аммы
и подал мне:
   - Знаете?
   "Родственники уезжают остаюсь на улице жду целую твоя Эльвира".
   - Эту нет, - сказал я.
   - Розыгрыш, Викторыч. Не вру. Я эту Эльвиру и пальцем не трогал. Да и
в кадры запрос послал. В рейсе она. Об этом и сказать  хочу.  Чтобы  вы,
значить, чего-нибудь не подумали...
   - Фома Фомич! За кого вы меня принимаете? За суку, что ли? -  спросил
я, искренне обидевшись. - Вы супруги опасайтесь, а не меня.
   - Вы сегодня на вахту не вставайте, - сказал Фомич, немного успокоив-
шись. - Ледок слабее пошел. Пускай  Тимофеич  покувыркается.  Раньше-то,
когда без дублеров, старпомы сами кувыркались. Вот он, значить, и  поку-
выркается.
   - Спасибо, Фома Фомич, но я уже нормально себя чувствую,  а  старпому
не доверяю. Нельзя ему судно поручать. Опасно.
   - Да, - вразумительно согласился Фомич и ушел.
   А я принялся за "Пошехонские рассказы". Правда, рассказов  среди  них
пока как-то так не обнаруживается. Другой это жанр. И вышел Щедрин,  мне
кажется, целиком и полностью из "Истории  села  Горюхина",  из  летописи
сей, приобретенной автором за четверть овса и отличающейся глубокомысли-
ем и велеречием необыкновенным.
   Если бы кто заказал мне попробовать написать о Щедрине, то я начал бы
с покупки его книг в Мурманске. Потом съездил бы (обязательно трамваем и
с двумя пересадками) к нему на кладбище. И подробно, минута за  минутой,
описал это трамвайное путешествие, стилизуя щедринские интонации и  бес-
пощадно воруя его собственные высказывания, но, как  и  всегда  в  таких
случаях делаю, не заключал бы ворованные цитаты в кавычки. И  назвал  бы
"Андроны едут..."
   Шопенгауэр видел источник юмора в конфликте возвышенного  умонастрое-
ния с чужеродным ему низменным миром. Кьеркегор связывал юмор с  преодо-
лением трагического и переходом личности от "этической" к  "религиозной"
стадии: юмор примиряет с болью, от которой на этической стадии  пыталось
абстрагироваться отчаяние.
   В эстетике Гегеля юмор связывается с заключительной стадией художест-
венного  развития  (разложением  последней,  "романтической"  формы  ис-
кусства).
   Салтыков-Щедрин - юморист высшего из высших классов, но ни под  какое
из этих умных и интересных высказываний не подверстывается, ибо до мозга
костей русский, а высказывания эти - западные.
   Когда Фомич мил? Когда простыми словами тихо говорит о  тех  муках  и
жертвах, которые он пережил и перенес в блокаду и  вообще  на  фронте  и
после фронта. О лилово-чернильных деснах от цинги в Ленинграде, выпавших
зубах, замерзшем прямо на горшке-ведре его товарище по  школе,  о  своем
младшем брате, который воевал ровно  один  день  на  Курской  дуге,  был
страшно ранен разрывной пулей сквозь брезентовый ремень в живот, перенес
три ужасные операции, потом туберкулез позвоночника, потом восемь  меся-
цев гипса, потом три года в ремнях, и при этом "настрогал" трех  ребяти-
шек, и "вот женка-то намучилась".
   Все это Фомич говорит как полномочный представитель  народа,  который
своим животом заслонил страну от врага и гибели, но никак не кичится. Он
показывает на скрученном полотенце толщину и внешний вид  шрамов  брата,
показывает, какие у него самого были ручки и ножки - как у дохлого  цып-
ленка, и т. д. И вдруг он проговаривается о каких-то  странных  деталях.
