и  боцманом документы.  Они  лежали на  слабо освещенной карте,  на  которой
карандашной чертой  был  отмечен  условный  луч  ратьера,  проходивший почти
параллельно берегу.  Глядя на него,  Решетников вспомнил, как он рассказывал
Никите Петровичу о зеленом луче и как убеждал не пропускать ни одного заката
на  море,  чтобы  все-таки  поймать его.  Кажется,  это  было  в  тот  самый
примечательный день,  когда они с боцманом впервые заговорили по душам.  Да,
правильно.  Они пошли вместе в  штаб договариваться о  дне первого выхода на
пробу механизмов после ремонта.  С  утра  резко похолодало,  и  над  горами,
обступившими бухту, нависли плотные белые облака. Их становилось все больше,
они как бы давили друг на друга и  к  обеду сели на вершины гор,  совершенно
скрыв  их  от  глаз.  Бухта и  море  приобрели неприятный мертвенный оттенок
залежалого свинца.  Норд-ост переваливал облака через горы к  морю.  Текучие
плотные  туманы  безостановочно скатывались по  склонам  к  городку.  Словно
какая-то  густая  холодная жидкость,  они  наливали доверху всякую  впадину,
лощину,  седловину, выпуская к домикам и к садам шевелящиеся щупальца. Потом
белая  масса выплескивалась из  впадин и,  клубясь,  катилась вниз,  готовая
поглотить городок. Но едва она достигала какой-то черты, ветер, вырывавшийся
из бухты, вздымал ее вверх и там яростно и быстро разрывал в клочья.
 Глядя  на  это,  Никита Петрович сказал тогда запомнившиеся Решетникову
слова:  "Ну и силища,  вроде фашистской.  А глядите -  тает". Действительно,
хотя белые массы,  завалившие собой горы, были неисчислимы и хотя за плотной
их  стеной угадывались новые,  еще большие массы облаков,  гонимых на  город
невесть откуда,  было несомненно, что, сколько бы их ни оказалось, сильный и
верный ветер с моря разорвет их в клочья и рассеет в небе грязными слоистыми
облачками.
 А  Решетников,  смотря на эту белую тучу,  вспомнил о другой -  черной,
висевшей над  алтайской степью,  Тут  он  впервые рассказал Хазову  о  своем
детстве и  о  том,  как решил стать командиром военно-морского флота.  И ему
показалось,  что Хазов как-то по-новому,  с уважением,  на него посмотрел и,
вероятно,  изменил свое мнение о  нем,  потому что с этого дня он чувствовал
совсем иное отношение к себе.  Именно тогда он и понял, что Хазов может быть
для него тем же старшим другом, каким так недолго был для него когда-то Петр
Ильич.
 Перебирая  это  в  памяти,   Решетников  машинально  открыл  клеенчатый
бумажник.   Там  лежали  партийный  билет,   удостоверения  о   награждении,
выдававшиеся  вместо  орденских  книжек,  какие-то  справки,  видимо  нужные
боцману.  Решетников с  удивлением заметил,  что на фотографии в  партбилете
Хазов выглядел не только моложе,  что было понятно,  а  просто совсем другим
человеком.  Карточка была маленькая,  но очень четкая:  можно было различить
даже выражение глаз.  Они были спокойными,  веселыми,  а  на  лице совсем не
замечалось  сосредоточенной  задумчивости  и   хмурой   замкнутости,   какие
Решетников привык видеть на  нем с  первой же  встречи,  -  видимо,  все это
сделала война. В бумажнике нашлась еще небольшая фотография. На ней был снят
подросток, и сперва показалось, что это сам Никита Петрович, настолько все в
лице мальчика напоминало его, но не теперешнего, а такого, каким он снимался
несколько лет  назад  для  партбилета.  Однако на  обороте оказалась надпись
неровными буквами:  "Косте Чигирю -  Петр Хазов",  а ниже этого -  якорь, на
лапах  которого  стояли  цифры  "1940",   а  под  ними  -   слово  "союз"  с
восклицательным знаком.
 Этому  романтическому Петру  было  на  взгляд  лет  десять-одиннадцать.
Предположить,  что это сын Хазова,  о существовании которого никто на катере
не знал,  было трудно:  получалось,  что он родился,  когда Никите Петровичу
было восемнадцать-девятнадцать лет.  Видимо,  это  был  его младший брат,  о
котором  он  тоже  никогда  не  упоминал.  Решетников еще  раз  посмотрел на
открытое,  смелое  и  удивительно  привлекательное  лицо,  которое  невольно
запоминалось, вложил фотографию в бумажник и спрятал его в карман.
