все имевший ответ. - Так вот... Будьте
вы смелее,  инициативнее.  Над пустяками не раздумывайте, быстрее решайте. В
мелочах ошибаться не бойтесь,  убыток небольшой,  а  мелочи вас приучат и  в
крупных делах смелее решать...  Да  он вас и  поправит,  Хазов-то,  поправит
тактично,  осторожно,  в  этом я  вам  ручаюсь.  Оно и  лучше,  чтоб он  вас
поправлял, а не подсказывал. Понятно? А обижаться на него нечего: он для вас
все то делает, что хороший коммунист должен делать для комсомольца и опытный
моряк для такого...  ну,  скажем,  молодого моряка,  как вы.  Чего ж вам еще
надо?
 Решетников собрался сказать,  что  надо-то  еще  очень  многое:  самому
почувствовать в себе ту смелость, решительность и самостоятельность, которые
он в  нем предполагает.  Но это опять упиралось в  ночные мысли,  говорить о
которых было нельзя,  чтобы не погибнуть в его глазах окончательно.  Однако,
представив себе, что разговор сейчас кончится ничем и ему придется вернуться
на катер,  где ждет его Хазов и все связанные с ним неприятности,  он поднял
глаза.
 - У  меня  есть  предложение,  товарищ капитан третьего ранга...  Может
быть, вы и согласитесь...
 - Самостоятельное  или  тоже  боцман  подсказал?   -  весело  улыбнулся
Владыкин.
 - Да  нет...