неве" (Петр Ильич на прощание посоветовал держать ее при себе
до того,  как подтвердится возможность устроить его юнгой),  но даже о самом
пребывании у  них такого необыкновенного гостя сообщил вскользь,  мимоходом.
Вообще  встреча приятелей,  первая  за  это  лето,  прошла как-то  вяло.  По
обыкновению,  они сразу же пошли на "вельботе" в поход, но к ночи вернулись:
игра явно потеряла свою увлекательность -  не  то оба выросли,  не то Васька
чувствовал,  что Алеша что-то недоговаривает,  а тот с трудом заставлял себя
держать обещание, данное Ершову.
 Поэтому утром он  с  облегчением сел на  велосипед и  отправился домой,
увозя,  впрочем,  ценнейшую для него сейчас добычу:  атлас мира,  только что
полученный по подписке Васькиным отцом.  Едва перелистав карты, Алеша тут же
выпросил  его  на  недельку,   соврав,   что  готовит  к   осени  доклад  на
военно-морском  кружке  о  стратегических  базах  империалистических флотов.
Атлас был необычайного формата,  размером с  газетный лист,  и  его никак не
удавалось пристроить ни к багажнику,  ни к раме.  Алеша решился было держать
его  всю дорогу под мышкой,  но  Васька предложил ему "присобачить" атлас на
спину вроде панциря черепахи.  Сравнение это Алеша оценил уже на втором часу
езды,   когда  скорость  велосипеда  заметно  снизилась,   но  нисколько  не
раскаивался в том, что повез этот громадный фолиант.
 Атлас стал первым его другом и собеседником. Алеша мог сидеть наедине с
ним целыми часами, изучая вероятный маршрут "Дежнева" и стараясь вообразить,
что таят в  себе условные очертания островов,  капризные зазубрины береговой
черты,  алые извивы теплых течений, синие пучки трансокеанских линий, мелкий
шрифт бесчисленных названий.  Скоро у него появились свои любимцы. Это была,
во-первых,  "Карта  океанического полушария",  построенная  в  такой  хитрой
проекции, что на нее попали лишь белое пятно Антарктиды, куцый хвостик Южной
Америки да Австралия с Новой Гвинеей и Борнео. Все же остальное пространство
этой  половины земного шара  было залито благородной и  вольной синевой трех
океанов -  Тихого,  Атлантического, Индийского, и когда Алеша всматривался в
нее,  у него захватывало дух:  так величественна и громадна была эта соленая
вода, где темнели километровые глубины глубокой голубизной сгущенной краски.
 Другим любимцем оказалась "Карта каналов и  проливов".  Каналы Алешу не
очень интересовали,  а  вот  проливы...  Крупными бесценными жемчужинами они
нанизывались на  то  волшебное ожерелье,  которым  путь  "Дежнева" охватывал
евразийский  материк  от   Ленинграда  до  Владивостока:   Зунд,   Каттегат,
Скагеррак,   Па-де-Кале,   Ла-Манш,   Мозамбик,   Малаккский,  Сингапурский,
Фуцзянский,  Цусимский...  Названия эти звучали как стихи. Глядя перед собой
затуманенным мечтою взглядом,  Алеша  повторял их  наизусть,  и  перед  ним,
накренясь,  неслась  по  крутым  волнам  шхуна  под  штормовым  вооружением.
Впрочем,  она была не видением грезы,  а картинкой на этикетке того флакона,
который позабыл Петр Ильич или просто бросил,  так как одеколону в  нем было
чуть на донышке. Алеша нашел его по возвращении со станции и тут же поставил
к  себе на  стол.  Порой он  вынимал пробку,  удивительный корабельный запах
снова распространялся по комнате, и тогда казалось, что Петр Ильич бреется у
окна, и за спиной вот-вот раздастся его рокочущий голос.
 Вскоре Алеша  не  на  шутку начал тосковать по  нему  и  потому страшно
обрадовался, когда наконец пришло из Ленинграда письмо.
 В нем Ершов суховато сообщал Сергею Петровичу, что обстановка несколько
изменилась:  его  срочно  посылают в  рейс,  не  очень  длительный,  хотя  и
хлопотливый,  отчего ему пока не пришлось разузнать,  как будет с Алешей, но
так  как капитаном "Дежнева" он  остается,  то  по  возвращении надеется все
уладить и получить - согласие начальства.
