Самостоятельное...  -  не  в  тон  ему  серьезно  ответил
Решетников и начал излагать свой план.  Но по мере того как он говорил,  вся
убедительность и  логичность ночного проекта исчезали вместе со сползающей с
лица Владыкина улыбкой.
 - Так,  -  сказал Владыкин,  когда он закончил, и стал долго закуривать
папиросу.  Потом защелкнул зажигалку и внимательно посмотрел на Решетникова.
- Значит, в кусты?
 - Почему же в кусты? На любом другом катере...
 - На  другом  катере вам  механик будет  жизнь  заедать,  на  третьем -
помощник.  Так и будете катера менять,  словно сапоги,  - искать, который не
жмет?.. М-да... Решение, и, видно, самостоятельное...
 Лейтенант  почувствовал,  что  краснеет,  и  с  отчаянием подумал,  что
остается одно: признаться и просить вернуть его на крейсер.
 - Ну ладно,  - сказал вдруг Владыкин жестко. - Я вам карты открою, чтоб
понятнее было.
 Он посмотрел в сторону,  как бы обдумывая,  с чего начать, и Решетников
насторожился.
 - Меня что  в  вас  заинтересовало то,  что я  в  вас любовь к  катерам
почувствовал.  Помните,  как вы мне о пятьсот девятнадцатом рассказывали?  Я
вам  тогда сказал:  хорошо,  когда человек твердо знает,  чего он  хочет.  А
сейчас я этой твердости в вас не вижу.  И пожалуй,  скоро так обернется, что
мне будет все равно,  есть на свете лейтенант Решетников или нет...  Ну, это
пока мимо...  Так вот.  Вы о катере мечтали и думали, что вам катер на блюде
поднесут. Так, понятно, не бывает. Я о вас с контр-адмиралом поговорил - бой
ваш  на  пятьсот девятнадцатом в  вас  кое-что  показал...  Дали вам время с
катерами ознакомиться.  Все-таки месяца четыре вы артиллеристом там были,  -
значит,  вопросы техники да и  тактики катерной освоили,  и,  знаю,  освоили
неплохо... К тому времени этот случай у нас вышел... с Парамоновым...
 Он  замолчал,   и  Решетников  почувствовал,  какой  потерей  была  для
командира  дивизиона гибель  Парамонова.  Потом  Владыкин  поднял  голову  и
посмотрел лейтенанту прямо в глаза:
 - Так вот.  Я все это время о вас соображал и выбирал,  какой катер вам
дать. Ну и дал парамоновский катер. Поняли вы, что это за катер?
 - Понял, - тихо ответил Решетников.
 - Знаю,  что  поняли.  И  за  портрет  вам  спасибо...  -  Он  невесело
усмехнулся.  -  Вот вы говорите,  учиться...  Этим портретом вы меня многому
научили.  Я приказал ввести на дивизионе в традицию:  чтобы на каждом катере
портреты погибших героев были. Память о них боевая...
 Он опять помолчал.
 - Так вот...  А почему именно этот катер?  Не только потому, что на нем
вам легче в  первый бой пойти -  не гастролером,  а настоящим командиром.  А
потому еще,  что на  нем такой боцман,  как Никита Петрович Хазов.  Я  вас в
верные руки отдал, и в какие руки!.. А вы...
 Он не договорил,  заметив,  что Решетников помрачнел и,  видимо, принял
упрек всем сердцем.  Потом открыл ящик стола и вынул папку,  на которой была
наклейка "На доклад контр-адмиралу",  сделанная,  как и все владыкинское,  с
аккуратным и скромным щегольством.
 - А  Хазова из-за  вас  я  в  продвижении задержал.  Это вам тоже нужно
знать, коли разговор всерьез пошел. Читайте.
 Решетников взял листок. Это был заготовленный приказ по базе о том, что
за отличные боевые заслуги и проявленные знания старшина первой статьи Хазов
Н.П.  назначается помощником командира "СК 0944" с  присвоением в не очередь
звания мичмана.  В заголовке приказа стоял прошлый месяц, но числа и подписи
не было.
 - Если бы Парамонов из боя вернулся,  это было бы подписано, понятно? -
сказал Владыкин,  взяв обратно приказ.  -  Но  когда он...  когда с  ним это
случилось, речь зашла о вас, и я контр-адмиралу доложил, что приказ придется
пока задержать.  Одно дело -  быть Хазову помощником у Парамонова,  а совсем
другое -  у  вас.  Вы  его  ничему не  научите и  ничем  на  первых порах не
поможете.  Да и для вас лучше:  боцманом он вам больше даст, чем помощником.
