ему и не
уступит,  Петляеву,  -  ртуть-парень,  и работа в руках горит,  и все из-под
земли достанет,  это тебе не Быков! Его давно пора в главстаршины произвести
да в люди выводить!..  Я весной его Парамонову сватал,  да покойник привык к
своему Быкову -  и ни в какую...  А тебе зачем к нему привыкать?..  Ну,  так
сговорились,  что ли?  Завтра к  Владыкину,  доложим -  он тут же и  приказ:
обожает  выдвиженцев  -  из  матросов  да  в  офицеры,  из  мотористов  -  в
механики...
 Бабурченок навалился на  Решетникова со  своим неожиданным предложением
так  напористо,  что  тот  растерялся  и  даже  обещал  подумать.  И  только
добравшись до катера и оставшись один,  он точно пришел в себя,  и ему стало
стыдно и неловко,  будто,  не сумев сразу ответить отказом, он как бы предал
Быкова.
 Но,  слоено нарочно, утром Быков принес ему на подпись повторную заявку
Федотычу на всякие мелочи, из-за которых задерживалась сборка левого мотора,
и Решетников предложил ему сперва поспрошать у мичмана Петляева,  не выручит
ли тот,  чем сможет. Быков, и так озабоченный своими неполадками, еще больше
насупился.
 - Нет уж,  товарищ лейтенант,  как хотите,  а к Петляеву я на поклон не
пойду,  -  твердо сказал он. - Выручить-то он выручит, да потом за два болта
цельный мотор из меня вытянет.
 - Как знаете,  -  несколько раздраженно ответил Решетников,  подписывая
заявку,  и подумал,  что Бабурченок, пожалуй, прав: тяжел Быков, неуживчив с
другими,  и,  конечно,  катеру от этого пользы мало. И вчерашнее предложение
показалось ему не  таким уж  диким.  Во  всяком случае,  о  Слюдянике стоило
подумать, примериться, взвесить...
 Но  ни  примерять,  ни  взвешивать ему  не  пришлось -  так  неожиданно
повернулось все дело.
 Это произошло дня через три-четыре на  партийно-комсомольском собрании,
втором  за  время  службы  его  на  дивизионе.   На  повестке  стоял  доклад
инженер-капитан-лейтенанта Менделеева (Решетников не  сразу  сообразил,  что
это  просто  Федотыч) о  мерах  ускорения и  улучшения послебоевого ремонта.
Прения пошли с  места как-то  вяло:  словно на каком-нибудь производственном
совещании тянулась  нудная  перебранка мотористов,  механиков и  снабженцев,
упрекавших друг друга в технических неполадках,  интересных лишь им самим, в
каких-то недоделках и  недодачах.  В зале (собрание шло в холодном,  но зато
просторном зале полуразрушенного санатория) стоял шум,  мешавший слушать,  и
Решетников вдруг обнаружил,  что  его  занимает не  плохая отливка никому не
известной детали,  а то,  откуда это тянет подлая, тонкая струйка сквозняка,
леденящая  колени.  И,  встретившись  взглядом  с  лейтенантом  Бабурченком,
который сидел поодаль,  на  подоконнике,  он похлопал себя по губам,  как бы
прикрывая зевок,  в  ответ на  что  Бабурченок завел глаза под  лоб,  смешно
клюнул     носом,     словно    заснул,     и,     встряхнувшись,     сделал
преувеличенно-внимательное лицо.
 Наконец Владыкин,  который, недовольно хмурясь, слушал выступления и не
раз  уже  наклонялся к  другим  членам  бюро,  встал  и  призвал коммунистов
говорить о главном,  а не мельчить вопроса,  главное -  люди,  а тут говорят
только о  технике.  Едва он  сел,  в  пятом ряду поднялся со  скамьи Хазов и
попросил слова, предупредив, что именно о людях и будет говорить.
 Решетников не  представлял себе,  как  Никита Петрович разговаривает на
народе, и потому с любопытством приготовился слушать. Первые же слова Хазова
насторожили его:  тот,  видимо,  собрался говорить о том же, что недавно так
нахваливал Бабурченок, - о спайке и взаимной поддержке механиков дивизиона.
