есте.  Вам не  очень и  понятно,  до чего это трудно -  посылать
других под снаряды, а самому отсиживаться в блиндаже...
 - Чего же  тут не понять,  понятно,  -  сочувственно сказал Решетников,
думая о Хазове и о шлюпке.
 Майор махнул рукой.
 - Ничего вам не понятно!  Вот будете командовать дивизионом, и придется
вам какой-нибудь катер в серьезное дело посылать, тогда меня и припомните...
Нынче мне повезло -  вместе с группой пошел.  А сиди я на берегу,  такого бы
себе навоображал - вконец бы извелся, разве что Сенека помог бы...
 - Какой Сенека? - не понял лейтенант.
 - Был  такой  римский  философ,  воспитатель  Нерона.  Рекомендовал  не
представлять себе неприятностей,  пока они не случились.  В  жизни,  мол,  и
реальных  пакостей  хватает,   чтобы  еще  воображаемыми  огорчаться.  Совет
правильный,  но человечество почему-то им мало пользуется,  и я в том числе.
Только что с  вашим боцманом обсуждал варианты ночных хлопот.  Впрочем,  он,
видно,  и сам философ:  выслушал молча -  и заснул. Да так, что и поворот не
разбудил...
 Упоминание о  Хазове заставило Решетникова снова помрачнеть.  Но майор,
не  заметив этого,  закончил тем  же  шутливым тоном,  который ему не  очень
удавался, но которым он, вероятно, хотел скрыть свою озабоченность:
 - Не расспросил я его,  как он катер найдет?  Ночь-то темная, а море-то
Черное. Придется вам мне растолковать.
 - А  я  как  раз этим и  занимаюсь,  кое-что новое в  голову пришло,  -
ответил Решетников.
 Среди  тревожных догадок,  которые  бесполезно осаждали на  мостике его
воображение,  одна  показалась ему  дельной:  а  что,  если сомовская шлюпка
просто не нашла катера?
 При всех своих несомненных преимуществах как места для скрытной высадки
бухта Непонятная имела одно значительное неудобство.  Гряда подводных камней
вынуждала  катер  становиться здесь,  на  якорь  в  порядочном расстоянии от
берега, и поэтому гребцам, уводившим шлюпку после высадки, приходилось брать
с собой шлюпочный компас,  выходить из бухты, справляясь с ним, и отыскивать
потом  катер  по  условному  огню.  Обычно  для  этого  в  целях  маскировки
пользовались синей лампой,  свет  которой можно было  заметить лишь  вблизи.
Решетникову пришло в голову,  что, лишившись компаса (скажем, утопив его при
спешной  высадке или  разбив),  гребцы  сомовской шестерки пошли  к  катеру,
ориентируясь по звездам.  В  этом случае шлюпка могла отклониться от верного
направления  настолько,  что  заметить  слабенький  синий  огонек  было  уже
невозможно.
 Представив себе, что Хазов очутился в таком же положении, лейтенант уже
не думал о степени вероятности своей догадки. Ему казалось важным одно: если
такая  возможность  была,   следовало  ее  исключить,  хотя  для  этого  ему
приходилось решать  задачу,  подобную квадратуре круга:  как  усилить  свет,
одновременно замаскировав его?
 Катер уже  приближался к  берегу,  а  Решетников все еще ничего не  мог
придумать. Он совсем было отчаялся, когда в дело вмешалась случайность, что,
как известно,  бывало причиной многих важных открытий. Роль Ньютонова яблока
тут сыграл ратьер (как с  давних пор называют на кораблях сигнальный фонарь,
уже  позабыв о  том,  что  это  фамилия его  конструктора):  когда лейтенант
придвинулся к обвесу мостика, чтобы удобнее было отыскать горы, темнеющие на
фоне звездного мерцания,  ратьер загремел у  него под  ногами железным своим
ящиком и натолкнул на решение вопроса.
 Фонарь этот устроен так, что свет яркой лампы, заключенной в его ящике,
бьет  сквозь  узкую  щель,  прикрытую  вдобавок  щитками,  что  придает  ему
направленность и препятствует видеть свет с боков.  Щель по надобности можно
прикрывать красным,  зеленым или белым стеклом с помощью нехитрого рычажного
устройства. Мысль, осенившая Решетникова, состояла в том, что этот луч можно
направить параллельно береговой черте. Тогда ни со стороны моря, ни с берега
его  не  будет  видно,  зато  яркая  полоска света будет непременно замечена
гребцами шлюпки даже в  том  случае,  если они  станут пересекать этот луч и
вдали от катера.  Маскировка вдобавок удачно обеспечивалась тем,  что,  если
направить луч на норд-ост, он будет светить как раз вдоль рифа, где никак не
могло оказаться ни немецкого катера, ни тем более корабля.