Боцманом - он король, а помощником - сам еще цыпленок. И для катера лучше, а
то  и  помощник учиться  будет,  и  командир,  и  новому  боцману к  команде
привыкать.  Этак  у  нас  не  боевой корабль получится,  а  неполная средняя
школа... Ну, а дать ему только офицерское звание и оставить при вас боцманом
- обратно не выходит.  Не тот эффект получается: этот приказ должен был всем
катерным боцманам перцу подбавить,  ну и  гордости:  вот,  мол,  как наши на
мостик прыгают! И боцмана веселей бы служили. Понятно?
 - Понятно, - взволнованно сказал Решетников.
 То, что Владыкин на миг приоткрыл для него завесу, скрывающую неведомый
ему еще мир,  где решаются судьбы флотских людей,  и  он краем глаза увидел,
что  таится  за  маленьким листком  приказа,  сильно  его  поразило.  Как-то
по-новому увидел он и Владыкина,  и контр-адмирала, и Хазова, и всю катерную
дружную семью,  и  весь тот  умный,  рассчитанный ход  флотской службы,  где
взвешивается все, и где каждому человеку есть своя особая цена, и где каждый
человек  судьбой  своей   неразрывно  связан  с   судьбами  других  во   имя
боеспособности одного только катера.
 Владыкин  заметил,  очевидно,  его  взволнованность  и  дал  ему  время
подумать над  тем,  что  пришлось узнать.  Он,  не  торопясь,  уложил приказ
обратно в папку и только потом продолжал:
 - Хорошо,  если понятно.  Я  вам  всю  эту механику для того рассказал,
чтобы вы  одну  важную вещь  поняли.  Вот  уперлись вы  в  свои  отношения с
боцманом и  делаете две ошибки,  непростительные для командира.  Из-за этого
вашего  самолюбия вы  в  боцмане живого  человека не  видите.  А  боцман для
командира катера первейшим другом быть должен. Иначе катеру - ни плавать, ни
воевать.  А что вы о Никите Хазове знаете,  кроме того,  что он вам на нервы
действует?  Ничего вам в нем не интересно,  вы собой заняты. А что у него на
душе,  почему он  такой хмурый да  необщительный,  на это вам наплевать.  Не
хотите вы к нему путь искать. Первая ваша ошибка.
 Он сунул папку в стол и щелкнул замком.
 - Вторая.  Боцман вам  все  на  катере заслонил,  всех  людей.  А  как,
спрашивается, вы будете командовать катером в бою, если не знаете, кто у вас
- кто?  Кто чем дышит,  чем живет,  как фашиста ненавидит? Кого вы можете на
смерть  послать,  чтобы  он  жизнью  своей  катер  спас,  а  за  кем  в  бою
присматривать  надо?  Кому  надо  душевным  разговором  помочь,  а  на  кого
рявкнуть?  Да,  наконец, просто: кому водку можно перед походом дать, а кому
после?.. Знаете вы все это? Ничего вы не знаете, а на катере уже две недели.
Если  бы  контр-адмирал  и  командир  дивизиона  так  же,   как  вы,  людьми
интересовались,  торчал бы Хазов безвылазно в боцманах, а вы на крейсере так
и мечтали бы о катере. Вторая ваша ошибка.
 Он встал и  тотчас привычно одернул китель,  который и так сидел на нем
без   складочки.   Решетников  тоже  встал:   этот  жест  Владыкина  означал
возвращение к официальному разговору.
 - Так вот,  товарищ лейтенант,  -  сказал Владыкин сухо. - Вы остаетесь
командиром "СК 0944",  и  старшина первой статьи Хазов остается боцманом там
же. От вас зависит срок, когда он получит звание мичмана и станет помощником
командира.  На  сорок четвертом или на  другом катере -  это тоже зависит от
вас. Понятно?
 - Понятно,  товарищ  капитан третьего ранга,  -  ответил Решетников.  -
Разрешите идти?
 - Если действительно понятно, идите, - сказал Владыкин.
 Не видя в глазах его ни улыбки, ни тепла, Решетников понял, что нынче с
ним говорилось без всяких скидок на молодость и неопытность.  Все в нем было
растревожено и болело. Впервые в жизни он почувствовал, что с его поведением
и поступками тесно связана чужая судьба,  и непривычное это чувство никак не
могло в  нем  уложиться и  давило на  сердце тяжелым грузом.  Он  как  будто
повзрослел за этот разговор.
 - Разрешите вопрос, товарищ капитан третьего ранга? - сказал он, подняв
опять глаза на Владыкина,  и взволнованно спросил:  -  А Хазов... он об этом
приказе знает?
