бдумал дорогой - о воинском долге, о чести черноморца, о мужестве, которого
ждет Родина,  -  мгновенно вылетели из его головы. Мужество, флотская честь,
выполненный долг стояли перед ним в  живом воплощении,  и  командовать этими
людьми,  каждый  из  которых видел  смерть в  глаза  и  все-таки  был  готов
встретиться с  нею  еще  раз,  теперь  приходилось ему,  лейтенанту  Алексею
Решетникову...  Волнение,  охватившее его  при  этой  мысли,  было настолько
сильным,  что,  забывшись, он сказал то, что думал и чего, конечно, никак не
следовало говорить:
 - Вон вы какие, друзья... Как же мне таким катером командовать?..
 Такое вступление,  будь оно  сделано любым другим,  несомненно,  раз  и
навсегда погубило бы  авторитет нового командира в  глазах команды,  которая
увидела бы  в  этом прямое заискивание.  Но  Решетников сказал это  с  такой
искренностью и такое,  почти восторженное, изумление выразилось на смущенном
его лице, что новый командир сразу же расположил к себе всех, и Артюшин, как
всегда первым, ответил без задержки:
 - А  так,   как  пятьсот  девятнадцатым  тогда  покомандовали,  товарищ
лейтенант, обижаться не будем...
 Остальные одобрительно улыбнулись, а Решетников еще больше смутился.
 - А  вы разве с  пятьсот девятнадцатого?  -  спросил он,  не зная,  что
ответить.
 - Да нет, товарищ лейтенант, - по-прежнему бойко сказал Артюшин, - я-то
здешний,  прирожденный,  с самой Одессы тут рулевым...  Ребята рассказывали.
Сами знаете,  на катерах,  что в колхозе: слышно, в какой хате пиво варят, в
какой патефон купили... Соседство, конечно...
 Артюшин говорил это шутливым тоном,  но  по выжидательным и  любопытным
взглядам остальных лейтенант понял,  что  "соседство" тут решительно не  при
чем,  а что,  наоборот,  команда катера,  разузнав фамилию нового командира,
сама  ревниво собрала о  нем  сведения со  всех катеров и  что  всесторонняя
характеристика его уже составлена,  а сейчас идет только проверка ее личными
наблюдениями.  И в глазах Артюшина он прочел первый горький, но справедливый
упрек:  провалил ты,  мол, командир... видишь, мы о тебе все знаем, а тебе и
то в новость, что у нас на катере орденов полно...
 Вероятно, Артюшин ничего похожего и не думал. Но лейтенанту Решетникову
всегда  казалось,  что  о  его  ошибках и  недостатках другие думают словами
самыми  жестокими и  обидными.  Он  внутренне выругал себя  за  мальчишескую
торопливость. Конечно, надо было дождаться в штабе дивизиона, когда вернется
с моря Владыкин, поговорить с ним о катере, узнать, что за люди на нем, а он
не  смог  дождаться утра  и  поспешил на  "свой  катер" поскорее "вступить в
командование"... Вот и вступил, как в лужу плюхнул с размаху...
 Было совершенно неизвестно,  как держать себя дальше и что говорить, но
та присущая ему прямота,  которая не раз причиняла в жизни хлопоты,  тут его
выручила:  он снял фуражку и,  присев на чью-то койку, сказал очень просто и
душевно:
 - Садитесь,  товарищи,  поговорим...  Я о катере толком ничего не знаю:
приехал,   а   начальство  в   море...   Ну,   давайте  сами  знакомиться...
Рассказывайте... о нашем катере!
 Знакомство это затянулось до ночи.  Вернувшись в каюту, он долго не мог
заснуть.  Он ворочался на узенькой,  короткой койке, слушая тихий плеск воды
за  бортом  и  думая  о  катере,  с  которым  связана  теперь  его  жизнь  и
командирская честь.
 Дунай и  Одесса,  Севастополь и  Новороссийск,  ночные походы и  долгие
штормы,  десанты и  траления,  бои  и  аварии -  вся  огромная,  насыщенная,
блистательная и  трагическая история  крохотного  кораблика  вновь  и  вновь
проходила перед ним.  И моряки, делавшие на катере все эти героические дела,
казалось,  смотрели на него из темноты,  спрашивая:  "А как ты теперь будешь
командовать нами?.."