Например: израненного братца каждые шесть месяцев таскали на  перекомис-
сию, но, вообще-то говоря, чего ему было со своим дырявым пузом  ее  бо-
яться? Ан выясняется, что родители отдали доктору из комиссии  "полбара-
на", чтобы он не забрил братца обратно в армию. Так вот, откуда полбара-
на в сорок третьем или сорок четвертом годах?  Или  проскальзывает,  что
братца отпаивали после госпиталя молоком, так как у родителей была коро-
ва. И конец войны Фомич встретил на побывке дома с коровой.
   Вот оно как.

   НЕОБЫКНОВЕННАЯ АРКТИКА
   * 2

   Три часа сорок пять минут ночи, и в нашей рубке  раздается  абсолютно
натуральный, чуть сонный, но уже победительный, вызывающий кукарек пету-
ха - полнейшая иллюзия предутренней деревни, и петух-передовик  орет,  а
потом хлопает крыльями и сваливается с насеста.
   Это матрос первого класса Андрей Рублев  приветствует  близкий  конец
вахты - до сдачи пятнадцать минут. Одновременно крик  петуха  обозначает
просьбу к вахтенному штурману стать на руль, а его, Андрея Рублева,  от-
пустить на парочку минут в низы будить смену.
   Хлопанье крыльев он имитирует не примитивным хлопаньем себя по бокам,
например, а падение петуха с насеста не банальным притоптыванием  сапога
- нет! До такого примитивизма наш  Рублев  никогда  не  опускается.  Все
изображается только при помощи языка, губ, глотки и черт знает еще чего,
но сам "петух" неподвижно застыл у рулевого устройства и глядит  вперед,
ни на секунду не ослабляя внимания и даже не смахивая пот со лба.
   - Вот зверь! - говорит Дмитрий Александрович не без восхищения,  ста-
новится сзади и левее "петуха" и с полминутки присматривается к  пейзажу
впереди по курсу с точки зрения рулевого, потом перенимает руль  в  свои
руки.
   "Петух" радостно блеет веселенькой козочкой и сматывается с мостика.
   Конечно, таланты Рублева врожденные, но проявились  они  после  того,
как он некоторое время работал  в  зоопарке.  Отпуск  оказался  чересчур
длинным, деньги он промотал и вместе с дружком нанялся в зоопарк  подра-
ботать. Дружок - звериным поваром, а он - его помогалой. Оголодали ребя-
та, вероятно, к этому моменту здорово. Потому что уже в первое утро зве-
риный кок задумался: зачем это крокодилу надо  кашу  на  молоке  варить,
кроме всякого мяса и рыбьего жира? Кто ему на воле кашу варит? Никто  не
варит! Ну, кто будет в Африке крокодилу этому кашу варить? Взяли сами  и
выпили молоко.
   В обед выясняется, что белым медведям положены кроме мяса и рыбы  еще
и яблоки с морковью. Полное хамство! Яблоки - белому медведю! Может, ему
и ба-наны подавать? Сожрали по яблочку сами.
   К ужину отхватили от львиного рациона кусочек  посочнее  и  соорудили
нормальный шашлык.
   Короче говоря, во-первых, надо самому слышать, как Рублев возмущается
всем этим звериным баловством; а во-вторых, через неделю дружочков отту-
да, ясное дело, с позором выгнали. Но за эту неделю он и обнаружил в се-
бе талант звериного имитатора. Так что наш Рублев вышел из зоосадной ис-
тории чем-то даже обогащенный. А дружок его так  потом  хвастался  перед
соплавателями отпускным прошлым, что повел целую компанию в Калининграде
в зоопарк, был под сильным газом и, перечисляя продукты из рациона белых
медведей, положенные полярным существам в условиях жаркого или умеренно-
го климата, свалился в бассейн к медведям. Медведи  на  него  серьезного
внимания не обратили, а в отделе кадров - обратили  и  прихлопнули  визу
намертво.