 - Знает  вряд  ли,   -   по-прежнему  холодно  ответил  Владыкин.  -  А
догадывается - несомненно. Все к тому шло, он не маленький.
 - Так как же мне с ним теперь,  ведь это...  - начал Решетников и вдруг
опять глупо и смешно чихнул.
 Владыкин не улыбнулся,  но в глазах его проскочила искорка откровенного
смеха, и Решетников понял, что не все еще потеряно.
 - Вы в водку обязательно перцу подсыпьте,  это лучше помогает, - сказал
Владыкин. - Болеть вам теперь некогда. Понятно?
 Но  Решетников,  не ответив на этот раз,  что понятно,  пошел к  двери,
понимая одно, что Хазов стал для него совсем другим человеком.


ГЛАВА СЕДЬМАЯ

 Разговор  этот  как   бы   встряхнул  Решетникова.   Вся   его  "ночная
психология",  как  не  без  некоторого презрения расценивал он  сейчас  свои
недавние переживания,  казалась ему теперь мальчишеской и  вздорной.  На что
потратил  он  драгоценное  время?  Целых  две  недели  глубокомысленно решал
вопрос,  командир он или не командир, когда надо было просто становиться им.
Он  внутренне поклялся себе  немедленно,  сегодня же,  начать вести себя как
взрослый человек,  и  прежде всего изменить свое  подозрительное отношение к
боцману, которое, вероятно, для того просто обидно.
 Резкий ветер дул с моря холодно и ровно,  и солнце светило не грея,  но
так сильно и  ярко,  что в воздухе стояла отчетливая прозрачность.  Дорожка,
ведущая в  глубину бухты,  где  стоял "СК  0944",  петляла среди низкорослых
деревьев,  еще  лишенных зелени.  Сквозь черное кружево сухих,  голых ветвей
странно белели гипсовые девушки с мячами и веслами -  напоминание о том, что
здесь  когда-то  был  парк  санатория.  Домики  его  зияли  теперь провалами
вырванных рам  или  просто  лежали  на  земле  невысокими печальными грудами
камней и досок. Но за черными ветками и разваленными стенами неотступно - то
слева,  то  справа,  то  впереди,  в  зависимости от того,  как поворачивала
дорожка,  - виднелось море. Море, от которого не уйти и к которому все равно
придешь,  как бы ни крутило тебя по жизни и  как бы ни заслоняла его от тебя
путаная сеть мыслей и сомнений...
 Но хотя в воздухе была свежая,  отрезвляющая прозрачность, мысли оттого
не становились яснее.  Наоборот,  полная неизвестность, как же быть теперь с
Хазовым, с катером и вообще с морем и флотом, беспокоила Решетникова.
 И,  словно в ответ его мыслям, дорожка, повернув, поднялась на горку, и
такая живая синяя ширь ударила его в глаза, что он невольно остановился.
 Пестрея  по  склонам  домиками,  садами,  дворцами санаториев,  которые
издали казались целыми и нарядными, горы круто сбегали к воде, окружая бухту
с трех сторон и обрываясь двумя мысами.  Море,  гонимое с юго-запада ветром,
вкатывало сюда крупные в барашках валы. Попав из вольного простора в тесноту
бухты,   они   вырастали,   выгибая   спины,   накатывались  на   берега   и
расплескивались по ним длинными шипящими языками,  раскачивая по дороге все,
что попадалось навстречу. И все в бухте шевелилось, билось, прыгало...
 На  середине ее  мерно покачивался на якоре большой транспорт.  Ближе к
берегу  быстро  кланялись мачтами  три  серо-голубых  миноносца.  Возле  них
вздымались на  волну наката сторожевые катера,  ставшие на якорь подальше от
пирсов,  где их могло бить друг о  друга.  У  пристаней,  колотясь бортами и
наскакивая на  соседей,  беспокойно кишели стайками мелкой рыбешки мотоботы,
шхуны, сейнера и те маленькие катерки, чьи прозвища - "каэмки" и "зисенки" -
показывали их размеры. Неуклюжие гидросамолеты давно уже выбрались из воды и
теперь,   присев  на  песке,  как  большие  нахохлившиеся  птицы,  терпеливо
выжидали,  когда прекратится этот сумасшедший накат и можно будет сползти на
притихшую воду, чтобы, с шумом пробежав по ней, вдруг оторваться и взлететь,
потеряв кажущуюся свою грузность.
