ла. То  же  определение  м-р  Кенинсби  без
колебаний ставил в анкетах и напротив имени Нэнси, хотя она-то уж  точно  по
собственной инициативе в церковь не ходила. Ну да не беда, вот повзрослеет и
будет ходить, а даже если и не будет, то по крайней мере станет считать, что
это следует делать.
   Душевное состояние самой Нэнси рождественским утром было слишком сложным,
чтобы думать еще и о  благочестии.  Она  решила  сопровождать  отца  отчасти
потому, что раньше всегда ходила с ним в храм, но  еще  больше  ей  хотелось
хоть немного отдохнуть от новых ошеломляющих экспериментов.
   Она нуждалась в убежище, где хотя бы в течение часа  ее  никто  не  будет
теребить, даже Генри.
   Последние события возле золотого стола запомнились плохо. Кажется,  Генри
рассказывал о возможности читать  судьбы  мира  точно  так  же,  как  судьбы
отдельных людей, но она не слушала, она с позором отступила, почти бежала  и
(вопреки всем его обещаниям хорошего сна) полночи глаз  не  могла  сомкнуть,
видя перед собой только последний встречный рывок  Шута  и  Жонглера,  поток
падающих шаров, разбивающихся о завесу золотого дождя, и облако не то брызг,
не то золотого тумана. Однако когда она в последний раз взглянула  на  стол,
Шут по-прежнему был неподвижен. Значит, ей не дано видеть, как  тете  Сибил.
Но в том, другом ее видении Шут все-таки двигался! Ей хотелось обсудить  это
с тетей, но утром она едва заставила себя встать к  завтраку,  и  до  самого
похода в церковь возможности поговорить так и не представилось. Может  быть,
в церкви.., надо будет выбрать удобное местечко.
   Ничего  необычного  в  ближайшие  час-два  не  предвиделось,  разве   что
приходский священник в очередной раз решит разнообразить  чем-нибудь  Символ
веры. Аарон Ли предупреждал, что настоятель - энтузиаст церковной музыки.  В
этот  раз  он,  похоже,  собирался  представить  на  суд  публики  некоторые
собственные сочинения. Нэнси это вполне устраивало - что может  быть  дальше
от восторга или таинства, чем вариации распева Символа веры!
   Всю дорогу м-р Кенинсби ворчал о приверженности Церкви к Символу веры св.
Афанасия, и Сибил в  конце  концов  поинтересовалась,  чем  он  ему  так  не
нравится. М-р Кенинсби спросил, считает ли она этот  текст  христианским,  и
Сибил ответила, что не видит в нем  ничего  особенно  нехристианского,  если
вспомнить основные догматы.
   - И что ты называешь основными догматами?  вопросил  м-р  Кенинсби  таким
тоном, словно ответа на его вопрос вовсе не существовало.
   - Бог есть Любовь и Воплощение Любви,  -  простодушно  ответила  Сибил  и
добавила:
   - Конечно, согласен человек с этим или нет - другой вопрос.
   - Я не собираюсь оспаривать догматы, - проворчал м-р Кенинсби. - Только я
бы сформулировал это иначе. Впрочем, такие вещи трудно определить. Я  просто
не вижу, как все эти проклятые пункты...
   К этому времени они добрались до церкви. Взглянув на маленькое  старинное
здание, Нэнси подумала, что если оно тоже являлось частью танца, то  большую
часть времени провело в каких-нибудь звездных мирах. Казалось, изменчивость,
свойственная всему на свете, не имеет к храму никакого отношения.  Но  разум
тут же напомнил ей, что незыблемость, каменный покой арочного входа  -  лишь
одна,  видимая  часть  драмы  противостояния   могучих   духовных   потоков.
Напряжение чувствовались во всем: сама  арка  держалась  благодаря  сложению
противоположных сил; недаром ведь  последнее  состояние  материи  называется
Силой, так, кажется? Электрические силы, ядерные или что-то в этом роде...
   Если   вся   эта   древняя   красота   состоит   из    электронно-ядерных
взаимодействий, то часть танца, соответствующая храму, должна быть настолько
быстрой, что за ней не угнаться даже Жонглеру с  шарами...  Нэнси  опередила
Сибил и первая подошла к церковной скамье.
   Стоило ей только преклонить колени, как она  сразу  же  оказалась  частью
танца, средоточием образов, за которыми стояли карты, напророчившие будущее.
"И мужчина будет обязан тебе всем". Всем? Да хочет ли  она,  в  самом  деле,
чтобы Генри был обязан ей всем? Не лучше ли, чтобы  в  нем  оказалось  нечто
такое, чему она будет всем обязана? "И женщина будет управлять тобой" -  вот
что было самым неприятным  в  пророчестве.  Не  нуждается  она  ни  в  каких
женщинах,  указывающих  ей,  что  делать;  во  всяком  случае,  хотелось  бы
посмотреть на женщину, которая попробует это сделать. Как там  было  дальше?