 Начал он  с  того,  что всякий хороший механик,  как и  всякий толковый
боцман,  обязательно старается прикопить на  черный  день  и  инструмент,  и
материалы,  и все,  что нужно ему в его хозяйстве:  снабжение,  мол,  - дело
хорошее,  а  свой запас кармана не тянет.  Не с нас это началось,  не нами и
кончится ("Может,  только при  коммунизме,  когда даже механикам всего будет
хватать",  -  добавил  Хазов).  Видимо,  с  такой  запасливостью  приходится
мириться,  да,  по  совести  говоря,  неужели  за  каждой  шайбой  бегать  к
начальству?  Вот и  получается,  что у  катерных механиков свои склады,  без
всяких там накладных и фактур, а на веру, по товариществу: я тебе помогу, ты
мне. Дело не в самих запасах, а в людях, которые их создают, и в том, как их
создают.
 И  тут  он  неожиданно  назвал  мичмана  Петляева,   который  ухитрился
нахватать столько дефицитного добра,  что  это  создало ему  среди  катерных
механиков особое и не очень понятное положение.
 - А  чем  плохо,  что  Петляев не  такая шляпа-растяпа,  как другие?  -
вызывающе спросил с места лейтенант Бабурченок.
 Хазов повернулся к  нему и некоторое время молчал,  отчего Решетников с
беспокойством подумал,  что реплики,  наверное, сбивают его. Но тут же Хазов
сказал спокойно и жестко:
 - Хотя бы тем, что такой вопрос задает коммунист и морской офицер.
 Бабурченок покраснел,  и Решетников заметил,  что Владыкин одобрительно
кивнул головой.  Хазов продолжал говорить,  смотря на лейтенанта Бабурченка,
как будто ему удобнее было беседовать с одним человеком, чем держать речь.
 - По этому вопросу видно, - сказал Хазов, - что чуждые флоту деляческие
привычки Петляева, которые он принес с собой с "гражданки", не тревожат даже
командира катера,  который наблюдает их  чаще и  ближе других Чего же  тогда
удивляться,  что  они  не  тревожат остальных,  -  больше того,  забавляют и
вызывают одобрение,  вот,  мол,  деляга,  все умеет достать, нам бы на катер
такого!..  И  за что,  собственно,  придираться к  человеку?  Не ворует,  не
мошенничает, просто умеет вовремя разузнать и вовремя раздобыть! Ну, а раз к
Петляеву  так  добродушно относятся,  понятно,  что  у  него  уже  появились
последователи, вроде, скажем, Слюдяника или механика "СК 0874" Страхова, - а
это еще хуже и опаснее.  И уж совсем плохо,  что никто не говорит о том, как
методы Петляева отражаются на боеспособности катеров.
 - При  чем  тут  боеспособность?   -   выкрикнул  Бабурченок  так,  что
Решетников невольно  обернулся на  него.  Весь  красный,  зло  сощурившийся,
наклонившийся с  высокого  подоконника вперед,  он  чем-то  напоминал сейчас
рассерженного,  фыркающего кота,  готового спрыгнуть с забора.  -  Наоборот,
только из-за Петляева у меня катер и ходит без отказа, все знают!
 - Точно,  товарищ лейтенант,  -  ответил Хазов,  - так это ваш катер. А
другие?
 И он заговорил о том,  что "золотой фонд" Петляева (или,  как он назвал
его,  "петляевский лабаз")  служит  не  для  помощи  другим,  а  именно  для
обеспечения своего катера.  Вот  тут все валили на  недодачи,  на  нехватки,
дивизионный механик руками разводил:  не  присылает,  мол,  главная база.  А
никто не сказал правды,  что зависит все не от главной базы,  а от "лабаза":
получат там механики дефицитную деталь -  выйдет катер на боевое задание,  а
невыгодно окажется хозяину "лабаза" расстаться с  ней  -  катер будет ждать,
когда пришлют из Поти.  Вот и получается, что боеспособность катеров зависит
не от штаба,  а от Петляева:  как захочет, так и будет. И ведь об этом знают
все механики и мотористы, знают, да молчат. Почему молчат? Не хотят лишаться
такого удобного "лабаза",  где на  менку все достанешь?  Или побаиваются его
хозяина,  который такую  силу  забрал,  что  даже  коммунисты о  нем  только
шепотком говорят,  и то по уголкам? Известно ли коммунистам дивизиона, каким
не  очень  товарищеским способом кандидат партии  Петляев  недавно собирался
отнять  у  других катеров единственный присланный главной базой  компрессор,
хотя, как потом оказалось, один они с командиром катера сумели уже раздобыть
в Поти?
 Теперь уже  все  посмотрели на  Бабурченка.  Тот  сидел,  неестественно
выпрямившись,  щеки его побелели и  как бы опали,  и  Решетников с  каким-то
странным чувством неловкости отвел взгляд.