 Он перебирал в памяти их лица, еще едва знакомые, вспоминая, кто бросил
обратно гранату со шлюпки -  боцман или Морошкин, кто сбил в тумане самолет,
вылетевший прямо  на  катер,  кто  именно  стоял  по  пояс  в  ледяной воде,
поддерживая сходню,  по которой перебегали на берег десантники, у кого такое
"снайперское" зрение,  что все спокойны,  когда он  на вахте?..  Или,  может
быть, это были те, кого уже нет на катере и о ком только говорилось нынче, -
убитые, отправленные в тыл с тяжкими ранами?..
 Люди и поступки путались у него в голове, как путались бои и походы. Но
во  взволнованном его  воображении все  ярче  и  яснее  вставал образ одного
человека -  старшего лейтенанта Парамонова, командовавшего катером последние
десять месяцев все, что рассказывали о катере моряки, неизбежно связывалось
с ним.  И лейтенант Решетников,  ворочаясь без сна,  думал об этом человеке,
которого не видел и не знал,  но заменить которого на корабле привелось ему.
Будут  ли  эти  люди  говорить  о  нем,  лейтенанте Решетникове,  с  тем  же
уважением,  любовью  и  грустью,  с  каким  говорили  они  нынче  о  старшем
лейтенанте Парамонове?  И  может быть,  первый раз в жизни он понял на самом
деле, что такое командир - душа и воля корабля, его мужество и спасение, его
мысль и его совесть.
 И  эта долгая ночь подсказала ему поступок,  который положил начало его
дружбе  с  командой  катера:  в  носовом  восьмиместном кубрике  над  дверью
появился портрет старшего лейтенанта Парамонова.  Портрет был  небольшой,  в
простой рамке.  Но  когда  лейтенант Решетников,  прикрепив его,  повернулся
лицом к морякам,  молча следившим за ним, он увидел, что глаза их блестят. И
у самого у него перехватило горло, когда он негромко сказал:
 - Ну вот... Пусть смотрит, как мы тут без него воевать будем...


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

 Живой  и  общительный характер  Решетникова быстро  располагал  к  нему
людей,  и  со стороны казалось,  будто он всегда окружен друзьями.  На самом
деле все,  с  кем он до сих пор сходился в  училище и на крейсере,  были ему
только приятели.  С  ними  можно было шутить,  спорить,  говорить на  тысячи
разнообразных тем и даже делиться многими своими мыслями и чувствами.  Но ни
перед кем  из  них  не  хотелось раскрыть то  глубокое и  значительное,  что
волновало душу и  что приходилось поэтому обдумывать и  переживать наедине с
самим собою.
 А то глубокое и значительное,  что волновало Решетникова,  очень трудно
было выразить понятно.
 Этого веселого,  жизнерадостного,  действительно молодого человека, как
будто  очень уверенного в  себе,  на  самом деле  беспокоило неясное смутное
чувство непонимания чего-то самого главного в жизни.  С какого-то времени он
ждал,  что случится что-то, от чего все вдруг станет ясно и в темном сумраке
будущего вспыхнет то,  к чему надо стремиться.  Ему казалось,  что откроется
это мгновенно,  на таком же высоком подъеме чувств,  какой он испытал в  тот
давний полдень седьмого августа 1937  года,  когда  над  краем  степи висела
черная,  вполнеба,  туна и когда ему с совершенной ясностью "открылось", что
он должен стать флотским командиром и что другого дела ему в жизни нет.
 Детство Решетникова прошло вдали от  какого бы  то  ни  было моря -  на
Алтае, в животноводческом совхозе, где отец его работал зоотехником.
 К  этой  деятельности Сергей  Петрович  обратился  не  случайно,  а  по
глубокому  внутреннему  убеждению,  оставив  для  нее  профессию  врача.  Он
буквально был помешан на приплодах и окотах,  на выкормке и эпизоотиях и вел
серьезную научную  работу  по  созданию  новой  породы  овцы,  пригодной для
северной казахской степи  и  предгорий Алтая.  Уже  много лет  он  терпеливо
скрещивал разные породы с  обыкновенной казахской овцой,  добиваясь от нее и
тонкорунности,  и  мясистости,  и  неприхотливости к  погоде и корму.  В это
далекое  от  поэзии  занятие  Сергей  Петрович  вкладывал  столько  душевной
страстности,  что  оно  приобретало  содержание  философское и  поэтическое:
назначение мыслящего человека он видел в  том,  чтобы охранять жизнь во всех
формах, заботливо раздувая чудесный ее огонек, вспыхнувший в любом существе,
и  совершенствовать эти формы для блага людей,  исправляя слепую природу.  И
каждый  раз,  когда  четвероногие его  друзья  радовали богатым прибавлением
семейства или  удачным гибридом,  в  маленьком домике на  краю  совхоза было
ликование и  необъятная Парфеновна,  нянька  Алеши,  стряпуха  и  постоянный
лаборант отца,  пекла  пирог  в  честь  очередной двойни  или  какого-нибудь
длинношерстного ягненка.
