елает для  него все  то,  что  хороший
коммунист должен делать для комсомольца,  а  боевой моряк -  для такого (тут
Решетников,   не  щадя  себя,   поправил  владыкинские  слова),  для  такого
салажонка,  как он...  Нет,  даже больше:  Хазов делал для него то,  что мог
сделать самый верный, самый преданный и бескорыстный друг.
 Но главнейшее во всем этом для Решетникова заключалось в том, что Хазов
все   больше  напоминал  ему   дорогого  его  сердцу  Петра  Ильича  Ершова,
оказавшегося для него ближе и дороже отца,  - человека, который сыграл в его
жизни  решающую  роль  и   которого  так   не   хватало  ему  все  эти  годы
самостоятельной жизни.


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

 О  той  скрытной ночной операции,  для  которой "СК 0944" приближался к
занятому противником берегу,  известно было, конечно, довольно значительному
числу людей, но знали о ней все они по-разному.
 Команда катера видела в  этом обычный ночной поход в глубокий тыл врага
для  высадки разведчиков в  той  самой бухточке,  где две недели назад катер
проделал это без особых хлопот.
 Боцману Хазову, которому было поручено доставить разведчиков на берег и
привести  шестерку  обратно  к  катеру,  было  ясно,  что  нынче  там  могут
встретиться любые неожиданности и что поэтому надо быть особо осторожным.
 Командир группы  разведчиков лейтенант Воронин знал,  что  в  горах,  в
небольшом партизанском отряде,  куда  пробираться придется,  может  быть,  с
боем, находится один товарищ, которого надо доставить в бухту Непонятную или
в другое, более отдаленное место, если здесь высадка пройдет негладко.
 Командиру катера лейтенанту Решетникову было известно, что товарищ этот
располагает какими-то очень нужными сведениями, отчего с группой разведчиков
идет в  операцию сам  майор,  и  что  в  случае неудачи с  высадкой в  бухте
Непонятной нужно  дать  условное радио,  по  которому будет выслан еще  один
катер с  другой группой в  другое место,  чтобы попытаться все  же  получить
вовремя эти сведения.
 Для  командира  дивизиона сторожевых катеров  капитана  третьего  ранга
Владыкина операция была связана с  готовящимся десантом морской пехоты,  так
как  ожидаемые сведения могли облегчить боевую задачу катерам его дивизиона,
который намечался штабом флота для первого броска десанта.
 В штабе флота с разработкой этого плана торопились потому,  что морской
пехоте необходимо было  закрепиться на  новой  Малой  земле к  определенному
сроку,  когда там должен будет высадиться крупный армейский десант с  боевой
техникой и артиллерией.
 Командующему флотом было известно,  что высадка этого десанта, имеющего
задачей продвижение к Севастополю,  связана с подготавливаемым новым ударом,
развивающим успех недавней Сталинградской победы, и зависит от обстановки на
всем приморском фронте.
 Командующий же этим фронтом знал, что в ходе нового наступления все его
действия,  в  том  числе и  десант,  будут лишь  демонстрацией,  отвлекающей
внимание и силы противника от подлинных намерений Главного Командования.
 А  об  этих  действительных намерениях  никто  даже  из  самых  крупных
военачальников,  управлявших ходом  войны,  не  мог  сейчас  с  уверенностью
сказать, осуществятся ли они именно в тот срок и именно так, как намечает их
новый обширный оперативный замысел,  который сам  был лишь одним из  звеньев
общего стратегического плана.  Это зависело от многих причин: и от того, как
осуществятся другие  такие  же  намерения  Главного  Командования на  других
участках фронта от Белого моря до Черного  и  от того,  сумеет ли Советская
страна вовремя прислать своей великой армии необходимое для  того количество
боевых  машин  и   припасов   и  от  того,   до  какой  степени  дружеского
предательства,  дозволенной традициями военных  союзов,  дойдут  генеральные
штабы  капиталистических стран,  вынужденных  сражаться  в  одном  лагере  с
социалистической державой  и от того,  окажется ли в свое время единственно
верным именно то направление главного удара, которое подготавливается сейчас
и  для  организации которого  среди  тысяч  других  предварительных действий
потребовалось послать в бухту Непонятную "СК 0944".