 Этот свой план лейтенант не без гордости и  объяснил Луникову,  показав
на  карте,  где станет катер,  куда будет направлен луч и  как должна грести
шестерка. Тот некоторое время молча рассматривал схему, потом сказал:
 - Имеется вариант:  шлюпка почему-либо оказалась с другого вашего борта
- с запада. Вот и пропал ваш план.
 - Вариант исключенный,  -  в тон ему ответил Решетников. - Для этого ей
надо ошибиться не  меньше чем на двадцать градусов.  А  курс я  даю ей,  как
видите,  простой:  чистый зюйд.  Даже если без  компаса останутся,  держи по
корме Большую Медведицу, тут спутаться трудно... Имеются другие варианты?
 - Пока нет.  А предложение есть. Раз у вас там цветные стекла, не лучше
ли дать зеленый огонь? Рифы рифами, а от греха подальше. Красный сам в глаза
кидается,  белый -  очень ярок, а зеленый - вроде и звезда какая... Все-таки
маскировка...
 - Согласен,   пусть  будет  зеленый,   -  ответил  Решетников  и,  явно
повеселев,  взглянул на  часы.  -  А  что,  товарищ майор,  может,  пораньше
подойдем?
 Луников искоса взглянул на него и усмехнулся.
 - Пожалуй,  правильно...  Зачем нам лишние полчаса томиться?  Уж  рвать
зуб, так сразу...
 Решетников  несколько  смутился,   поняв,   что   майор   разгадал  его
нетерпение.  Как  бывает это  в  подобных случаях,  ему  уже  невмоготу было
дожидаться того,  что  все  равно должно случиться,  и  хотелось,  чтобы это
поскорее началось.  Он  дунул  в  свисток  переговорной трубы  на  мостик  и
приказал Михееву ворочать на  обратный курс  и  при  подходе к  мысу пробить
боевую тревогу, а сейчас прислать в рубку Хазова и Артюшина.
 Майор хотел было уйти,  но  дверь отворилась,  выключив свет.  Когда он
зажегся, в рубке стояли и тот и другой.
 - Ясно,  -  недовольно сказал Решетников. - Было приказано спать, а они
уже на палубе.
 - При повороте с койки скинуло,  товарищ лейтенант,  - сразу же ответил
Артюшин.  -  Я  и  вышел  Зыкину сказать,  что  со  штурвалом аккуратно надо
обращаться.  Не  выйдет из  него рулевого,  как  хотите,  его бы  в  авиацию
списать, пусть там виражи закладывает...
 - Товарищи старшины,  получите новый приказ на возвращение,  -  перебил
его лейтенант, и Артюшин тотчас подтянулся. - Подойдите к карте...
 Он подробно,  с излишней даже обстоятельностью,  объяснил им свой план,
подчеркнув,  что  уклоняться вправо  ни  в  коем  случае  нельзя,  чтобы  не
проскочить катер с его темного борта, и закончил обычным:
 - Все ясно? Вопросы имеются?
 Он сказал это четко,  по-командирски,  и  Артюшин так же четко ответил,
что все понятно. Но Хазов неторопливо сказал:
 - Есть, товарищ лейтенант.
 - А что,  Никита Петрович?  - совсем другим тоном спросил Решетников, и
Артюшин, спрятав невольную улыбку, заметил, что он с беспокойством покосился
на левую руку боцмана.  Тот и  в самом деле поднял ее к подбородку привычным
жестом и в раздумье потер ладонью бритую щеку.
 - Маловато запасу. Тут грести порядочно, шлюпка курса точно не удержит.
Можем и правее катера пройти.
 - Вот товарищ майор того же опасается,  - сказал Решетников озабоченно.
- Я и сам хотел для верности поставить катер западнее, да боюсь - увидите ли
вы тогда огонь? Далековато на луч выйдете.
 - Увидим, - с уверенностью сказал Хазов.
 И Артюшин подтвердил:
 - Ратьер увидим. Его с Поти увидишь, это не синий ночничок, прошлый раз
все глаза проглядели...
 - Ясно,  -  подытожил лейтенант и  нарисовал на  карте  новый  кружок с
якорьком.  - Вот так у вас запасу будет за глаза - градусов тридцать... Все,
товарищи старшины.  Помните -  на вас вся операция держится.  Потеряем нынче
шлюпку -  весь смысл потеряется: разведчиков надо обязательно завтра на борт
принять. Ну... желаю успеха.