 Но и на это все ушло едва три минуты. Лейтенант вышел из рубки, постоял
возле нее,  давая глазам привыкнуть к темноте,  потом опять пошел на корму и
сел с Сизовым.
 Тот немедленно же спросил:
 - Долго ждать еще, товарищ лейтенант?
 Решетников взглянул на часы:
 - Недолго. Минут через десять должны подгрести.
 - Скорей бы, - вздохнул Сизов совсем по-детски, и Решетников улыбнулся.
Видимо,  Артюшин был для Юры тем же,  чем в свое время был для него,  Алеши,
Ершов.
 Но прошло и десять минут и двадцать, а шестерка не возвращалась.
 На палубе снова появились люди,  и  снова они замерли в  неподвижности.
Опять настала полнейшая тишина -  все слушали, не возникнет ли в ней слабый,
чуть слышный звук равномерного всплеска весел.
 Сроки,  которые лейтенант ставил для своего успокоения,  проходили один
за другим.  Пошел уже второй час с того времени,  когда шестерка должна была
подойти к катеру.  Страшное волнение охватило Решетникова.  Хорошо, что было
темно:  все в нем трепетало,  дрожало,  ходило ходуном,  и это,  несомненно,
могли бы заметить. Догадки и подозрения снова, как и в походе, осаждали его.
Самой грозной из  них была мысль,  что шестерка прошла к  западу от катера -
там, где не было зеленого луча. Этого не могло быть, он отлично знал, что не
могло быть,  так как для этого шлюпка должна была бы держать Медведицу не по
корме,  а почти по правому борту.  И зная это, он все же поймал себя на том,
что собирается крикнуть на мостик: "Включить второй ратьер на зюйд-вест!" Но
это  могло  бы  погубить  катер:  такой  огонь  наверняка  был  бы  замечен.
Решетников не мог этого сделать,  как вообще не мог ничего сделать.  Все его
действие заключалось в бездействии. Чтобы помочь Хазову в беде, он готов был
кинуться под снаряды, под пули, в воду, но должен был только ждать.
 За  все это время ни один человек из его команды не задал ему пустого и
бесполезного вопроса:  где же шестерка? Все молчали, но Решетников знал, что
вопрос этот у всех на языке.
 Молчал и он сам.
 Теперь его  грызла нестерпимая по  силе упрека мысль,  ужасное для него
сознание,  что он сам,  своим приказом, лишил себя только что приобретенного
друга.
 Он горько усмехнулся, вспомнив майора с его Сенекой: посмотреть бы, как
Луников справился бы с той стаей грозных видений,  которая вилась вот тут, в
этой морской тишине, поглотившей без звука шестерку!..
 Воспоминание о Луникове заставило его взять себя в руки. "Такая уж наша
командирская должность..."  Он командир,  и он обязан что-то объяснить своей
команде.
 Усилием воли он подтянулся.
 - Что-нибудь  произошло,  -  сказал он  матросам,  стоявшим рядом,  сам
удивляясь своему спокойному тону. - Ну что же. Время у нас есть, рассвет еще
не скоро. Будем ждать до рассвета.
 И  он опять сел на стеллажи глубинных бомб,  зябко передернув плечами -
то ли ночь,  перевалив за свою половину, стала много холоднее, то ли это был
нервный озноб. Он застегнул воротник шинели и замер в неподвижной позе.
 Ему уже столько раз мерещился дальний,  чуть слышный всплеск весел, что
он решил не напрягать более слуха: если что будет - скажут другие. Теперь он
вспоминал то,  что сказал ему вчера Владыкин,  давая боевое задание:  "Пора,
пожалуй, о том приказе подумать. Лучше будет, если вы сами поднимете вопрос.
Пишите рапорт после первого же боя".  А когда он спросил: "Может быть, после
этого похода?"  -  Владыкин усмехнулся и сказал,  что присваивать офицерское
звание за  такие прогулки по  морю -  не получается...  Все думали,  что это
будет прогулкой. И сам он тогда, на берегу, думал так же.
 Все это проносилось у  него в  мозгу как бы  по  верхней части экрана -
остальная была занята неподвижной,  безответной мыслью:  где же шестерка?  И
так  же  неподвижно,  как  неподвижна была  эта  мысль,  взгляд  Решетникова
упирался  в  темноту  по  носу  катера,  где  мог  показаться темный  силуэт
шестерки,  заслоняющий собой  отраженное водой  звездное  мерцание.  Но  это
желанное пятно на воде все не появлялось, и было ужасно допустить мысль, что
никогда и не появится.