 Из всех людей, по-разному знавших о ночном походе катера, одному майору
Луникову,   кроме  командования  флотом,  было  известно,  что  товарищ  Д.,
возвращающийся  из  крымского  подполья,   помимо  сведений,   полезных  для
десантной  операции,   имеет   еще   и   другие,   важнейшие,   интересующие
непосредственно Главное  Командование.  Поручая  майору  лично  доставить на
Большую  землю  товарища Д.,  за  которым  из  Москвы  уже  выслан  самолет,
командующий флотом особо подчеркнул,  что это надо сделать как можно скорее.
Именно поэтому майор и  выбрал бухту Непонятную,  хотя из  всех предложенных
Владыкиным вариантов она казалась наименее надежной и безопасной.
 Дело заключалось в том,  что, когда сведения попали в руки товарища Д.,
партизаны,  оттесненные в горы,  лишились посадочной площадки для У-2, и ему
пришлось просить о присылке за ним катера. Для этого он указал известную ему
бухточку,   удобную  тем,   что  до   нее  было  пять-шесть  часов  хода  от
скрывающегося в горах небольшого партизанского отряда, где он очутился, уйдя
из Севастополя.  Этой бухтой оказалась та самая, в которой на днях произошел
случай с катером "0874" (чего,  конечно,  он знать не мог) и которую Луников
назвал Непонятной.
 В  беседе с  Владыкиным майор  выяснил,  что  из  других возможных мест
высадки до товарища Д.  придется добираться шесть,  а  то и  восемь суток да
столько  же  потратить на  обратный переход с  ним  самим.  Тогда  он  решил
рискнуть -  и если не всю операцию выполнить в бухте Непонятной,  то хотя бы
начать  ее  отсюда.  В  глубине души  он  был  убежден,  что  все  обойдется
сравнительно просто.  Ведь  и  в  самом деле было непонятно,  что  же  могло
случиться с группой, высаженной здесь неделю назад. По характеру задания она
не  имела  возможности дать  знать  о  себе,  и  приходилось только  гадать.
Расспросив Владыкина об  известных тому  вариантах неудачных высадок,  майор
понял,  что  все  они  обязательно отмечались шумом -  взрывом,  автоматными
очередями или хотя бы одиночными выстрелами.  Тишина, сопровождавшая прошлую
высадку,  показывала, что, вернее всего, произошло что-то не с разведчиками,
а  со шлюпкой,  когда она возвращалась с  гребцами к  катеру.  Поэтому много
шансов было за то, что нынче группе удастся благополучно подняться в горы. А
там можно будет рискнуть на радиосвязь и запросить Решетникова, вернулась ли
шлюпка,  -  и если обратная посадка в бухте Непонятной состояться не сможет,
сразу  же,  не  теряя времени на  ожидание второй посланной группы,  понести
товарища Д.  навстречу ей  к  другому,  дальнему месту посадки.  Это ускорит
доставку сведений ровно вдвое, что, конечно, для Главного Командования очень
важно.
 Но такой неудачный вариант представлялся майору маловероятным,  и мысли
его  все время вертелись вокруг шлюпки и  ее  возвращения,  так как основной
задачей было обеспечить обратную посадку тут же,  на следующую ночь.  Именно
поэтому он и просил Решетникова прислать к нему того, кто назначен старшиной
шлюпки.
 И,  едва дождавшись,  пока Хазов допьет "какаву", Луников стал донимать
его расспросами.  Как там придется высаживаться -  прямо в воду?  Прыгать по
камням?  Или можно приткнуться к  гальке?  Остается ли шлюпка хоть ненадолго
без  охраны  во  время  высадки?  Какие  берега  внутри  бухты:  пологие или
обрывистые?  Не  нависают ли  скалы  над  водой?  Как  шлюпка  возвращается:
посередине бухты или  должна идти  возле берега,  чтобы найти выход в  море?
Каким образом она находит катер,  стоящий на якоре в миле-полутора? Можно ли
каким-нибудь ложным сигналом направить ее  мимо катера?  Или  перехватить на
пути?..
 Вопросы его были неожиданными,  порой наивными и  даже,  с точки зрения
Хазова,   просто  нелепыми,   но  за  ними  он  чувствовал  такую  серьезную
озабоченность,  что  и  в  его  глазах предстоящая высадка стала приобретать
какую-то  необыкновенную значительность.  И  хотя Луников не  говорил прямо,
боцман понял,  что весь разговор потому и начался, чтобы, не раскрывая того,
чего ему знать не положено,  показать всю важность операции и  его,  Хазова,
особую роль в ней. Под конец майор подтвердил это сам.