 Он  пожал  руки  обоим.  Хазов достал из  реглана аккуратный клеенчатый
бумажник и молча передал его командиру катера.  То же сделал и Артюшин, но у
него документы оказались в кокетливом кисетике,  сшитом,  очевидно, женскими
руками. Потом оба вышли из рубки, а за ними - и Решетников с майором.
 На  палубе  чувствовалось присутствие в  темноте многих  людей.  Сквозь
мягкий  рокот  одного  мотора,  под  которым шел  сейчас катер,  слышны были
негромкие голоса,  какие-то тени уступали дорогу офицерам,  направившимся на
корму к шестерке.  Очевидно, второй поворот дал знать команде и разведчикам,
что время высадки приближается,  и  боевой тревоги уже не  требовалось:  все
оказались  на  своих  местах,   шлюпку  готовили  к   спуску  и   разведчики
подтаскивали к  ней  громоздкий инвентарь  пехотного боя  и  окопной  жизни,
который им придется скоро разместить на своих плечах.
 Тот  незаметный,  но  ясно ощутимый всеми переход из  одного жизненного
состояния в другое, который начинает собой всякую боевую операцию задолго до
ее фактического начала,  уже произошел.  И  хотя люди держались по-прежнему,
спокойно разговаривали,  шутили,  выполняли порученное им дело, во всем этом
теперь была особая значительность,  которую все чувствовали,  но  которой не
подчеркивали и  даже  как  бы  не  замечали,  словно уговорились между собой
делать вид,  что решительно ничего не происходит. Между тем часть этих людей
уже переступила ту грань, за которой могла встретиться военная смерть, тогда
как другая часть оставалась еще по эту сторону грани,  где такая смерть была
маловероятной.  И  как ни старались те и другие держаться естественно,  быть
такими,  какими были пять минут назад,  это  у  них не  очень получалось,  и
усилие над собой выражалось у  кого повышенной веселостью,  у кого нарочитым
спокойствием,  у  кого  смущенностью и  неловкостью.  И  всем,  как  недавно
Решетникову,  уже хотелось, чтобы действия, связанные с возможностью гибели,
начались поскорее, если уж все равно они должны начаться.
 Катер снова повернул,  на  этот  раз  на  малом ходу,  плавно.  Звезды,
качнувшись,  расположились над  ним так,  что Большая Медведица оказалась по
правому борту,  и все на палубе поняли, что теперь катер идет вдоль берега к
бухте. Однако никто не сказал об этом вслух: разведчики негромко обсуждали с
лейтенантом Ворониным  -  взять  лишнюю  "цинку"  с  патронами или  добавить
гранат, Жадан приставал к боцману, чтобы подкормили разведчиков - есть, мол,
лишний суп,  и только Сизов, оказавшийся каким-то образом рядом с Артюшиным,
спросил его упавшим голосом:
 - Подходим, что ли?
 - Ты откуда тут взялся? - удивился тот.
 - Радиограмму на мостик носил. Так, верно, подходим?
 - Когда еще подойдем... "Последний час" успеешь выдать.
 - "Последний час" еще через час.
 - Тогда не успеешь. Сыпься на место.
 Сизов помолчал, потом тронул его за локоть.
 - Артюш... Ты, значит, это самое...
 - Ну чего тебе?
 - Нет, ничего. Ну, счастливо, мне слушать надо.
 - Счастливо. Иди слушай.
 Артюшин постоял в темноте,  потом, словно пожалев, что отпустил Сизова,
негромко крикнул вслед:
 - Юрка!
 - Есть! - ответил голос рядом.
 - Ты еще тут? - опять удивился Артюшин.
 - Тут.
 - Иди на место, я сказал.
 - Я и шел, а ты зовешь.
 - Ну, счастливо! Эх ты... герой...
 - Командира отделения рулевых Артюшина на мостик!  - донеслась до кормы
голосовая передача.
 - Есть,  на  мостик!  -  отозвался Артюшин и,  охватив Сизова за плечи,
ласково потряс его худощавое,  еще мальчишеское тело.  -  Вот теперь и в сам
деле подходим, раз самого маэстро приглашают... Будь здоров, Юра!
 Артюшин угадал:  командир катера приказал ему  стать на  руль,  как это
бывало всегда при сложном маневре. После поворота катер начал слегка рыскать
на зыби, а ему следовало идти точно по курсу, чтобы попасть в намеченную его
командиром точку несколько западнее бухты Непонятной.
 Все  на  мостике было  сейчас подчинено этой  задаче.  Лейтенант Михеев
следил за равномерностью хода, то и дело справляясь о числе оборотов мотора.