 Время тянулось так медленно, что казалось, оно вообще остановилось. Но,
видимо,  оно все же шло:  звездное небо уже значительно повернулось, изменив
свой яркий пунктирный узор.  Решетникову даже почудилось,  что он  бледнеет.
Неужели уже  рассвет и  с  ним  -  конец ожиданию,  в  котором была  хотя бы
надежда?  Нет,  созвездия были  по-прежнему ярки,  а  небо на  востоке и  не
начинало сереть.  Темнота эта успокаивала: значит, время еще есть, можно еще
ждать и надеяться. Он смотрел в эту темноту, желая только одного - чтобы она
не светлела.
 Внезапно в ней беззвучно вспыхнул большой и широкий желто-розовый свет,
на  миг  озаривший половину неба над берегом.  Вспыхнул и  исчез.  Не  успел
Решетников подумать,  показалось это ему или было на самом деле,  как в небе
треснуло и раскатилось.
 Взрыв  словно  сорвал  лейтенанта со  стеллажей.  Он  вскочил на  ноги,
собираясь кинуться сам не зная куда, но рядом с ним очутился Сизов.
 - Товарищ лейтенант, что же это? Наши?.. - выкрикнул он.
 Матросы,  стоявшие на  корме,  молчали,  но  чувствовалось,  что и  они
спрашивали то же.
 - Ничего  сказать еще  нельзя,  -  заговорил Решетников каким-то  чужим
голосом.  -  Может быть,  просто совпадение,  а  может быть...  Подождем.  Я
сказал: будем здесь до рассвета.
 Сизов вдруг зарыдал. Лейтенант охватил его дергающиеся узкие плечи.
 - Ну,  Юра,  Юра...  Ты же матрос...  И  ничего еще пока не известно...
Держись, Юра!
 Но успокоить того было невозможно.
 - Ну-ка,  кто-нибудь возьмите его в кубрик,  -  сказал Решетников опять
тем же чужим голосом и добавил громко:  -  На мостике!  Держать луч точно на
норд-ост, берегу не показывать!
 - Есть,  берегу не показывать!  - ответил Птахов, и лейтенант снова сел
на стеллажи.
 Если бы  мог он дать себе сейчас волю!..  Зарыдать так,  как рыдал Юра,
как сам он плакал семь лет тому назад...
 Но  он  мог  только сидеть молча или  говорить вот  этим чужим голосом,
твердым  голосом  командира корабля.  И  как  командир корабля,  он  не  мог
спрятаться со своим несчастьем в рубке или в каюте. Он должен быть здесь, на
верхней палубе,  среди своего экипажа.  Должен смотреть на это бессмысленное
сияние  звезд  и  слушать спокойную тишину уснувшего моря,  в  которой такие
взрывы кажутся невероятными.  И  должен делать вид,  что ничего не известно,
что  можно еще  чего-то  ждать,  когда сам прекрасно понимал,  что взрыв был
почти у выхода из бухты, если не в нем самом.
 Но думать он мог.
 А о чем думать? Как тогда - как же теперь жить?
 Нет,  теперь это вовсе не  вопрос.  Второго друга отняла у  него война.
Надо жить,  чтобы ей не давать убивать.  Надо жить, чтобы покончить с нею, -
вернее, с теми, кто выпускает ее на волю, где она гуляет и гикает, сжигает и
убивает, душит, топит, взрывает. Надо жить, чтобы отомстить за обоих.
 Впрочем,  это личности.  Свое горе.  А  чужого горя полны целые города,
области, даже республики.
 И дело не в мести,  а в том, чтобы предупреждать убийства. В том, чтобы
удавить эту войну и  не дать выскочить на волю новой.  Другого дела в  жизни
нет.
 Вот и опять ты повзрослел. Тогда кончилось детство, теперь - молодость.
 Что ж,  будем ждать до рассвета.  А  с рассветом ты снимешься с якоря и
уйдешь, так и не узнав, что случилось со вторым твоим другом. Ты офицер, и у
тебя, кроме этих двоих, еще целый корабль со своей командой.
 В  спокойной,  беззвучной и  звездной черноморской ночи стоял у  Южного
берега Крыма маленький военный корабль,  и  на  корме его,  опустив голову и
глядя в маслянисто-черную воду, как в открытую могилу, сидел молодой человек
в  шинели с  офицерскими погонами.  А  с  мостика крохотного корабля,  не то
забытый,  не то упрямо оставленный,  бесполезным сигналом светил вдоль рифов
побережья тонкий и яркий зеленый луч.