 В  письме ясно  чувствовались какие-то  недомолвки.  И  тот  внутренний
покой,  в  котором жил Алеша все это время,  исчез.  Начало казаться,  что с
"Дежневым" ничего не получится:  начнут гонять Петра Ильича с рейса на рейс,
а  там  и  вовсе  забудут,  что  он  капитан "Дежнева"...  Алеша совсем было
загрустил,  но через два дня пришла открытка, адресованная уже прямо ему. На
ней  был  белый медведь,  житель Московского зоопарка,  и  короткая шутливая
фраза:  "Не думай о нем - и болезни конец!" Открытка была послана из Одессы,
и Алеша понял, что это прощальный привет перед выходом в рейс. Он повеселел,
посмеялся над  своими  опасениями насчет  "Дежнева" и  с  прежним увлечением
вернулся и атласу  отвезти его в погранотряд он никак не мог решиться, хотя
обещанная "неделька" давно кончилась.  Приближалось Васькино рождение,  и он
решил еще задержать атлас: не ездить же два раза подряд!
 Утром седьмого августа он засел за атлас сразу же, как проснулся, чтобы
напоследок заняться им всласть.  Он попрощался со своими любимцами,  еще раз
проследил  весь  свой  будущий  путь,  изученный уже  основательно,  и  стал
переворачивать одну страницу за другой.  В этом занятии он не слышал,  как в
комнату вошел отец,  и поднял голову только тогда,  когда тот положил ему на
плечо руку.
 Сергей Петрович был бледен, губы у него как-то странно прыгали.
 - Алеша,  -  сказал он негромко, не глядя на сына. - Письмо тут пришло.
Из Ленинграда.
 У  Алеши вдруг пересохло горло.  Он  молча смотрел на отца,  торопя его
взглядом.
 - Петр  Ильич  погиб,  -  с  трудом сказал Сергей Петрович и  почему-то
добавил: - Значит, вот так.
 Он  положил на  атлас  листок почтовой бумаги.  Алеша прочитал короткое
письмо,  подписанное незнакомой фамилией,  ничего  не  понял,  заставил себя
сосредоточиться и прочел еще раз. Только тогда до него начал доходить смысл.
 Кто-то сообщал,  что судно, которое Петр Ильич повел в рейс из Одессы в
Барселону с  грузом продовольствия для  испанских детей,  было торпедировано
фашистской подводной лодкой.  Четырех  человек  подобрал  позже  французский
пароход,  и эти люди рассказали,  что взрыв пришелся прямо под мостиком, где
был капитан.
 Листок продолжал лежать на  карте.  По верхнему полю ее тянулся длинный
заголовок:   "Средние  температуры  воздуха  в   июле   на   уровне   земной
поверхности".  Алеша  механически прочел эти  слова  несколько раз  подряд и
потом,  избегая глядеть на листок, закрывавший Гренландию, перевел взгляд на
середину карты, привычно следя за движением "Дежнева" вдоль берегов Европы и
Африки.
 Но  все  было залито кровью.  Средиземное море,  Бискайский залив,  сам
Атлантический океан -  все  было разных оттенков красного,  кровавого цвета.
Местами вода темнела сгустком свернувшейся уже крови,  местами алела, словно
текла из свежей раны.  Везде,  куда ни смотрел Алеша,  была кровь.  Материки
купались в  крови.  Только безлюдная Арктика и такая же безлюдная Антарктида
выделялись белыми и желтыми пятнами. Вода нигде не была синей. Нигде не было
благородной вольной синевы океанов.  Материки купались в  крови.  Это что-то
напоминало,  что-то такое уже было.  Ах да,  бойня.  Синей воды нет.  В воде
мины. А где плавать? В воде подлодки. Плавать-то где? Но почему все-таки все
кровавое -  и Атлантика и Тихий? Ах да. Это же средняя температура июля, а в
июле жарко.  Но  войны же нет?  Почему же взрыв прямо под мостиком,  где был
капитан? Ох, как хочется заплакать, а почему-то не хочется плакать! "Средние
температуры воздуха в  июле на  уровне земной поверхности"...  Жалко,  что с
"Дежневым" теперь уж не выйдет.  Надо не об этом жалеть, а о Петре Ильиче. В
общем,  нужно,  наверное, что-то сказать: стоит, ждет. Наверное, ему тяжело,
все-таки друзья давно. "Средние температуры воздуха..."
 - Ну,  в  общем,  что  ж  тут  сделаешь,  -  сказал наконец Алеша чужим
голосом. - Наверное, ничего уже сделать нельзя. Я поеду. Обещал Ваське.