   Происшедшее Рублев объясняет так:
   - Когда мы львиные шашлыки жрали и нас зоотехник накрыл, мы как раз о
происхождении человека спорили. Я утверждал, что мы от  ленивых  обезьян
происходим, типа, например, бабуинов. Корешок уперся, как баран, и твер-
дит, что, мол, от шимпанзе или макак. Вот и допрыгался...
   А старпом сегодня рассказал, как был на приемке судна  в  ФРГ,  купил
дешевое мужское белье. В гостинице обнаружил, что ему дали дорогой женс-
кий комплект. Дойдя до этого места рассказа, он захихикал.
   - Чего хихикаете? - поинтересовался Саныч, сдавая ему вахту. - Приме-
рили, что ли? Перед зеркалом?
   Здесь я тоже хихикнул, ибо представил фигуру нашего морского  мерина,
нашего плоскозадого Арнольда Тимофеевича в нежном и пенном женском доро-
гом белье перед зеркалом в гостинице.
   - Зачем примерять? - изумился вопросу Саныча старпом. - Зачем мне та-
кой пошлостью заниматься? Я тогда только подумал, как тот господин,  ко-
торому мой пакет выдали, жену обрадует. Разворачивает она пакет и... мои
кальсоны!
   - Так ты не вернул белье? - спросил Саныч. Он очень редко говорит Ар-
нольду Тимофеевичу "ты".
   - Дурака нашел! Господин пойдет в магазин, и ему все обратно  восста-
новят. Пускай капиталист страдает, - объяснил Арнольд Тимофеевич.
   Дмитрий Александрович умеет владеть собой. И процедил одно:
   - Капиталист у девчонки-продавщицы высчитает, которая напутала. Вам с
обстановкой все ясно? Я вахту сдал, Виктор Викторович, разрешите вниз?
   - Да, пожалуйста.
   О, как громко и тоскливо кричат чайки, когда выслушаешь  такую  испо-
ведь Арнольда Тимофеевича, и при этом еще застрянешь во льду, и на  нес-
колько минут затихнет двигатель, и ты выйдешь на крыло - в  озноб,  сты-
лость и сырость. И сразу услышишь, как тоскливо они кричат...
   Чтобы не обижались моряки, уравновешу Спиро авторитетным литературным
деятелем, с которым ездил в Польшу.
   Начнем с того, что я боялся повесить брюки рядом с его в  двухместном
купе. Почему я боялся? Я боялся, что мои брюки набьют его брюкам  морду!
Я-то могу держать себя в руках, думал я; на то я и  человек,  я  даже  с
этим подонком разговариваю о поэзии, но у моих брюк такой выдержки  нет!
И они обязательно набьют морду его брюкам, и получится  форменный  скан-
дал!
   Он вез из Москвы чемодан еды. Когда на второй день пять яиц протухли,
то он долго ругал жену за то, что она плохо их сварила, а потом еще часа
два мучился вопросом: выкинуть их в мусорную урну или немного подождать?
   После просмотра прелестного и игривого француз-ского фильма, когда мы
вернулись в гостиницу, он все жаловался мне, что в левой  ляжке  у  него
"затвердение".
   После того как мы побывали в известном всему миру католическом  собо-
ре, он заметил, что собор отремонтирован хорошо, но ему не  понравилось,
что там много посетителей - и туристов, и прихожан. Я спросил, что  луч-
ше: ходить в пивную или в католический музей-храм? Он сказал, что полез-
нее для нашего дела, чтобы ходили в пивную. Я не шутки  сейчас  шучу.  Я
правду говорю.
   В Кракове он питался московской колбасой.
   На какой-то станции в каком-то старинном городке поезд  застрял  неп-
редвиденно, и поляки предложили нам поездку по интересным местам.  И  он
побоялся оставить чемодан в купе - в закрытом купе, при наличии  провод-
ников и прочего. И решил оттащить на время поездки чемодан в камеру хра-
нения. Замечательная получилась сцена. Кладовщик спрашивает у  пана,  во
сколько тысяч тот оценивает вещи. Мой  литературный  брат:  "Пять  тысяч
злотых!" Кладовщик, выписывая квитанцию: "Прошу, панове,  тридцать  зло-
тых!" Это за хранение, как вы понимаете. Мой литературный  брат  схватил
чемодан и поволок обратно в купе. Но прежде чем он его схватил  и  пово-
лок, сцена была чисто клиническая: выпученные  глаза,  спазм,  сердечный
приступ и т. д.