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

 Отойдя от  катера,  шестерка повернула почти на  север и  ходко пошла к
берегу  под  сильными,   протяжными  гребками  шестерых  разведчиков.   Двое
остальных и лейтенант Воронин сидели с автоматами на носу шлюпки,  а в корме
разместились майор Луников, Хазов, Артюшин и шлюпочный компас.
 Этот  маленький прибор  был  нынче  на  шестерке в  особом  почете.  На
кормовом сиденье ему  отвели  отдельное место  ради  него  все  оружие было
отправлено на  бак,  чтобы  вредным своим  соседством не  мешать его  важной
работе.  И  ему  одному разрешалось пользоваться светом:  картушка его  была
освещена синим лучом карманного фонарика,  хитро вставленного в  нактоуз,  в
футляр  компаса.   Здесь  было  свое  штатное  освещение  потайной  масляной
лампочкой,  но  слабый свет  ее  не  устраивал Артюшина,  и  он  приспособил
фонарик, чтобы точнее держать на курсе.
 Вход  в  бухту  Непонятную  осложнялся  тем,  что  перед  нею,  как  бы
отгораживая ее от моря, параллельно берегу тянулась высокая подводная гряда,
доходящая почти до  поверхности воды  и  небезопасная даже  для  шлюпок.  Ее
приходилось обходить,  оставляя слева,  а  потом идти между нею и берегом до
входа в бухту. Так и шла сейчас шестерка, держа курс по компасу.
 Все в шлюпке молчали. В тишине повторялись ритмичные однообразные звуки
гребли:   всплеск   лопастей,   поскрипывание  деревянного  набора   шлюпки,
содрогающегося в конце каждого гребка,  когда весла, вылетая из воды, делают
последний рывок.  Хазов,  сидевший рядом с  Артюшиным,  всматривался вперед.
Наконец он молча положил руку на румпель, и Артюшин так же молча снял с него
свою и потушил фонарик в нактоузе:  шлюпка приближалась к берегу, начиналось
лоцманское  плаванье,  для  которого  не  нужно  ни  компаса,  ни  искусства
классного рулевого и  где  "лоцманом может быть даже боцман" -  как  еще  на
катере сообщил это Артюшин майору.
 Подведя ее почти вплотную к  скалам,  закрывавшим собою звездное сияние
неба,  боцман повернул влево  и  повел  шлюпку вдоль них.  Потом скалы стали
отходить,  и  шестерка,  словно  они  притягивали  ее  к  себе,  тоже  стала
склоняться вправо,  сперва  понемногу,  потом  все  круче,  покамест Большая
Медведица не оказалась снова у нее прямо по носу.
 Это и был вход в бухту. Хазов вполголоса скомандовал:
 - Суши весла...
 Разведчики перестали  грести.  Шестерка  продолжала бесшумно  двигаться
вперед  с  поднятыми над  водой  веслами.  Воронин  и  оба  матроса на  баке
привстали с автоматами в руках.  Артюшин шепнул загребному: "Оружие сюда", -
и гребцы передали с бака два автомата и несколько гранат.
 Дав шестерке дойти до  середины бухты,  о  чем он догадался по каким-то
своим признакам, Хазов положил лево руля и так же негромко скомандовал:
 - Левая  табань,   правая  на  воду...   -   И,  выждав,  когда  шлюпка
развернулась носом к выходу из бухты, добавил: - Табань обе... Помалу.
 Теперь  шлюпка  медленно  пошла  к  берегу  кормой,  готовая  в  случае
опасности быстро отойти от  него.  Боцман без  стука снял  с  петель руль  и
положил его  в  шлюпку,  потом взял в  обе  руки по  гранате и  повернулся к
берегу.  Артюшин и  майор уже  пристроились с  автоматами к  заспинной доске
кормового сиденья.
 В  бухте  было  совсем  тихо,  только плескалась вода  у  камней:  зыбь
образовала здесь  легкий накат.  Резкая прохлада ночи  чувствовалась меньше,
может быть,  потому что  воздух тут  был  почти неподвижен.  Вода,  лишенная
отблеска  звезд,  закрытых  нависающими над  ней  скалами,  казалась черной.
Подгоняемая бесшумными гребками,  шлюпка  осторожно  приближалась к  берегу.
Вглядываясь в проступавшие в темноте камни,  боцман молча,  не оборачиваясь,
трогал гранатой колени то правого,  то левого загребного.  По этому знаку то
один,   то   другой  борт   переставал  грести,   отчего  шестерка  изменяла
направление, отыскивая известный боцману каменистый пляжик.