 Накат и в самом деле был сильный,  и привычное уже чувство беспокойства
за катер охватило Решетникова.  Вспомнив вдобавок, что боцман с утра ушел на
базу раздобывать какую-то  особую краску,  он  почувствовал,  что  ноги сами
понесли  его  по  дорожке.  Однако,  сообразив,  что  катер,  наверное,  уже
перетянули за  баржу со снарядами (как,  по счастью,  догадался он приказать
перед  уходом в  штаб),  лейтенант успокоился и  снова  повернулся к  бухте,
привлеченный действиями того единственного в ней корабля,  который сейчас не
отстаивался на якоре.
 Это  был  сторожевой катер -  совершенно такой же,  как  "СК 0944".  Он
полным ходом носился между мысами, зарываясь в волне, порой совсем исчезая в
поднятых им  брызгах,  и  время от времени за кормой его вставал черно-белый
пузырь взрыва глубинной бомбы.  Вдруг новый высокий столб воды -  огромный и
широкий -  вырос совсем рядом с  катером.  Секунду-две  он  стоял в  воздухе
неподвижным толстоствольным деревом, настолько могучим и крепким, что ветер,
не в силах его согнуть,  лишь пошевеливал дымную черную листву.  Потом в уши
ударил тяжелый,  медленный и раскатистый грохот, и звук этот словно подрубил
фантастическое дерево: оно тотчас дрогнуло, черно-белая пышная листва начала
быстро осыпаться,  обнажая голый ствол вертикально стоящей воды.  Затем и он
рухнул  и  рассыпался,  открыв  за  собой  катер,  и  Решетников  облегченно
вздохнул. Катер развернулся на обратный курс и упрямо сбросил одну за другой
еще три бомбы.
 Это  называлось боевым тралением.  Оно  заключилось в  том,  что  взрыв
глубинной  бомбы  должен  был  заставить мину  сдетонировать и  взорваться в
стороне от катера, который уже успел убежать вперед.
 Угадать  заранее,  где  именно  взорвется очередная мина  -  поодаль от
катера или прямо под его днищем,  - никто не мог. Это зависело столько же от
умения командира и  от  быстроты хода,  сколько и  от  случая.  Однако такое
занятие считалось на  катерах пустяком,  не  стоящим внимания,  надоедливой,
будничной работой, и ему не придавали значения.
 Но  в  Решетникове,  который ни разу еще не выходил на боевое траление,
картина  эта  вызвала  откровенную зависть и  знакомое нетерпение.  Ему  уже
хотелось скорее вывести катер из  ремонта и  начать боевую работу Один такой
пробег по  воде,  начиненной минами,  сразу  поставит все  на  свои  места и
покажет, кто же такой в конце концов лейтенант Решетников - командир корабля
или существо в нашивках...  Вот где по-настоящему командир проявляет себя!..
Именно в  таком поединке со  смертью,  когда только его  воля гонит катер на
возможную гибель,  когда  малейшее колебание и  неуверенность будут замечены
всеми, когда позорная мысль...
 Но  тут  он  сморщился и  звонко чихнул -  и  тотчас услышал за  спиной
знакомый голос:
 - На здоровье, товарищ лейтенант...
 Он обернулся. Его нагнал Хазов с большой банкой краски в руках.
 - Спасибо,  -  сконфуженно сказал  Решетников,  внезапно  сброшенный  с
облаков на  землю.  Краска  и  боцман  напомнили ему,  что  до  "поединка со
смертью", собственно, еще очень далеко и что покамест его ждут не подвиги, а
обыкновенный, ежедневный командирский труд.
 Некоторое  время  они  стояли  молча  -   Хазов  по   всегдашней  своей
неразговорчивости,  Решетников,  не зная, что и как говорить после того, что
услышал от  Владыкина.  Он искоса посматривал на красивое,  как бы печальное
лицо боцмана,  испытывая неловкость и смущение, и вдруг ему пришло в голову,
что выражение постоянной печали и задумчивости, поразившее его в лице Хазова
с первой встречи,  может иметь неожиданно простое объяснение:  не вызывалось
ли оно тем, что своим появлением на катере он, Решетников, надолго отодвинул
от  боцмана  близкую,  почти  схваченную  мечту  -  быть  самому  командиром
катера?..  Смешанное  чувство  стыда,  виноватости  и  запоздалого раскаяния
шевельнулось в нем,  и он повернулся к Хазову,  чтобы тут же душевно сказать
ему что-то хорошее, дружеское, с чего мог бы начаться серьезный разговор, но
в носу его опять нестерпимо защекотало,  и он чихнул -  громко,  раскатисто,
самозабвенно.
 - Простыли вы, товарищ лейтенант, - сказал Хазов.