 - Вот  ведь  какая  штука,   товарищ  Хазов,  -  сказал  он  совсем  не
по-военному,  -  все дело,  видите ли,  в том, уцелеет нынче ваша шлюпка или
исчезнет вроде той.  Черт их знает,  что они могли с ней там устроить... Вот
вы говорите:  скалы,  и шлюпка совсем рядом проходит. А разве нельзя гребцам
на головы свалить камешек кило на полтораста?  Или, скажем, спрыгнуть на них
без шума с ножами?
 Хазов сдержанно улыбнулся, но майор укоризненно качнул головой:
 - Думаете, кино? На войне всякое бывает. Вот на Мекензиевых горах кок у
нас наладился на передний край борщ горячий таскать.  Ну, видно, проследили,
захотели "языка" взять.  Идет  Мельчук по  дубняку,  тропка знакомая,  своя,
вдруг из дубнячка автомат.  "Хальт!  Рус, сдавайсь!" Он было решил - пропал,
но глядит -  немец-то всего один.  Тогда он будто оробел,  лопочет:  "Битте,
капут,  яволь" -  и руки вверх тянет вместе с борщом. Немец вышел на тропку,
только подошел -  Мельчук ему все ведро и вывернул на башку,  а борщ жирный,
горячий,  только что с огня, чуть глаза не сварились. Так и привел его к нам
- всего в капусте,  а на голове ведро.  Выходит,  что и борщ -  оружие...  -
Луников  загасил  папиросу  и  неожиданно закончил:  -  Значит,  мы  с  вами
договорились:  поведете обратно шлюпку  -  держитесь от  скал  подальше.  На
высадке мы за вами присмотрим,  - хоть и очень некогда будет, подождем, пока
отвалите Остальное от вас зависит, гадать нам сейчас ни к чему Только крепко
помните:  не  доберется шлюпка до  катера -  большие дела задержатся.  Очень
большие.  А пока давайте приспнем, вот товарищ правильно поступает, - кивнул
он на лейтенанта Воронина,  который,  закинув голову, похрапывал, не обращая
внимания на бивший в лицо свет. - Где у вас тут выключатель?
 Луников потушил верхний плафон и прикорнул в углу дивана, закрыв глаза.
 Но  отдыхать ему  пришлось не  очень долго.  Низкий мощный гул моторов,
наполнявший кают-компанию, внезапно утих, и трясучка, от которой все звенело
и  подрагивало,  так  же  внезапно прекратилась,  отчего  показалось,  будто
настала полнейшая тишина,  хотя  моторы  продолжали урчать  довольно внятно.
Луников открыл глаза и вопросительно взглянул на Хазова, но тот спал крепким
сном сильно уставшего человека. До назначенного времени подхода к Непонятной
оставалось еще более полутора часов.  Майор подумал, что происходит какая-то
неприятность,  и,  ожидая,  что  вот-вот  загремит  звонок  боевой  тревоги,
привстал с  диванчика.  Но  тотчас будто невидимая мягкая рука  посадила его
обратно,  а  кают-компания вся  наклонилась -  катер  делал  крутой поворот.
Звонков,  однако,  никаких  не  было,  и  Луников решил  подняться наверх  и
спросить командира, что означает этот странный маневр катера.
 Решетникова он  нашел в  штурманской рубке,  куда провел его  вахтенный
комендор,  пребольно ухватив за  локоть,  -  видимо,  на тот случай,  чтобы,
споткнувшись на  темной палубе,  майор не свалился за борт.  Лейтенант стоял
один у высокого прокладочного стола, отмечая что-то на карте.
 - Подходим,  командир?  Не рановато ли?  - спросил Луников, дождавшись,
когда он закончил запись.
 - Все  нормально,  просто ночь  нынче светлая,  -  ответил Решетников и
показал карандашом на мыс,  далеко выдвинувшийся в море.  - Удалось сразу за
него  зацепиться,   а  то,   бывает,  часа  полтора  возле  него  танцуют...
Продержимся пока тут,  а  через час -  к  бухте,  до нее от мыса малым ходом
около  сорока  минут.  Станем  вот  здесь,  так  шлюпке вход  отыскать будет
легко...
 Он коснулся тупым концом карандаша кружка с якорьком и,  показывая путь
шлюпки, повел его по карте к береговой черте, а потом влево вдоль нее, следя
за ее изгибами, пока она сама не завела карандаш в бухточку.