   В конце поездки я обнаружил, что от ненависти к этому человеку  и  от
необходимости при этом долгого на него глядения на хрусталиках моих глаз
образовались мозоли - такие, как на его ногах...
   Остров Русский при низком солнце.
   Остров напоминал католическую монашенку - черное,  белое,  розовое  и
опять черное при отчаянном желании взбрыкнуть ногой.
   Почему вообще возможно писательство и актерство? А потому, что в каж-
дом из нас есть все бывшие, сущие и будущие люди, со  всеми  чертами  их
характеров, только в разной степени их развития.
   РДО: "СЛЕДУЙТЕ СОВМЕСТНО ТОЧКУ ВСТРЕ-ЧИ Л/К 7500 13035 ГДЕ НЕ ВХОДЯ В
СПЛОЧЕННЫЙ ЛЕД ЖДИТЕ УКАЗАНИЙ КМ АБРОСИМОВА ЗПТ ВОЗМОЖНО  ПРИДЕТСЯ  НЕС-
КОЛЬКО ДНЕЛ ПОДОЖДАТЬ ПОЭТОМУ НЕ ОЧЕНЬ ТОРОПИТЕСЬ ЗПТ ДО ПРИХОДА УКАЗАН-
НУЮ ТОЧКУ ВОЗМОЖНЫ ВСТРЕЧИ ОТДЕЛЬНЫХ ПОЛЕЙ ТЯЖЕЛОГО ЛЬДА БУДЬТЕ ОСТОРОЖ-
НЫ".
   Кроме этой служебной пришла частная радиограмма в адрес Фомы  Фомича.
Радист принес ее, чтобы посоветоваться: отдавать или не отдавать капита-
ну.
   "Дорогой любимый жду не дождусь встречи твоя Эльвира".
   Радист встревожен, ибо: 1) некогда у них плавала  буфетчица  Эльвира;
2) на борту ныне супруга Фомы Фомича.
   Фома Фомич вырос в моих глазах на целую голову, но что бы то ни  было
советовать я отказался, ибо не очень-то понял, почему именно меня радист
выбрал в советчики.
   Адресат же чувствует себя безмятежно.
   Нынче ему очередной раз приснился сон про дочку, как она  на  трехко-
лесном велосипеде едет в стену и кричит: "Куда я еду?!" И все  крутит  и
крутит ножками и - бац! - в стену.
   И вот Фомичу во льдах хочется вдруг заорать:  "Куда  я  еду?!"  И  он
честно рассказывает про все это в кают-компании за ужином в тот  момент,
когда у всех разом и вдруг улучшилось настроение -  солнце  вышло  после
суток тумана и все и вокруг судна, и в кают-компании сверкает от солнеч-
ного блеска. И вот Фомич рассказывает сон и хохочет при этом до  слез  в
глазах - и очень симпатичен в этот редкий момент (РДО от Эльвиры  радист
ему не отдал, подозревая какой-то неуместный розыгрыш).
   Мы на меридиане реки Оленек (левее дельты Лены) и на параллели  бухты
Марии Прончищевой (где есть радиомаяк ныне).
   Солнце с северной стороны горизонта, низко, градусов пятнадцать; небо
в зените безмятежное и голубое, ниже сплошное кольцо серости и  мрачнос-
ти, море - чистейший холодный ультрамарин,  и  в  густой  синеве  клинья
сверкающего хирургически-белого накрахмаленного льда.