 Еще  утром Решетников,  конечно,  увидел бы  в  этом  очередной урок  и
насмешку:  вот видишь, мол, чего ты своим упрямством добился... Но теперь он
услышал в  этом что-то  совсем другое -  живое,  простое,  человеческое -  и
неожиданно для самого себя ответил:
 - Вот  не  послушался  вас,   Никита  Петрович,  теперь  и  чихаю,  как
нанятый...
 Все было ново в  этом ответе:  и  признание своего упрямства,  и  самая
интонация,  свободная и  дружеская,  и  то,  что  впервые назвал он  боцмана
Никитой Петровичем.  И Хазов,  очевидно, понял все это, потому что посмотрел
на  него так же  открыто и  дружески и  -  удивительная вещь!  -  улыбнулся.
Засмеялся и  Решетников,  почувствовав,  что  какая-то  стена  между  ним  и
боцманом рухнула и что жить теперь очень легко.
 - Капитан третьего ранга советует на ночь сто грамм хватить,  -  так же
свободно  продолжал  он,   сам  удивляясь  тому,  как  просто,  оказывается,
разговаривать с боцманом. - Поможет, как вы думаете?.. И горчицы в носки...
 - Должно помочь. Только лучше в бане попариться, - ответил боцман.
 И они двинулись вместе к катеру.
 Чувство  радостного облегчения продолжало веселить  Решетникова,  и  он
шел,  поглядывая сбоку  на  боцмана,  осторожно несшего банку с  краской,  и
удивленно спрашивал себя, что же изменилось в Хазове, из-за чего с ним сразу
стало так легко и  просто?  И  вдруг догадался,  что изменилось что-то  не в
боцмане, а в нем самом - в его собственном отношении к Хазову.
 Странное дело,  тот не  вызывал в  нем теперь обычной настороженности и
болезненного ожидания укола самолюбию.  Наоборот,  боцман, казалось, с явным
любопытством и сочувствием слушал веселый вздор,  который он понес,  придя в
отличное настроение. Ему почему-то вздумалось рассказать, как зимой приятели
взялись в  момент  вылечить его  от  гриппа способом,  похожим на  тот,  что
рекомендовал Владыкин, и как лечение закончилось тем, что "врачи" без задних
ног остались на городской квартире,  а пациент зачем-то поплелся на крейсер,
но ночевал не в каюте,  а у коменданта города... Рассказывая это, он весело,
счастливо и  жадно посматривал на  небо,  на  море,  на  боцмана,  на  улицу
городка, в который они вошли.
 Все,  что попадалось ему на глаза,  -  безобразно разваленные бомбежкой
домики,  воронки  в  мостовой,  грузовики,  чавкающие  в  грязи  и  рыдающие
шестернями сцепления,  пехотинцы,  варившие  что-то  в  котелке  на  костре,
разложенном в  подъезде  обвалившегося дома,  корабли,  качающиеся в  бухте,
голые  тополя,  гнущиеся от  ветра,  который продувал все  небо,  холодное и
синее, - все это казалось ему интересным, примечательным, по-новому занимало
и останавливало взор. У ворот дома, уцелевшего более других, стоял часовой в
необъятном овчинном  тулупе  с  косматым  воротником.  Решетников с  тем  же
счастливым любопытством посмотрел и на часового.
 - Вот это постройка!  Глядите-ка, товарищ Хазов! - рассмеялся он, точно
в  первый раз увидел постовой тулуп,  но тут же замолчал.  Неожиданная мысль
осенила  его.  Он  остановился перед  часовым и  так  внимательно начал  его
рассматривать,  что тот засмущался и  на всякий случай стал смирно,  опустив
огромные   рукава,   в   которых   винтовка  выглядела  зубочисткой.   Хазов
выжидательно вскинул глаза на лейтенанта,  но тот щелкнул языком и  двинулся
вперед, увлекая его за собой.
 - А  что,  боцман,  -  сказал он хитро и  задорно,  снова необычно (без
прибавления "товарищ"),  обращаясь к Хазову, - а что, боцман, если нам штуки
три-четыре таких на катер раздобыть,  а?.. Чем вам не индивидуальная ходовая
рубка? И тепло, и сухо, и ветер не прошибет, и в любой момент скинуть можно.
Подумайте, рулевому в такой хате стоять - красота!..
 Боцман  оглянулся,  окинул  взглядом  часового и  второй  раз  за  этот
примечательный день улыбнулся.
 - Соседи на смех подымут. Тулуп-то больше катера.
 - Ну и  пусть смеются да мерзнут,  -  убежденно во