 Он осторожно взял листок и,  не глядя,  отдал отцу. Потом закрыл атлас,
но  руки  его  не  слушались -  громадный альбом двинулся по  столу и  углом
толкнул флакон со  штормующей шхуной на  этикетке.  Флакон упал  на  пол,  и
тотчас  же   по   комнате  распространился  удивительный  корабельный  запах
смоленого троса,  угольного дымка,  свежей краски.  Алеша ахнул и  кинулся к
флакону.  Горлышко его было отбито,  и последние капли одеколона вытекали на
пол,  пропадая в  щелях  досок.  И,  словно  только  сейчас  поняв  то,  что
произошло, Алеша упал лицом на флакон и зарыдал отчаянно, безудержно, бурно,
не видя и не понимая ничего,  кроме своего страшного,  громадного,  давящего
горя.
 Очнулся он  в  объятиях матери.  Она не говорила никаких успокоительных
слов,  -  она просто гладила его по голове и порой наклонялась к нему, легко
касаясь губами затылка, но постепенно Алешей овладевала усталость и тяжелый,
нерадостный покой.  Он  в  последний раз судорожно всхлипнул,  потом встал и
пошел к умывальнику.
 - Так я все-таки поеду к Васе, - сказал он, входя с полотенцем в руках.
- Ты не беспокойся, все уже прошло.
 - Когда вернешься?
 - Не знаю. Дня через три, как всегда.
 - Если лучше, поезжай.
 Алеша  долго  с  неестественной аккуратностью обертывал атлас газетами,
потом привязал к  нему лямку и перекинул ее через плечо.  Анна Иннокентьевна
вышла его проводить.
 За  совхозной рощей,  как раз в  том направлении,  куда надо было ехать
Алеше, темнела огромная, вполнеба, туча.
 - Алешенька,  остался бы,  -  сказала мать, беспокойно глядя на него, -
куда ж ты поедешь, гроза же непременно будет!..
 - Надо,  мама,  -  ответил  он  с  непривычной для  Анны  Иннокентьевны
твердостью - А вот дождевик, пожалуй, возьму.
 Он снял в сенях брезентовый плащ,  затянул его в ремни багажника, обнял
мать  и  уехал,  придерживая локтем  громоздкий  свой  груз.  Лохматый  Буян
увязался было за велосипедом,  но,  раздумав бежать по такой жаре,  гавкнул:
"Счастливого пути!" - и опять развалился в пыли, высунув язык.
 Анна  Иннокентьевна  долго  стояла  у  крыльца,   глядя  вслед.  Дорога
начиналась в самом совхозе, уходя в степь прямой стрелой, и Алешу видно было
до тех пор,  пока он не превратился в пятнышко,  различить которое на черном
фоне тучи стало уже невозможно.  Но,  и  потеряв его из виду,  она все еще с
тяжелым и тревожным чувством всматривалась в темную громаду,  которая как бы
поглотила в себе ее сына.
 Туча  и  в  самом деле была необычайна.  Черно-коричневая в  середине и
серо-фиолетовая по  краям,  она  вылезала из-за  горизонта,  словно какое-то
гигантское чудовище,  готовое навалиться на  степь,  чтобы крушить,  ломать,
давить все,  что окажется под тяжелым его брюхом. В мрачных недрах ее что-то
пошевеливалось,  ворочалось,  будто  перед  тем,  как  начать разрушительные
действия,  там разминались под толстой кожей могучие мышцы.  Солнце освещало
тучу сбоку,  и потому громадная объемность ее хорошо ощущалась,  и шевеление
это было особенно заметно:  из  середины к  краям выползали переваливающиеся
клубы,  уплотнялись и  в  свою  очередь выпускали из  себя  новые клубящиеся
массы,  непрерывно увеличивая размеры тучи.  Порой в  ее  толще чуть видимой
тонкой нитью голубого света сверкали беззвучные молнии.
 И  это  пошевеливание,   и  эти  мгновенные  молнии,   и  неостановимое
увеличение размеров - все было угрожающим, зловещим, бедственным. И хотя над
совхозом солнце светило ярко  и  беспечно,  небо бездонно голубело и  жаркий
ленивый воздух не  двигался,  было понятно,  что  далекая эта безмолвная еще
туча в конце концов нависнет и над совхозом и что гроза обязательно будет. А
Алеша, конечно, попадет в нее гораздо раньше.