   И мы идем полным ходом, огибая ледяные клинья, а далеко впереди пилит
двенадцатиузловым ходом "Капитан Воронин" и  говорит  с  нами  с  архан-
гельским окающим спокоем. Где-то тут умер - в рейсе, на  мостике  -  сам
Владимир Иванович Воронин.
   И я вспоминаю его сына Пеку Воронина - однокашника по Военно-морскому
подготовительному училищу, и других друзей-доброхотов, и  вообще  раннюю
юность, и даже детство.
   Полярное солнце все-таки греет воротник казенной меховой  капитанской
куртки, подбородок то и дело ощущает тепло нагретого меха, и потому, ве-
роятно, вспоминается детство. С довоенных времен у меня  никогда  больше
не было пальто с меховым воротником, потому и ласковое тепло у подбород-
ка так далеко возвращает в прошлое.
   Я завидую способности Фомича до пятидесяти пяти  лет  сохранять  све-
жесть страха. Он, например, радировал Шайхутдинову уже две РДО, где  ка-
нючит на неправильность ранней посылки в Арктику слабых судов нашего ти-
па.
   Мы уже стрела в полете, никто наше движение остановить  не  может,  и
смысла в стенаниях Фомича никакого нет.
   Правда, если быть честным, мне тоже иногда кажется, что наша  "опера-
ция может оказаться опаснее болезни",  как  говорят  хирурги.  Очень  уж
трудно идем. Арктика ныне тяжелая - беременна льдами, как  ля-гушка  ик-
рой.
   В 02.00 расстаемся с "Ворониным" и "Пономаре-вым"  -  они  продолжают
идти на юг, к Хатанге, а мы ложимся на восток вослед за "Комилесом".
   Льды идут за нами с левого борта, то исчезая, то  вновь  показываясь,
как голодные волки за стадом карибу. И точат зубы, мерзавцы. В  двадцати
часах ждут нас уже дальневосточные ледоколы "Адмирал Макаров" и "Ермак".
   ...Когда ледяное поле тихо-мирно дрейфует  в  глубоком  летаргическом
сне и год, и два, а потом вдруг с полного хода наезжает на  него  груби-
ян-ледокол, то льдины встают на попа  с  таким  ошарашенным  видом,  что
вспоминается картина великого Репина "Не ждали"...
   Сегодня ненароком сказал при Дмитрии Александровиче, что меня заинте-
ресовала знаменитая их Сонька и что она как бы плывет с нами, потому что
ее каждый и  часто  вспоминает  (есть,  например,  подозрение,  что  РДО
"Эльвиры" - ее работа).
   Мы редко стоим с Санычем на мостике рядом. Если во  льду,  то  мы  на
разных крыльях, если вне льда, то у вахтенного штурмана хватает дел.
   А тут ему нечего было делать, и мы стояли рядом, и глядели на чаек, и
следили за кромкой льда с левого борта, и, вероятно, он, как и я,  думал
о том, придется ли нашей вахте прихватить льдов или проскочим вахту чис-
то.
   Полярные чайки знают, что черные огромные существа - корабли - полез-
ные звери, потому что переворачивают льдины, а пока с перевернутой льди-
ны стекает вода, из нее легко выхватывать рыбешку. И потому чайки  летят
и ждут не дождутся, когда мы пихнем очередную льдину.
   Перед посадкой на воду у полярных  чаек  ноги  бол-таются  совершенно
разгильдяйски - как пустые кальсоны. Еще необходимо отметить, что поляр-
ные чайки на воде отлично умеют давать задний ход. В этом  они  ближе  к
млекопитающим, нежели их южные собратья.
   И вот мы стояли рядом на левом крыле и смотрели на чаек, и  я  сказал
про Соньку, назвав ее "Соня" - мне нравится это имя. Саныч помолчал  до-
вольно долго. Потом сказал:
   - Она плавала у меня на пассажире в семьдесят втором - совсем девчуш-
кой была. Влюбился в нее. Тя-желый случай. Я старпом, я женат, жену люб-
лю, и в нее тоже влюбился.