 Поэтому в  комнатах у  них  шагу нельзя было ступить,  чтобы под ногами
что-то  не  заверещало или  не  заблеяло.  Разнообразные отпрыски  племенных
пород,  дорогих сердцу Сергея Петровича,  воспитывались в  доме до  тех пор,
пока  пребывание их  не  начинало  угрожать  мебели  или  посуде.  Тут  были
ангорские козочки с  печальными чистыми глазами и  с копытцами,  похожими на
хрупкие  китайские чашечки  ягнята-линкольны с  длинной волнистой шерсткой,
скользкой,  как  шелк  массивные,  словно  литые  из  какого-то  небывалого
упругого  чугуна,  телки-геррифорды с  твердыми желваками рожек  на  плоском
широком лбу  розовые,  суетливые поросята с  трудно  произносимыми титулами
древних пород и даже жеребята,  высокие,  плоские и тонконогие. Все они были
чистенькие,  мытые-перемытые Парфеновной,  матерью и самим Алешей,  веселые,
сытые, ласковые, и все имели имена: "Панночка", "Мазепа", "Руслан", "Демон",
"Каштанка" (называл их  сам Алеша,  и  это зависело от того,  что читала ему
вслух по вечерам мать).
 В детстве Алеша любил играть с ними.  Порой,  навозившись, он схватывал
вздрагивающее тельце и валился с ним на диван, прижав лицо к теплой пушистой
шерстке.  Закрыв глаза,  он слушал биение крохотного робкого сердца,  и  ему
казалось,  что  тот  чудесный огонек,  о  котором  говорил отец,  трепещет и
вспыхивает,  готовый погаснуть. Жалостное и тревожное чувство овладевало им,
и  ему становилось совершенно ясно,  что надо немедленно сделать все,  чтобы
огонек этот не по гас.  Он вскакивал и  мчался к отцу,  крича,  что "Онегин"
гибнет (в  слове "умирает",  по  его мнению,  было мало трагизма).  И  тогда
Сергей   Петрович,   пощипывая  рыженькую  бородку,   тоже   наклонялся  над
беспомощным тельцем,  но потом,  выпрямившись,  улыбался и успокаивал Алешу.
Они садились рядом на диван,  и отец, почесывая за ухом очередного Алешиного
любимца,  говорил о  том,  что,  заболев,  этот козленок сам  найдет травку,
которая его вылечит,  хотя никто его этому не учил. Он увлекался и, забывая,
что  говорит  с  ребенком,  сбивался  на  восторженную  биологическую поэму,
воспевая  великую  силу  таинственного чудесного огонька.  Он  рассказывал о
жизни,  которая сама прокладывает себе дорогу, совершенствуясь в поколениях,
расцветая в  новых,  все улучшающихся формах,  и  убеждал сына в том,  что в
заботах о  всякой  жизни,  в  охране ее,  в  помощи ей  и  заключается смысл
существования  человека,   самого   умного  из   живых   существ  и   потому
ответственного за них.  Алеша не все понимал,  но огромная любовь к миру, до
краев наполненному жизнью, сладко сжимала его сердце и очень хотелось, чтобы
все поскорее были красивы и счастливы.
 Тринадцати лет он  пережил потрясение,  внезапно опрокинувшее философию
отца.  Это произошло в  областном городе,  куда отец отправлял его на зиму к
тетке, чтобы дать ему возможность учиться в десятилетке.
 Какой-то  незадачливый педагог  додумался устроить  экскурсию детей  на
мясокомбинат  -   "в   целях  приближения  к   освоению  понимания  значения
животноводства как решающей проблемы края",  а другие чиновники, равнодушные
к детям,  однако такими же суконными словами уверенно рассуждавшие о детской
психологии,  не  только не остановили его в  преступном этом намерении,  но,
наоборот, одобрили данное мероприятие.