 Слушая Хазова,  он стал понимать, что скрывалось за шутливым выражением
лейтенанта Бабурченка "хитрая механика моего механика".
 Оказалось, что в безобидном "золотом фонде" Петляева были такие детали,
из-за отсутствия которых другие боевые катера подолгу не могли выйти в море,
то  есть  получалось так,  что,  припрятывая эти  детали для  себя  или  для
выгодного обмена,  Петляев,  по существу, играл на руку фашистам. Оказалось,
что   эти   дефицитные  детали  для  "золотого  фонда"  послушно  раздобывал
офицер-коммунист и что это занятие не было ни веселой игрой, ни своеобразным
спортом,  каким оно казалось всем,  в том числе и Решетникову:  оно было, по
существу, грабежом других катеров, нуждавшихся в том, что перехватывал у них
"доставала" Бабурченок.  Оказалось еще,  что  никакой  взаимной  поддержки и
товарищества среди катерных механиков не было и в помине: по существу, здесь
бытовали древние отношения оборотистого кулака и зависящих от него бедняков,
и  Быков был  прав,  говоря,  что  за  два болта Петляев вытянет потом целый
мотор...
 И тут же Решетников с внезапным стыдом вспомнил,  что вот-вот готов был
сменять Быкова  на  Слюдяника,  который принес  бы  с  собой  на  катер  дух
беспокойного и  алчного  стяжательства,  воспитанный в  нем  Петляевым,  дух
грязной  спекуляции  на  чужой  нужде,  отвратительный  блатмейстерский дух,
который,  как  раковая  опухоль,  пополз  бы  с  бабурченковского катера  на
решетниковский, заражая людей...
 После  тех  удивительно счастливых,  каких-то  светлых и  чистых  дней,
которые последнее время  Решетников провел  в  начинающейся дружбе со  своим
катером и его людьми,  все это так ошеломило его,  почти потрясло,  что весь
дальнейший ход собрания пошел как-то мимо него,  параллельно его смятенным и
трудным мыслям.  И  поэтому,  когда внезапно захлопавшие залпы и  вой сирены
прервали собрание, он выскочил из санатория, словно обрадовавшись.
 Налет был не очень серьезный, но настойчивый: несмотря на плотный огонь
катеров,  расползшихся на  ночь по всему побережью бухты,  самолеты пять или
шесть  раз  принимались кидать бомбы  на  транспорт,  пришедший под  вечер с
боеприпасами. Решетников добрался до своего катера к третьей атаке.
 Стрельба как бы облегчила Решетникова,  но,  придя после отбоя в каюту,
он  снова вернулся мыслями к  тому,  что происходило на  собрании до сигнала
тревоги.
 Все  вспоминалось ему  в  каком-то  тумане.  Больше  других  запомнился
Бабурченок, растерянный, какой-то непривычно жалкий. Он подтвердил историю с
"пактом" и  очень  искренне сказал,  что  только из  слов  Хазова понял свою
глупую  и  позорную  роль  "доставалы" и  что,  не  разобравшись в  существе
петляевского "золотого фонда",  казавшегося ему  невинной  забавой,  простым
удобством для катера, он был плохим офицером и слепым коммунистом.
 И  в  глазах  Решетникова  Бабурченок  -  беспечный,  вечно  веселый  и
самонадеянный удачник,  покоряющий каким-то особым своим обаянием,  смелый и
страстный боевой командир катера,  Бабурченок, еще вчера казавшийся тем, кто
может стать отзывчивым,  надежным,  веселым дружком, - стал совсем не таким,
каким представлялся воображению, вдруг потускнел, увял, сник.
 Вся  ночь понадобилась Решетникову,  чтобы осмыслить то,  что вызвали в
нем эти открытия,  и заснул он лишь под утро.  Больше всего он думал о самом
Хазове,  который  в  обыкновенном как  будто  блатмейстерстве Петляева сумел
разглядеть угрозу боеспособности и жизненности всего дивизиона и, увидев эту
угрозу, немедленно показал ее всем коммунистам и комсомольцам.
 Почему именно Хазов сделал это? Ведь, кроме него, многие хорошо знали о
петляевском "лабазе",  но либо боялись заговорить о нем, либо не видели и не
понимали опасности,  какую  таил  в  себе  этот  чуждый  боевому  коллективу
обменный центр -  какая-то черная биржа,  тайный рынок,  подобный тем,  что,
словно поганки на сырости,  вырастают возле больших гаражей, всюду, где есть
механизмы и  машины и  где для них не  хватает нужных деталей и  материалов.