"И ты умрешь очень богатой...". К этому времени она уже  встала  с  колен  и
села на скамейку - ну что же, пока все идет, как она задумала.
   Да, но можно ли понимать предсказание в  прямом  смысле?  Образы  Смерти,
Дьявола и Дамы Чаш танцевали вокруг нее, а в  словах  предсказания  чудилась
глухая угроза. Но чем все это может повредить ей, пока она вместе с Генри? А
ведь действительно, если они будут работать вместе, работать в самом высоком
смысле, она может умереть очень богатой.
   Дверь открылась, диакон возгласил: "Гимн  шестьдесят  первый.  Христиане,
восстаньте!". Христиане зашевелились, нашли в сборниках гимнов нужное  место
и восстали. Хор слаженно  начал  гимн,  и  Нэнси  послушно  отдала  слитному
звучанию свой голос.

   Христиане, восстаньте, встречайте счастливое утро,
   В которое родился Спаситель мира:
   Поднимайтесь...

   Ее голос пресекся; следующие слова гимна словно взглянули на нее в  упор.
Хор и все собрание закончили строку:

   .., и поклонитесь таинству Любви.

   Таинство Любви... Но чем же, кроме любви, полно ее сердце? Рождественская
тема стиха вдруг ушла  далеко-далеко.  Нэнси  послышался  бесплотный  голос;
кто-то обращался к ней,  просил  сделать  именно  то,  к  чему  она  и  сама
стремилась всей душой. "Поднимайтесь и поклонитесь таинству любви".  Что  же
они делают, зачем поют об этом в храме? Гимн ведь не может говорить о  такой
любви? Или может, а она раньше просто ничего не понимала?
   Церковь  перестала  быть  убежищем;  теперь  Нэнси  воспринимала  ее  как
повелительный призыв. Огромные валы подлинной жизни, исполненной высочайшего
смысла, нахлынули и подхватили Нэнси. Она резко повернулась к Сибил,  и  та,
почувствовав рядом движение, оглянулась и внимательно посмотрела  племяннице
в глаза как раз в тот момент, когда хор выпевал: "Хвала искупляющей любви!".
   Нэнси, показывая пальцем на первую из великих строк, прошептала:
   - Это правда?
   Сибил  взглянула  на  страницу,  посмотрела  на  Нэнси  и  ответила,  как
показалось девушке, с каким-то торжеством в голосе:
   - Попробуй, дорогая. - Высокая фигура, спокойное лицо,  темные,  все  еще
яркие глаза бросали вызов, поддразнивали и подбадривали. Хор между  тем  вел
гимн дальше, и на следующей строке  голос  Нэнси  почему-то  начал  дрожать:
"Высочайшую славу Божию поем днесь".
   Она еще раз торопливо пробежала глазами по странице - ничего особенного в
словах гимна не было, и стихи в общем-то слабые. Но одна-единственная строка
продолжала настойчиво призывать:
   "Поднимитесь и поклонитесь таинству  любви".  Все  вокруг  уже  закрывали
сборники гимнов и открывали молитвенники. Нэнси в последний  раз  посмотрела
на удивительные слова и сделала то же самое.
   ... Двое  Влюбленных  бежали  вперед.  Нет,  не  точно  вперед  -  что-то
разделяло их. По отдельности  преодолели  они  вторую  часть  пути,  порознь
танцевали со скелетом. Она  видела  их  довольно  отчетливо,  но  еще  лучше
вспоминался Жонглер - "и Бог, и не-Бог",  как  сказал  Генри,  -  бегущий  к
загадочному Шуту. "Аминь", - пели вокруг нее, и  это  тоже  было  похоже  на
танец. Она не замечала ни пения хора, ни хода церковной службы,  пока  рядом
не возвысился голос Сибил: "И ныне, и  присно...".  Что  -  ныне  и  присно?
Слава, слава.
   Нэнси  села,  когда  начали  петь   псалмы,   и   кожей   спины   ощутила
неодобрительный взгляд отца. Все равно; ей  не  выстоять  на  ногах  посреди
этого потока силы и восторга, так созвучного силе и восторгу, поселившимся в
ее сердце, среди этого пения и парящих, танцующих слов, которые роились в ее
сознании, озаренные сияющими фигурками Таро.