 Но не это тревожило Анну Иннокентьевну. Вещим сердцем матери она чуяла,
что  тяжелый  нынешний  день  произвел  в   Алеше  какой-то  неизвестный  ей
переворот.  Четверть часа тому назад на  коленях ее  лежал рыдающий мальчик,
которого  можно  успокоить ласковым  объятием,  а  сейчас  на  велосипед сел
мужчина, принявший свое, мужское решение, о котором она не знала, но которое
ощущала во всем:  и  в  твердом его тоне и  в  том,  что он поехал навстречу
грозе, хотя, видимо, она будет страшной. Но ни удержать, ни вернуть его было
уже не в ее силах.
 И  она  стояла у  крыльца,  глядя в  степь,  где давно уже исчез Алеша,
стояла и глядела, как через несколько лет будут стоять и глядеть вслед своим
сыновьям сотни тысяч матерей...
 Догадка ее  была верна.  Конечно,  по степи навстречу грозе ехал уже не
прежний Алеша.  Теперь, когда первое тупее ошеломление горем прошло и первая
судорога отчаяния отпустила сердце,  он  мог  уже осмыслить происшедшее.  Он
мужественно  попытался  определить  размеры  своего  несчастья.   Они   были
невозможно громадны:  только что  сломалась вся  его будущая жизнь.  Потерян
друг,  первый взрослый друг.  Рухнула мечта об океанах.  Думать об этом было
так же ужасно, как и бесполезно.
 Тогда он заставил себя думать о  будущем.  Что же делать и  куда теперь
жить? Но он никак не мог представить себе будущего. Еще утром оно было видно
вперед  на  целые  годы,  до  диплома  штурмана дальнего плавания во  всяком
случае, а сейчас... Дальше сегодняшнего вечера мысли его не шли. Вот приедет
к Ваське,  расскажет все,  может быть,  тогда что-нибудь станет ясно. Но что
может сказать Васька?  Нет,  надо искать самому. Никто ему не поможет, кроме
него самого. Петр Ильич верно сказал. Значит, надо думать.
 И Алеша думал - настойчиво, стиснув зубы, наперекор всему, что болело в
сердце  и  повергало в  отчаяние.  Подобно  погорельцу,  который,  бродя  по
пожарищу,  отыскивает, что же уцелело от огня, он искал в своей опустошенной
душе то, с чем можно было продолжать жить.
 Сперва ему  казалось,  что  найти хоть что-нибудь годное среди обломков
детства,  взорванного час тому назад,  невозможно. С печальным удивлением он
вспоминал клятву  на  озере,  серо-голубой севастопольский крейсер,  спор  с
отцом в сосновом бору,  военно-морской кружок, хлопоты с Васькой в горкоме о
путевках...   Все  это  было  наивным,   мальчишеским,   все  было  звеньями
распавшейся цепи.  Потом  в  сознании его  всплыло суровое и  требовательное
слово "долг".  И тогда звенья эти неожиданно стали соединяться.  Задымленные
взрывом, залитые кровью, они снова складывались в цепь, порвать которую было
уже невозможно.
 Мысль за мыслью,  довод за доводом в нем созревало решение. Оно не было
новым.  Новой была та убежденность,  которую Алеша впервые в  жизни ощущал в
себе всем своим существом и о которой,  наверное,  и говорил ему Петр Ильич.
Вот она и пришла,  пришла сама,  и он тотчас угадал ее,  как те, кто никогда
еще не испытал любви, угадывают ее приход. Ни в объяснениях, ни в доводах не
было надобности. Была одна чрезвычайная простота: иначе - нельзя. Вот и все,
все доводы и доказательства. Он знал, что другого для него в жизни нет.
 Нет - потому что в жизни нет жизни. Нет - потому что делать, создавать,
совершенствовать что-либо немыслимо,  если над тобой,  над всей жизнью висит
вот  такая  набухшая молниями туча.  Она  не  может развеяться,  она  должна
разразиться грозой,  которая уничтожит все, что ты делал, убьет твоих друзей
и тебя.  "Гроза же непременно будет",  - сказала мать. Удивительно, как люди
видят грозу и не видят войны. Она вроде этой тучи. Ведь где-то там, у озера,
уже гремит гром,  льет ливень,  и  если здесь еще жара и солнце,  так это не
значит, что грозы нет. Впрочем, и сам он не понимал этого до сих пор. "Война
непременно будет" -  вот что он понимал. А оказывается - не будет, а есть. И
все дело лишь в  том,  успеет ли  он занять свое место в  строю,  когда туча
придвинется сюда, где солнце и тишина.
 Так  решающий этот час в  жизни Алексея Решетникова навсегда связался в
его  представлении с  видением зловещей тучи,  в  недрах  которой шевелилась
мрачная сила и проблескивали молнии.