Даже Быков и тот,  отлично понимая природу и самого Петляева и его "лабаза",
тоже молчал.  Почему -  было непонятно,  но уж,  конечно, не из страха перед
Петляевым.
 И  Решетников долго  искал слово,  каким можно было  бы  обозначить это
самое "то",  чего не  хватало ни Быкову,  ни ему самому,  ни десяткам других
коммунистов и  комсомольцев дивизиона.  Так  и  не  найдя  такого слова,  он
заснул.
 Но для самого события определяющее слово он нашел (впрочем,  сказал его
сам Никита Петрович): лабаз.
 Этим  словом  Решетников  и   открыл  наконец  записи  на   страничках,
отведенных Хазову.  Слово  было  странное,  мертвое,  вылезшее  из  старого,
разрушенного   революцией   мира   купли-продажи,    обмана,   скопидомства,
стяжательства,  -  чужое,  опасное  слово,  порождающее  чужую,  отравляющую
человека  психологию.  Однако  найдено  оно  было  удивительно  правильно  и
означало для Решетникова очень многое.
 Хазов стал еще ближе,  еще необходимее ему.  И  хотя думал он  теперь о
боцмане  с  чувством глубокого уважения как  о  человеке,  который  стоит  в
нравственном отношении много  выше  его  самого,  в  вечерних  разговорах их
появилась какая-то новая близость.  Новостью в них было и то,  что порой,  -
особенно,  когда  бухта,  притихшая и  задумчивая,  бесшумно сверкала лунной
дорогой,  а  в  высоком светлом небе не брунчал еще надоедливый гул немецких
самолетов,  выжидавших более выгодного освещения,  - Никита Петрович начинал
говорить сам.  То  ли  поддавался он  молодой нетерпеливой жажде Решетникова
знать и понимать все,  что его окружает,  то ли подкупала его сердечность, с
какой рассказывал тот о  семье,  о  детских своих годах на Алтае,  о  Ваське
Глухове,  с  кем мечтал о  флоте,  но  Хазов начинал отвечать на его вопросы
охотнее и открывать кое-что и в себе.
 Так Решетников узнал,  что Хазов был из старинной флотской семьи. Домик
в  Севастополе,  в  Петровской слободке,  в котором выросло четыре поколения
черноморских матросов,  пережил обе осады по крайней мере еще в июне, в дни
самых ожесточенных бомбежек,  Хазов нашел его пустым,  но уцелевшим.  Только
выбиты были  все  стекла,  развалено крыльцо да  в  садике вырваны снарядами
деревья и  исчезла скамейка под грушей,  где слушал он  рассказы деда Аникия
Ивановича о  Севастопольской обороне  и  о  бастионах,  куда  тот  вместе  с
мальчишками таскал  арбузы и  воду  для  отца  и  других матросов.  Там,  на
четвертом  бастионе,   французская  бомба  убила  прадеда,   артиллерийского
квартирмейстера с  "Уриила",  и  место это  Хазов отлично помнил,  хотя  дед
привел его на бастион лишь однажды, когда ему было всего восемь лет, - ровно
столько, сколько было самому деду в год Севастопольской обороны.
 Утром того дня к ним пришел усатый матрос,  весь обвешанный пулеметными
лентами (всего неделю назад в Севастополь ворвались полки Красной Армии),  и
Никита,  закричав на весь садик:  "Батька приехал!" - кинулся к нему, потому
что именно таким и представлял себе отца, которого плохо помнил, расставшись
с  ним  шести лет от  роду.  Но  матрос тихонько отстранил его и,  подойдя к
Аникию Ивановичу,  сказал,  чтоб Петра больше не ждали,  так как он погиб на
бронепоезде "Вперед за  революцию" почти год тому назад на Украине в  боях с
немцами. Мать упала на траву и закричала диким, истошным голосом, а дед взял
Никиту за руку и повел на четвертый бастион.
 Всю дорогу Никита плакал,  а дед спотыкался,  будто плохо видел дорогу,
и,  добравшись до бастиона,  долго сидел на старинном орудии, молча глядя на
край  бруствера,  где  из  белых  камешков был  выложен в  земле  аккуратный
крестик. Потом вздохнул и сказал, что вот, мол, отец и сын его - оба погибли
в  бою,  как  полагается матросам,  а  он  все коптит небо в  тягость себе и
другим.  Он кряхтя наклонился,  подправил выбитые чьей-то неосторожной ногой
камешки и сказал Никите, чтобы тот приходил сюда присматривать за крестиком,
потому что ему самому сюда больше не добраться.  И  правда:  с  того дня дед
либо сидел на скамейке под грушей,  либо лежал на койке и года через полтора
умер, так и не выбравшись больше на бастион.