 - Легко-то оно легко,  да,  как говорится,  вход бесплатный,  а выход -
рупь,  - медленно протянул Луников, глядя на карту. - Выглядит она тут у вас
красиво,  а вот что в ней там на самом деле... Как вы это понимаете, товарищ
лейтенант?
 - Никак,  -  резко ответил Решетников, с раздражением кидая карандаш на
карту.  -  А что я могу понимать?  Хуже нет - чужие дела расхлебывать! Сомов
потерял шлюпку, а мне своими людьми рисковать...
 И тон,  которым он это сказал,  и смысл сказанного, и этот несдержанный
жест так отличались от той ровной веселой приветливости,  с  которой недавно
он  разговаривал в  кают-компании,  что Луников удивленно взглянул на  него.
Конечно,  он  не  мог  знать,  что  за  два-три  часа  лейтенант передумал и
перечувствовал многое.
 Как ни странно,  но в  начале похода Решетников вроде бы не воспринимал
всерьез того,  что происходит.  Может быть, главнейшей причиной было то, что
из шести катеров,  находившихся в базе,  Владыкин выбрал для важной операции
именно его,  решетниковский. Это не могло не польстить самолюбию лейтенанта,
и он пришел в отличнейшее настроение,  в котором все кажется простым и легко
выполнимым.  Поэтому поход этот представлялся ему какой-то спокойной,  почти
веселой прогулкой по спокойному морю, чуть вздыхающему пологой зыбью, а сама
операция -  ночная высадка, ожидание в море до следующей ночи и новый приход
в бухту за разведчиками -  пустяковым и занятным делом. Счастливое состояние
уверенности в себе и в непременной своей удачливости не оставляло его,  и он
мог с любопытством подстерегать зеленый луч и шутить за ужином.
 Но,  оставшись на мостике один и  думая о  бухте Непонятной,  ожидающей
где-то в звездной этой тьме,  он начал чувствовать нарастающую тревогу.  Она
беспокоила его  все больше,  пока он  не  понял (вполне и  во  всем зловещем
значении,  поразившем его),  что  бухта  перестала быть  надежным местом для
высадок,  что  ночью предстоит действительно опасная операция и  что  в  эту
операцию,  тревожащую и  томящую скрытой,  неизвестной опасностью,  он сам -
своей волей,  своей командирской властью - назначил человека, жизнь которого
должен был особенно беречь: недавно найденного друга.
 И тогда весь тот мальчишеский задор,  все удалое легкомыслие,  с какими
он выслушивал подробные указания Владыкина и с какими начал поход, мгновенно
слетели с него.  Теперь Решетников искренно не понимал,  как мог он в глупом
этом задоре,  в какой-то театральной роли решительного, быстро соображающего
командира,  увлекшей его,  -  как мог он  на  вопрос Владыкина,  кого думает
назначить на шестерку,  ответить: "Боцмана Хазова". Дорого дал бы он сейчас,
чтобы вернуть этот бравый ответ!..  Но слова были произнесены -  не слова, а
решение командира корабля, которое не может быть отставлено или изменено без
веских и  важных причин.  А причин этих не было,  кроме одной,  -  боязни за
Хазова, в чем признаваться было нельзя.
 То,  что он ответил Луникову, было неправдой: конечно же, с самого того
момента,  когда Решетников понял,  что сам обрек Хазова на опасность,  он не
переставал думать о бухте, о высадке, о ловушке или о несчастье, случившемся
там.  Десятки догадок,  и  правдоподобных и  фантастических,  перебрал он  в
голове,  не остановившись ни на одной.  В воображении его, ничуть не помогая
делу,  возникали десятки планов, как обеспечить возвращение шлюпки из бухты.
С поздним раскаянием он думал,  что все это следовало обсудить с Владыкиным,
и тогда, может быть, нашелся бы способ облегчить ночную операцию в бухте. Из
всех,  кто  был  на  катере,  ему  мог бы  помочь толковым советом один лишь
боцман.  Но уж, конечно, как раз ему-то и нельзя было показывать даже намека
на  то  тревожное  беспокойство,   с  которым  думалось  теперь  о  высадке:
Решетникову казалось,  что  оно может передаться и  Хазову,  вселить в  него
неуверенность перед самым уходом в опасную операцию.