 Запах крови,  томительный и душный, встретил детей за первой же дверью,
ведущей в цехи. Кровь темным и еще горячим потоком текла по канавкам в полу,
кровью были  забрызганы белые  халаты людей,  мелькавших в  теплом,  влажном
тумане,  подымавшемся от парного мяса.  Они снимали шкуры,  отрубали копыта,
спиливали рога, и всюду, задевая детей, медленным нескончаемым потоком плыли
над головами подвешенные к рельсам красные ободранные туши.
 Бледные от волнения,  с бьющимися маленькими сердцами,  дети,  стараясь
храбро делать вид,  что  им  все равно,  дрожащей,  теснящейся друг к  другу
стайкой   шли   за    самодовольным   педагогом,    который,    расспрашивая
сопровождавшего  экскурсию  инженера,   так  и  сыпал  цифрами,  названиями,
техническими пояснениями.
 Наконец их привели в светлый просторный зал.  Здесь было пусто, чисто и
тихо,  но  тишина эта была зловещей и  страшной.  Хитро устроенные загородки
вели  к  помостам с  какими-то  цепями и  крючьями,  странными,  качающимися
досками.  Положив руку  на  блестящий рычаг доски,  инженер сказал привычным
равнодушным тоном:
 - Вот  тут,  собственно,  и  происходит самый  процесс  освобождения от
жизни. Животное вводится сюда, затем...
 Дальше  Алеша  ничего  уже  не  слышал  -  так  поразила его  необычная
формулировка:  "освобождение от жизни".  Как убивают,  детям, слава богу, не
показали,  и  они вышли на  площадку пятого этажа,  примыкающую к  страшному
цеху.  Отсюда далеко внизу были видны загоны для скота. Они кишели стадами -
мычащими,  блеющими,  хрюкающими.  Алеша узнал в них геррифордов, йоркширов,
линкольнов -  все породы, которые разводил его отец, и с ужасом подумал, что
среди них может метаться "Панночка" или "Онегин".
 Открытие это раздавило его.
 Неужели тот  чудесный огонек жизни,  в  заботах о  котором отец полагал
смысл собственного своего существования,  был  нужен только для того,  чтобы
вокруг него  наросло достаточное количество мяса,  белков,  жиров и  костей,
после чего от него освобождались, как от лишнего и мешающего делу?
 Мир начал представляться ему совсем не таким, каким изображал его отец,
и рай, царивший в домике на краю совхоза, потускнел.
 К  лету  Алеша  вернулся домой  совсем другим.  Восторженность отца  по
поводу народившихся весною новых  милых  существ казалась ему  теперь ложью,
или слепотой, или (что было хуже всего) ограниченностью. Он долго не решался
задать отцу прямого вопроса,  но  однажды,  за  очередным пирогом по  случаю
рождения ягненка того веса, которого добивался Сергей Петрович, не сдержался
и выложил все,  что видел на мясокомбинате и что думал об этом. Он рассказал
это с тем страстным,  вдохновенным и скорбным гневом, с каким может говорить
только подросток, впервые столкнувшийся с несправедливостью и осознавший ее.
 Эффект получился чрезвычайный.  Ему  удалось так  живописно представить
поразившую его  картину,  что мать ахнула,  Парфеновна заголосила,  прижав к
огромной своей груди обреченного ягненка,  а  отец,  помолчав,  посмотрел на
Алешу с новым, серьезным любопытством и сказал, что он, видимо, вырос.
 Все  то,  что потом в  долгих,  часто повторявшихся разговорах приводил
отец,   Алешу  никак  не  убеждало.   Он  и  сам  отлично  понимал,  что  те
благодетельные изменения в жизни окружавших его людей, которые происходили в
степи у  него  на  глазах:  каменные дома  и  электричество в  них,  школы и
больницы,  сытная еда и  облегчаемый машинами труд -  не могли бы произойти,
если бы колхозные и  совхозные стада,  основа благосостояния этих людей,  не
увеличились и  не  улучшились бы  в  качестве за  последние годы.  Ему  было
совершенно понятно и  то,  что  прибавка в  живом весе каждого ягненка прямо
отражалась на судьбе каждого голопузого ребенка,  копошащегося в  юрте,  так
как давала возможность образования,  совершенствования и,  в конечном счете,
счастья.  Следовательно, отец, увеличивая число ягнят и улучшая их качество,
делал важное,  нужное и  доброе дело.  Алеша соглашался даже с тем,  что раз
каждое живое существо само по себе все равно должно когда-нибудь умереть, то
вопрос лишь в  том,  чтобы краткое его  существование и  неотвратимая гибель
принесли возможно больше пользы другим существам - в данном случае людям.