 Наконец корма  ее  приткнулась к  гальке.  Шестерка остановилась,  чуть
пошевеливаясь на ленивой волне,  набегающей на отлогий берег. Майор собрался
шагнуть в  воду,  но  Хазов удержал его.  С  полминуты он  стоял неподвижно,
вслушиваясь в темноту, потом обернулся и шепнул:
 - Шабаш... Легче с веслами, не стучать!
 Он перекинул ноги через фальшборт,  осторожно ступил в  холодную воду и
рывком потянул на себя шлюпку. Корма вылезла на гальку.
 - Теперь сходите, - шепнул он Луникову.
 Сама высадка заняла не более двух-трех минут. Выскочив на берег, первые
двое  разведчиков тотчас  исчезли  в  темноте,  разойдясь по  берегу,  чтобы
выяснить  обстановку Остальные  без  звука  разобрали  оружие  и  весь  свой
пехотный груз. Майор потянул к себе Хазова за рукав ватной куртки.
 - Спасибо,  боцман,  кажется,  сошло...  Желаю  счастливо добраться.  И
помните - завтра нам обязательно на катере надо быть. Ждать будем тут же.
 - Помню, - коротко ответил Хазов. - Счастливо вам, товарищ майор.
 - Осторожнее  из  бухты  выходите.   Хотя,  -  тут  в  голосе  Луникова
послышалась усмешка,  -  хотя насчет ножей-то я и впрямь кино сочинил... Тут
такая тьма,  что шлюпки на воде и не различишь... Ну, будем думать, и дальше
все хорошо сойдет. Отваливайте, не теряйте времени.
 Хазов легко вскочил в шестерку.  Артюшин,  не выходивший из нее, теперь
пристроил компас  на  первой с  кормы  банке,  опять  приладив к  нему  свой
фонарик.  Это  было его собственное изобретение,  которое прошлый раз вполне
оправдалось:  сидя с  веслом на второй банке,  он мог следить за курсом,  не
прекращая гребли, чего при тусклом штатном освещении делать было невозможно.
 Разведчики подошли к корме,  чтобы столкнуть шлюпку в воде,  но Артюшин
зашипел на них:
 - Не май месяц -  купаться,  сами сойдем!  Ну, отважная морская пехота,
замцарица полей, желаю!..
 Уперев весла вальками в  грунт,  они  вдвоем легко сдвинули облегченную
шлюпку. Она быстро отошла от берега, и фигуры людей сразу исчезли в темноте.
Артюшин сел на банку и вложил весло в уключину.
 - Значит,  уговор прежний:  в бухте ты лоцман, а в море - я штурман. На
воду!
 И они сделали первый дружный гребок.
 Идти на  шестерке без руля под двумя веслами -  дело не  очень простое.
Гребцы должны работать очень слаженно,  хорошо чувствуя друг друга, чтобы не
перегребать соседа и не уводить этим шлюпку с намеченного курса. У неопытных
порой  получается так,  что  в  стараниях сравнять силу  гребков оба  быстро
выдыхаются или,  наоборот,  уступая друг другу,  теряют ход шлюпки, не могут
держать заданного направления, и дело кончается тем, что оба бросают весла и
со злыми глазами переходят к взаимным упрекам.
 Хазов и  Артюшин,  моряки умелые и  бывалые,  даже и не думали обо всем
этом.  Едва они начали грести, мышцы их сами нашли некоторый общий, наиболее
выгодный для обоих уровень усилий,  отчего ритм гребли сам собою установился
и  шестерка пошла ровно,  без толчков и рыскания,  но,  конечно,  уже не так
быстро,  как входила она в бухту под всеми шестью веслами.  Согласно уговору
вел ее сейчас боцман.  Это означало,  что Артюшин должен был грести ровно, с
одинаковой силой, а Хазов по мере надобности либо ослаблял свои гребки, либо
усиливал их для того, чтобы сохранить направление хода шлюпки или, наоборот,
изменить его.
 Сидя по левому борту на третьей с кормы банке, он греб, повернув голову
направо,  вглядываясь в  скалы,  хорошо различимые в звездном свете.  Шлюпку
нужно было вести вплотную к ним,  чтобы сперва найти выход из бухты, а потом
то  приметное  место  берега,  где  обрывистые их  стены  сменялись  отлогим
галечным пляжем.  Тут,  уже не  опасаясь камней подводной гряды,  можно было
поворачивать в  море,  и  здесь лоцманские обязанности Хазова заканчивались:
шлюпка ложилась на  курс чистый зюйд,  и  вести ее  по  компасу до встречи с
лучом ратьера должен был "штурман" Артюшин.
 Они гребли молча. Скалы неясными громадами медленно проходили по левому
борту.