Птахов,  доверяясь своим глазам больше,  чем биноклю,  всматривался в темную
гряду берега,  чуть различимого на фоне звездного неба, надеясь опять, как и
в  прошлый раз,  приметить зубец вершинки,  находящейся неподалеку от бухты.
Сам  Решетников,  положившись  на  его  снайперское зрение,  наклонился  над
компасом:  несмотря  на  все  искусство "маэстро",  картушка медленно ходила
около  курсовой черты,  и  лейтенант внимательно следил,  не  уводит ли  это
рысканье в какую-либо одну сторону.  Избежать его можно было,  лишь прибавив
оборотов,  чего  сделать было нельзя,  подходить к  месту высадки полагалось
тихо,  и  катер,  чуть  поводя носом вправо и  влево,  словно принюхивался к
чьему-то следу, продолжал медленно красться вдоль берега.
 В таком напряжении прошло более получаса. Наконец Птахов негромко, но с
нескрываемым торжеством доложил:
 - Вершина, справа восемьдесят.
 Решетников посмотрел в бинокль туда,  куда показывал Птахов,  и,  хотя,
кроме  темной полосы,  закрывавшей на  горизонте звезды,  ничего не  увидел,
облегченно вздохнул:  вершинка означала,  что  до  якорного места оставалось
идти  только шесть  минут.  Хитря  с  самим собой,  лейтенант добавил к  ним
две-три для верности,  чтобы шестерка не проскочила катер с запада. Тогда он
поставил  рукоятку  машинного  телеграфа на  "стоп",  негромко  скомандовал:
"Отдать якорь!" -  и пошел на корму,  где вокруг шлюпки сгрудилась уже почти
вся команда, готовясь с помощью разведчиков спустить ее на воду.
 Это  было  проделано  неожиданно быстро.  Командирская рационализация с
поясами  вполне  оправдалась  -   корма,  поддерживаемая  пробкой,  даже  не
черпнула,  и когда Хазов отдал хитро завязанный им конец и пояса вытащили на
катер,  разведчики один за  другим спрыгнули в  шестерку и  начали разбирать
весла, не тратя времени на отливание воды.
 Майор подошел к Решетникову и,  не отыскав в темноте его руки, дружески
пожал ему локоть:
 - Ну,  товарищ лейтенант,  спасибо за  доставку.  Значит,  до завтра...
Сенеку почаще вспоминайте,  -  добавил он,  улыбаясь,  что  было  понятно по
голосу,  потом шагнул к  борту.  -  Орлы!  Хватайте ногу,  поставьте ее  там
куда-нибудь не в воду...
 Он не очень ловко слез в шестерку, и из темноты донесся спокойный голос
Хазова:
 - Разрешите отвалить, товарищ лейтенант?
 - Отваливайте, - так же спокойно ответил Решетников.
 Все,  что передумал и  перечувствовал он  на  мостике перед поворотом у
мыса,  вновь взмыло в  нем  из  самых глубин души,  куда  он  постарался это
запрятать.  Если бы он мог,  он задержал бы шестерку,  заменил бы Хазова кем
угодно или пошел бы  сам.  Но  ничего этого сделать было нельзя,  как нельзя
было хотя бы  затянуть уход шлюпки бесполезными расспросами:  все ли  нужное
взято,  помнят ли  Хазов и  Артюшин,  как в  случае чего держать по  Большой
Медведице. Можно было сказать лишь одно это командирское слово "отваливайте"
- роковое слово, решающее судьбу людей и судьбу друга.
 Его он и сказал спокойным, обыденным тоном.
 Несколько сильных рук оттолкнули шестерку от борта. Темный силуэт ее на
секунду закрыл  собою  звездный отблеск,  мерцающий на  выпуклой маслянистой
волне зыби, и сразу же растворился в остальной черноте, окружающей катер.
 Какое-то  очень  недолгое  время  оттуда  доносились тихие  равномерные
всплески весел.  Наконец и этот слабый звук погас, как гаснет тлеющая искра,
- незаметно,  но невосстановимо.  И тогда над катером встала та удивительная
тишина уснувшего моря,  которая не может нарушиться ни шелестом листвы,  как
то  бывает  в  лесу,  ни  шорохом  сорвавшегося камешка,  как  в  горах,  ни
встрепетом птицы в траве,  как в степи.  Беззвучность черноморской ночи была
настолько совершенной,  что  слабое движение воздуха,  едва  ощущаемое кожей
лица (и то лишь потому,  что оно несло с собой холод),  улавливалось слухом,
как  звук  чьего-то   близкого  легкого  дыхания.   И   казалось  совершенно
невероятным,  что в этой безмятежной,  спокойной тишине могут сухо затрещать
выстрелы, застучать автоматная очередь или плотно ухнуть взрыв.