 Дед в  рассказах боцмана занимал главное место.  От деда Никита узнал и
об  отце  -  рулевом  унтер-офицере  миноносца "Гаджибей" и  члене  судового
комитета,   а  также  о  многих  неизвестных  событиях  и  понятиях.   Отец,
оказывается,  тонул в Цусиме -  и Никита узнал, что такое Цусима. Второй раз
Петр Аникиевич тонул на миноносце "Живучий" -  и так Никита услышал о первой
мировой войне. Отец топил в Новороссийской бухте "Гаджибея" - и Никита узнал
о  революции и  о том,  почему и зачем черноморские матросы своими же руками
взрывали и топили свои же корабли. А погиб отец далеко от моря, в степи, - и
так  из  слов деда Никита стал понимать,  что такое гражданская война и  что
такое матросы революции.  Дед же  рассказывал ему о  флоте,  о  кораблях,  о
машинах,  минах и  орудиях,  о  турецкой войне,  которую провел на  пароходе
"Великий князь  Константин",  откуда  спускали маленькие минные  катера,  об
офицерах,   которых  любили  и  уважали  матросы,  и  об  офицерах,  которых
ненавидели.  Флотское мужество, матросская крепкая спайка и гордость за флот
переходили из дряхлеющего сердца в открытое миру,  жадное к жизни, маленькое
и  горячее детское сердце,  и к десяти годам Никита уже знал,  что его жизнь
пройдет на флоте так же, как прошла жизнь отца, деда и прадеда.
 Ремонт  катера  подходил уже  к  концу,  и  для  таких  долгих душевных
разговоров времени было  все  меньше.  Последние недели Владыкин то  и  дело
посылал Решетникова в море -  то на катере старшего лейтенанта Сомова,  то с
Бабурченком,  который,  отделавшись в петляевской истории выговором,  как-то
повзрослел,  но в  бою стал еще отчаяннее,  то с командиром звена Калитиным.
Задание всегда  давалось одно:  присматриваться ко  всему,  что  делается на
катере в походе, а случится - и в бою, и мотать все это на ус.
 Сперва Решетников даже обиделся:  не  мальчишка же  он,  в  самом деле,
чтобы изображать экскурсанта из подшефного колхоза... Но на первом же походе
понял,  что такого рода "экскурсии" были на владыкинском дивизионе вроде тех
полетов,  когда испытанный боевой летчик "вывозит" молодого. На этих походах
Решетников узнал все особенности дневного и  ночного входа в бухту,  тонкие,
лишь  командирам катеров  известные приметы навигационно-боевого характера -
вроде  затопленной у  Седьмого мыска  канонерской лодки,  возле которой надо
сразу ворочать на курс 84o,  чтобы избежать прямой наводки скрытой за мыском
немецкой  батареи.  На  катере  Калитина,  с  уважением наблюдая  мастерские
действия своего командира звена,  он  понял,  что собственный бой его на "СК
0519" был  чистейшей удачей и  неприличным везеньем.  Сомов познакомил его с
ночным десантом,  а  Бабурченок -  со  своим способом разведки огневых точек
противника:  для  этого  он  полным ходом  трижды прокатил Решетникова ночью
вдоль берега,  переведя моторы с подводного выхлопа на надводный, чем вызвал
яростный огонь,  вспышки которого оставалось только  засекать.  Кроме  таких
поучительных  примеров  Решетников  на   этих  походах  услышал  кучу  самых
разнообразных советов на  все  случаи беспокойной жизни сторожевого катера в
море.
 Все это,  возвращаясь к себе, Решетников пересказывал Никите Петровичу:
Хазов окончательно сделался самым необходимым для него собеседником.
 Чем ближе узнавал его Решетников,  тем чаще думал о том,  что, конечно,
из всех,  кого он видел вокруг себя, Никита Петрович больше всего подходит к
понятию "друг",  несмотря на большую разницу в  годах и на то,  что подчинен
ему  по  службе,  хотя по  справедливости должно было быть наоборот.  Только
настоящий друг мог так бережно и заботливо поддержать его на первых, трудных
порах  командования кораблем,  да  вдобавок впервые в  жизни.  Владыкин был,
конечно,  прав,  говоря,  что  Хазов д