 Год за годом война придвигалась.  Там, где он жил и учился, была тишина
и  солнце,  а  где-то  далеко,  у  озера Хасан,  молния уже  убивала и  гром
разрушал.  Потом все  чаще  стали сверкать вокруг эти  молнии,  предвещавшие
близость грозы:  на реке Халхин-Гол,  у Карпатских гор, в снегах Карельского
перешейка,  -  пока  июньской  короткой  ночью  не  разразился  разрушающий,
смертоносный ливень бомб и снарядов.


ГЛАВА ПЯТАЯ

 Если в купе железнодорожного вагона потолок понизить до уровня багажных
полок,   само  купе  расширить  настолько,  чтобы  между  спальными  полками
разместились вдоль окна еще две,  одна над другой,  а свободное пространство
занять столом с опускными крыльями и двумя узенькими шкафиками у дверей, - в
точности  получится кормовое помещение сторожевого катера,  носящее  громкое
наименование "кают-компания".
 Как  известно,  кают-компания  предназначается для  принятия пищи,  для
отдыха,  для занятий,  но  уж  никак не для ночлега.  Поэтому на катерах это
помещение следовало бы  назвать просто шестиместным кубриком,  ибо  здесь по
малости  катера  отведены  места   для   сна   боцману,   старшине-минеру  и
старшине-радисту на  нижних диванчиках и  трем  матросам -  на  верхних.  Но
поскольку на  день  верхние койки  опускаются,  образуя собой спинки дивана,
уютно  расположенного в  виде  буквы  "П"  вокруг  стола,  за  которым можно
обедать,  пить чай или играть в шахматы и писать письма,  то помещение это в
конце концов исправно выполняет функции нормальной кают-компании.
 Сходство с железнодорожным купе на решетниковском катере подчеркивалось
еще и тем, что на ходу вся кают-компания тряслась мелкой непрерывной дрожью.
 Это досадное свойство не  было врожденным недостатком "СК 0944",  -  он
получил  его  в  бою,  подобно нервному тику  после  серьезной контузии.  На
больших оборотах правый гребной вал его приобретал надоедливую вибрацию, что
сильно  огорчало механика катера  главного старшину Быкова,  которому всякая
неполадка в машине была как нож острый. В каких только переделках не побывал
катер,  -  кажется,  нельзя было найти на нем хоть один механизм, кабель или
прибор,  который так или иначе не  пострадал бы  в  бою,  -  но все это было
залечено,  исправлено  и  доведено  "до  нормального порядочка" пожженными и
изуродованными  быковскими  руками,  умными  и  неутомимыми.  И  только  эта
контузия  не  поддавалась их  искусству:  для  ликвидации  "трясучки"  катер
следовало поднять на  береговой эллинг,  что  можно  было  сделать только  в
главной базе,  а  это  отняло бы  много  времени.  Катер  продолжал ходить с
"трясучкой", которая почти не сказывалась ни на скорости, ни на стрельбе. Но
каждый  раз,  когда  с  мостика давали  телеграфом "самый полный" и  стрелка
тахометра подползала к  тому  проклятому числу оборотов,  при  котором корму
катера  начинала  трясти  лихорадка  хуже   малярийной,   Быков   мрачнел  и
демонстративно переходил из  отсека  бортовых моторов  к  своему  любимцу  -
среднему мотору,  который,  как и полагается всякому кореннику, отличался от
горячих   и    своенравных   пристяжных   добросовестностью   в   работе   и
уравновешенностью характера.
 Особенно  сильно  сказывалась  эта   тряска  в   корме,   то   есть   в
кают-компании.  Все  предметы на  столе,  позвякивая или  побрякивая,  бойко
передвигались по линолеуму в разнообразных направлениях, пока не упирались в
медный бортик по краям стола,  специально сделанный Быковым.  Поэтому многие
из функций кают-компании на походе отпадали.  Писать письма,  например, было
бы неосторожно: родные, увидев дрожащий почерк и наскакивающие друг на друга
буквы,  могли решить, что любимый сын или муж заработал на катере сильнейшее
нервное расстройство.  Шахматы тоже бесполезно покоились в  шкафчике с  того
дня, когда на "СК 0944" произошел редчайший в истории шахматной игры случай.
Прокурор базы и  флагманский врач,  шедшие на  катере "с оказией",  вздумали
провести время за доской,  по в  середине партии обнаружили,  что стараться,
собственно, нечего: оба короля давно уже получили мат. Произошло это потому,
что ладьи, слоны, пешки и даже солидные ферзи, друж