 Но   именно   это   и   опасался  услышать  Решетников,   присевший  на
освобожденные от шестерки стеллажи,  и того же опасались те люди, которых он
оставил на верхней палубе, запретив двигаться, кашлять и шептаться, чтобы не
заглушать хоть малейшего звука,  который мог донестись с  берега или с воды.
То  и  дело  лейтенант отворачивал рукав  шинели  и  смотрел  на  светящиеся
стрелки. И чем ближе время подходило к тому, когда, по его расчету, шестерка
должна была начать высадку в  бухте,  тем тревожнее вслушивался он в морскую
тишину.
 Наконец,  не в силах сидеть неподвижно, он встал, словно так было лучше
слушать.  По времени получалось,  что там,  в бухте,  шестерка уже подошла к
берегу.  Ночь  по-прежнему  была  беззвучна.  Он  опять  взглянул  на  часы:
наверное,  теперь все уже выскочили на  гальку.  Никита Петрович прошлый раз
говорил,  что в  бухте есть такой ровный пляжик,  очень удобный для высадки.
Ну,  еще  три  минуты -  сталкивают шлюпку.  Все  тихо.  Сердце стало биться
ровнее.  Он  простоял неподвижно еще пять минут,  слыша только легкие вздохи
ветерка. Ветерок был холодным, резкая свежесть забиралась за воротник кителя
и  почему-то главным образом ощущалась у затылка.  Теперь шестерка,  видимо,
подходила к выходу из бухты. Сердце его опять тревожно заколотилось: а вдруг
он  так  тянул со  временем,  что  она  давно уже  вышла и  сейчас ищет свет
ратьера?  Лейтенант снова взглянул на  часы:  нет,  до этого еще далеко,  не
меньше двадцати минут, но для верности - пора.
 - На  мостике!  Включить  зеленый  луч!  -  негромко  скомандовал он  и
удивился:  вот ведь неожиданно вышло!  И  как ему раньше не  приходило это в
голову, и верно, зеленый луч... Он усмехнулся про себя и докончил команду: -
Влево не показывать, держать на норд-ост!
 - Есть, включить зеленый луч, влево не показывать! - весело откликнулся
голос Птахова.
 Катер стоял носом к востоку, и потому с кормы огня нельзя было увидеть.
Но матросы,  услышав команду,  облегченно зашевелились. К лейтенанту подошел
Чайка,  потом сразу двое,  потом кто-то споткнулся в темноте, и голос Сизова
спросил:
 - Возвращаются, товарищ лейтенант?
 - Будем думать, - осторожно ответил Решетников.
 - Товарищ лейтенант, - сказал Сизов уже совсем рядом, - старшина второй
статьи меня сменил и  приказал спать.  А  разве сейчас уснешь?  Разрешите на
палубе подождать, пока Артюшин вернется?
 - Ну что ж, подожди. Сядь тут, тебе долго стоять нельзя. Ноги-то как?
 - Совсем приросли, товарищ лейтенант, порядок!
 - Ну ладно. Сиди и слушай!
 Но   сам  Решетников  не  мог  оставаться  на  месте.   Теперь,   когда
напряженность положения  несколько разрядилась,  им  все  больше  овладевало
нетерпение. Ведь тишина еще ничего не доказывала: сомовская шлюпка исчезла в
такой же мирной тишине. Оставалось ждать, а ждать в этих условиях было очень
трудно.  Еще труднее было выкинуть из головы беспокойные мысли о том, увидит
ли  шестерка зеленый  луч.  Это  походило на  то,  чтобы  заставить себя  не
вспоминать о белом медведе.  Все самое далекое,  самое постороннее,  что ему
удавалось вытащить из памяти,  чтобы отвлечься от этих тревожных мыслей, тут
же,  подобно свитой  в  тугую  спираль пружине,  которую согнуть невозможно,
немедленно выворачивалось и неизменно приводило к тому, что он отгибал рукав
шинели и убеждался, что прошло всего две или три минуты.
 Решетников поднялся на мостик,  заглянул в  узкую щель ратьера,  откуда
весело и  ярко бил зеленый свет,  проверил по  компасу,  верно ли Птахов его
направляет,  поговорил с  самим Птаховым и только потом рискнул взглянуть на
часы.  Оказалось,  все  это заняло четыре минуты.  Время тянулось невозможно
медленно.
 Лейтенант вздохнул и решил зайти в рубку, где оставил сданные Артюшиным