 Пожалуй,  впервые за этот счастливый месяц Решетников почувствовал себя
снова  таким  же  растерянным и  беспомощным,  каким  был  в  первую  неделю
командования катером, и с горечью подумал, что ему еще очень далеко до того,
чтобы назвать себя  настоящим командиром корабля.  Ведь едва только пришлось
ему решать без Никиты Петровича...  И тут же он оборвал себя, поняв, что и в
самом деле может оказаться без Хазова - не только сейчас, но и всю жизнь - и
что виной этому будет он сам.
 В  этом состоянии его  и  застал Луников у  штурманского стола,  когда,
оставив за себя на мостике Михеева, лейтенант зашел в рубку, чтобы проверить
на  карте  тот  новый  способ ориентировки шлюпки при  возвращении,  который
только  что  пришел  ему  в  голову.  Конечно,  вопрос майора никак  не  мог
подействовать успокоительно,  однако тут же Решетников сам почувствовал, что
допустил резкость, и добавил совсем другим тоном:
 - Правильно вы ее назвали, товарищ майор: Непонятная и есть...
 - Непонятная,  да не очень...  - в раздумье сказал майор. - А что, если
такой вариант:  не  на  фокус ли  они пошли?  Группу нарочно пропустили,  не
тронули, а шлюпку поймали.
 - Для чего? - хмуро удивился Решетников.
 - Для психики.
 - Неясно.
 - Очень ясно.  Чтобы мы с вами головы ломали и боялись этой бухты.  Вот
я,  например,  попался -  сам ее Непонятной прозвал. И ваш Владыкин попался:
начал  мне  такие  места  для  высадки предлагать -  триста верст скачи,  не
доскачешь.  И  вы попались:  боитесь своими людьми рисковать.  А на деле там
ничего нет. Бухта как бухта.
 - Все равно неясно.  Проще было группу уничтожить, вот вам и "психика":
больше не полезешь.
 - Как раз нет:  обязательно полезем.  Нам ведь понятно, что постоянного
гарнизона там  нет,  разгром группы -  случайность  значит,  можно  высадку
повторить.   А  тут  полная  неизвестность:  ни  стрельбы,  ни  взрыва...  А
неизвестная опасность в десять раз страшнее.  Не знаю, как вы, а я все время
думаю:  куда  шлюпка  девалась?  Наверное,  это  штатская  профессия во  мне
работает.  Я, видите ли, инженер-плановик, вот меня варианты и одолевают. На
все тридцать два варианта, на выбор. Вот и эта чертова бухта: ведь через час
в ней высаживаться и своими боками тридцать третий вариант узнавать, а я все
догадки строю...
 - И я, - откровенно признался Решетников.
 Майор вроде обрадовался.
 - Да ну?  А  я-то вам завидовал:  вот,  думаю,  что значит профессионал
военный!  В  такую непонятность идет -  и  все  ему ясно,  не  то,  что мне,
штатскому вояке, - и спокоен и весел...
 Теперь улыбнулся Решетников.
 - Ну,  а  я  за  ужином вам  завидовал -  мне  бы  такое  спокойствие и
уверенность...
 - Значит,  договорились!  - рассмеялся Луников. - Такая уж у нас с вами
командирская должность -  все внутри переживать, а наружу не показывать... Я
как этот китель надел,  так ни минуты себя наедине не чувствую. Все кажется,
будто на  меня в  триста глаз мои  моряки глядят:  как,  мол,  там  командир
отряда,  не  дрейфит?  И  ведь хуже всего,  что их  показным бодрячеством не
обманешь.   Им  все  настоящее  подавай:   и  спокойствие,   и  мужество,  и
решительность.  А где,  спрашивается, мне их взять? От меня жизнь до сих пор
другого требовала. Вот и приходится на ходу эти командирские качества в себе
воспитывать,  а  у меня и годы не те и навыков нет.  Поневоле вам,  военным,
позавидуешь...
 Решетников  внутренне   поморщился.   Ему   показалось,   будто   майор
напрашивается на возражения -  ну зачем, мол, вы так про себя, все же знают,
что вы  настоящий боевой командир!..  Но тот с  искренностью,  не вызывающей
сомнений, продолжал:
 - Очень  трудная эта  профессия -  командовать.  Рядовому бойцу на  всю
войну одна смерть положена,  а командиру -  тысячи:  столько, сколько раз он
своих людей на смерть посылал.  На кораблях много легче - там командир в бою
со  всеми вм