   Он сказал это просто - очевидно, уже перегорело у него. Или такое то-
же случается: сильно битые люди замыкаются в мрак или так крепнут душой,
что позволяют себе открываться бесстрашно и просто.
   - Ну что надо делать? Списывать надо - вот и все. Дураку ясно. А  си-
туация такая, что списывать - сильно ей повредить. Мы в каботаже работа-
ли. И у нас девчонки как бы предвизирный период  проходили  -  чистилище
своего рода. Спишешь без причины - пришьют в кадрах  ярлык  нехороший...
Рублев! Оставьте эту льдинку с правого борта!
   - Я и так ее с правого хотел оставлять!
   Рублев не был бы Рублевым, если бы не отбуркнулся. Он и сам все  зна-
ет! На Саныча его отбуркивания совершенно не действуют, а меня  все-таки
иногда раздражают.
   - И прицепиться не к чему, - продолжал Саныч о Соне. -  Работала  она
хорошо, старалась. Кукольный театр организовала в самодеятельности.  Бу-
ратино играла. Думаю, хоть бы шторм к концу рейса  ударил  и  чтобы  она
укачалась - причина будет. Нет, погоды нормальные...  Рублев!  Проходите
все-таки подальше! Она маленькая, но мы же "полным" жарим!
   Рублев:
   - Я от вас, Дмитрий Аляксандрыч, аблаката най-му! -  это  он  говорит
голосом тети Ани.
   - Ты лучше немного зеброй поори, - советует Са-ныч. - Чтобы  пар  вы-
пустить.
   - Не буду! - мрачно отказывается Рублев. - На-строения нет. Для  зеб-
ры. А "Комик" оборотов шесть прибавил. Чуть отставать начнем.
   - Будем добавлять? - для порядка спрашивает у меня Саныч. И  он  и  я
знаем, что Ушастик послушно скажет, что добавит, но черта  с  два  свыше
ста пятиде-сяти восьми оборотов добавит хоть половинку.
   - У кромки догоним, - говорю я. - А саксофоном когда она начала увле-
каться - еще при вас, на пассажире? - спрашиваю про Соню. Мне  интересно
продолжить разговор о ней.
   - Какой саксофон?
   - А я на судно приехал, она с саксофоном у трапа сидела.
   - Может, спутали? У нее корнет-а-пистон. Дед у Котовского  воевал.  А
Котовский музыку любил. И больше всего корнет-а-пистон.
   - Что это за штука?
   И впервые за разговор Саныч оживляется. До этого  он  говорил  как-то
равнодушно и пережито, как о постороннем и отброшенном. И по  тому,  как
он говорит о корнет-а-пистоне, становится ясно: он про Соню  знает  все,
что один человек может знать о другом, если он его любил или любит.
   - Небольшой металлический духовой инструмент. Короче трубы. Три  вен-
тиля-пистона. Партия к нему пишется в ключе соль. В строе "В" он  звучит
на большую секунду, в строе "А" - на малую терцию ниже писаных нот.  Мо-
жет все, что и кларнет. Тембр корнета мягче и  слабее  трубы.  Он  может
применяться и в симфоническом оркестре. Там их обычно вводят два...  По-
жалуй, я все-таки позвоню в машину? Туманчиком попахивает,  а  "  Комик"
сильно наддал.
   - Попробуйте.
   - Сейчас сделаем деду реанимацию, - говорит он и  уходит  с  крыла  в
рубку.
   А я смотрю на чаек, и почему-то опять крутится в  голове  Касабланка.
Что за черт?!
   ...Так. Шли с Дакара домой... Цикады довели до ручки -  налетела  ог-
ромная стая цикад, облепили пароход... Вдруг РДО: зайти в  Касабланку  и
отдать изли-шек топлива "Пушкину". За ужином принесли эту  ра-диограмму,
когда мы обсуждали, поедая блинчики с мясом, варианты встречи Нового го-
да - семидесятого года; решили как раз  отойти  в  сторонку  от