 Но,  понимая умом,  он  никак  не  мог  принять этих  неоспоримых истин
чувством. Возможно, если бы той страшной экскурсии не было, вопрос о жизни и
смерти раскрылся бы перед ним незаметно и постепенно - так, как раскрывается
он в  течение всей человеческой жизни,  в которой всякому познанию есть свое
время.  А  может быть,  иначе -  он сам равнодушно прошел бы мимо него,  как
проходят многие люди,  не думающие,  а  иногда и не желающие думать,  что же
такое жизнь и смерть.  Но вставший перед ним так рано,  когда ни ум его,  ни
чувства еще не созрели и  не окрепли,  этот вопрос был для него непостижим и
непосилен.
 Жизнь,  обрывающаяся в  смерть,  чтобы вспыхнуть в новых,  неузнаваемых
формах  расцвет,  возникающий  на  распаде  исчезновение для  возрождения
вечный  круговорот  материи,   вечно  и   неистребимо  живущей  в  различных
воплощениях,  -  все это принималось его юной, влюбленной во все живое душой
не  как  слитность  причин,  которая  и  движет  и  развивает жизнь,  а  как
чудовищное и  несправедливое противоречие.  То  обстоятельство,  что  жизнь,
уничтожаемая там, на бойне, питала собой других, более совершенных существ -
людей,  никак  не  совмещалось с  мыслью о  "чудесном огоньке",  который так
трогал и  волновал его раньше и  который сам же отец вызывал и поддерживал с
такой заботой и любовью.
 И  в  отношениях его  с  отцом наступило охлаждение.  Исчерпав разумные
доводы,  отец перешел к насмешкам. Он предлагал Алеше быть, по крайней мере,
последовательным -  не  восторгаться заливным из поросенка и  не уплетать за
обе  щеки  пельмени,   в  сочной  начинке  которых,   по  сибирскому  обычаю
Парфеновны,  были смешаны бычьи,  свиные, телячьи жизни. Алеша раздражался и
отвечал,  что,  занимаясь поставкой скота на бойню, надо так и рассматривать
это занятие,  а  не говорить красивых слов о  драгоценности всякой жизни и о
"чудесном огоньке".  Отец тоже вспыхивал и кричал, что не позволит мальчишке
оскорблять свои убеждения,  и часто обед кончался тем,  что мать плакала,  а
Алеша  вскакивал  на  велосипед  и  уезжал  за  тридцать  километров дня  на
три-четыре к своему приятелю и однокласснику Ваське Глухову,  сыну командира
пограничного отряда.
 Отряд стоял у китайской границы на берегу большого степного озера.  Еще
с  прошлого года,  когда в конце лета приезжал в отпуск старший брат Васьки,
курсант Военно-морского училища имени Фрунзе,  у  них  завелась там парусная
шлюпка.  Собственно говоря,  это была обыкновенная рыбачья лодка из тех, что
целыми  стаями  выходили на  озеро  с  сетями.  Но  Николай,  гордясь  перед
мальчиками флотским уменьем,  приделал к ней киль, выкроил из старой палатки
разрезной фок,  основал ванты  и  шкоты  и  научил обоих искусству держать в
крутой бейдевинд.  Лодка  стала называться "вельботом" и  отлично выбиралась
почти  против  ветра,  изумляя рыбаков,  которые на  своих  тяжелых лодках с
прямым парусом испокон веку выгребали навстречу ветру на веслах.
 Всякий раз,  когда Алеша приезжал к  Ваське,  мальчики до ночи деловито
собирали  все,  что  требовалось для  большого  похода:  тетрадь,  где  были
записаны завещанные Николаем морские слова и команды  другую,  в клеенчатом
переплете,  служившую вахтенным журналом  бидон  из-под  бензина с  пресной
водой (в озере была отличная вода,  но так уж полагалось на морской шлюпке)
ведра,  удочки,  спички,  ружья и компас,  который Васька для каждого похода
заимствовал из  наплечных ремней отца  и  который на  всяком курсе  исправно
указывал на ближайшее от него ружье.  Погрузив все это в шлюпку,  приятели с
рассветом выходили в озеро, как в океан: оно широко расплескалось в степи, и
низких его берегов с середины и в самом деле не было видно.
 Первые сутки они  проводили "в  открытом море",  поочередно принимая на
себя обязанности и права капитана и команды,  кормились захваченной с берега
снедью,  стойко запивая ее теплой, припахивающей бензином "пресно