   Пока читали Символ веры, Нэнси никак не могла прийти в себя. Должно быть,
из-за хаоса, царившего в ее душе, даже знакомые слова Афанасия Великого, так
не понравившиеся отцу, внесли свою лепту в душевный переворот, совершавшийся
в ней. Пока звучала первая часть, все шло обычным чередом; Нэнси не знала  о
музыкальных новациях местного настоятеля  и  не  могла  решить,  как  к  ним
относиться.  Между  тем  мужской  хор  и  хор  мальчиков,  пожалуй,  слишком
восторженно, призывали чествовать единого Бога в Троице  и  Троицув  единице
;  затем,  пожалуй,  излишне
игриво, они согласились принять один  постулат  и  решительно  отреклись  от
другого, почти такого же; обсудив варианты  весьма  сложных  взаимоотношений
между ипостасями Троицы, они в конце концов признали неистинным то, что и  в
страшном сне не могло привидеться никому, кроме самого автора  Символа.  Всю
эту часть Нэнси благополучно пропустила мимо ушей.
   Но вдруг одна из строф второй части захватила  ее.  Слова  оказались  для
Нэнси полными неожиданного значения. Голоса обоих хоров  слились,  возглашая
богочеловечество Христа - "Он Бог  и  человек..,  но  Христос  един";  затем
мальчики смолкли, а мужчины продолжали: "Един же не применением  Божества  в
человечество, но восприятием человечества в Божество". Здесь мужские  голоса
смолкли, а мальчики радостно подхватили: "Един  всесовершенно".  Мысль  эта,
отпущенная на свободу, воспарила под сводами: "Един не слиянием естеств,  но
единением..."  -  слова  взлетали,  танцевали,  торжествовали,  -"единением,
единением," - и вот тут все голоса смолкли, и лишь один, звонкий  и  чистый,
подвел итог, выговорив четко, протяжно и строго: ".., единением ипостасей".
   Нэнси  завороженно   вслушивалась:   загадочная   фраза   показалась   ей
значительной и прекрасной. Она приоткрывала что-то  непостижимое  и  все  же
доступное человеку, а хор уже перечислял деяния Христа на  земле,  озаренные
вечной славой: "и  ныне,  и  присно,  и  во  веки  веков...".  А  потом  все
опустились на колени, и настоятель, как требовал канон, называл знаки земной
власти, молясь о здравии "нашего монарха короля Георга".
   На протяжении всей остальной службы Нэнси в положенных местах крестилась,
вставала,  садилась,  опускалась  на  колени,  не  очень  вникая   в   смысл
происходящего. Два потока бытия, сталкиваясь и завихряясь, омывали ее  душу.
Вот отъезд из Лондона, порыв и страсть, образы, открывшиеся в  ночи,  голоса
рождественской службы, улетающие под купол храма,  а  вот  совсем  другое  -
тишина, безмолвие и отрешенность Императора, неколебимый покой Сибил, что-то
в самой Нэнси,  затаившееся  в  предчувствии,  ожидании..,  одинокий  голос,
возгласивший единство, недвижимый Шут посреди  нескончаемого  танца.  Первый
поток увлекал  ее  за  собой;  второй  вынуждал  остановиться.  Молодость  и
неопытность мешали этим потокам слиться, не давали душе обрести единство.
   Еще совсем недавно все было так просто. А теперь... Даже тех  двоих,  что
сидели сейчас рядом с ней, Нэнси воспринимала совершенно иначе.  Уважение  к
тете все больше походило на благоговение; фраза "Попробуй, дорогая"  звучала
как ответ дельфийского оракула. Отец тоже переменился. Он больше не выглядел
нелепым, вызывавшим  легкое  раздражение  напыщенным  пожилым  джентльменом,
которого она привыкла видеть каждое утро;  эти  его  черты  оказались  вдруг
неважными. Одинокий, замкнутый, он хотел от дочери совсем немного, да только
она не захотела понять, чего именно. На нем нет вины за то, что отношения не
сложились. Это она виновата; ее  сердце  впадает  во  грех,  когда  начинает
противопоставлять себя остальным. Тетя Сибил  сказала,  что  она  никого  не
любит и, наверное, была права, потому что задела ее за живое. Она сгорала от
стыда. Нет, теперь все будет по-другому. Она должна вычистить душу и сердце,
прежде чем осмелится предложить себя Генри для той великой работы, к которой
он готовится.
   Вернувшись из церкви, Нэнси, жаждавшая прямо сейчас начать новую жизнь, с
разочарованием выяснила, что служебные обязанности отнимут у Генри не только
утро, но и день. Он  виновато  извинился,  а  она  не  упустила  возможности
подразнить его.
   - Папа идет  гулять,  а  ты  собрался  сидеть  взаперти.  Я  понимаю,  ты
стараешься дать мне возможность спокойно  познакомиться  с  обстановкой  или
почитать какой-нибудь детектив. Одна беда, у твоего деда их, кажется, не так
много? У него все книги такие серьезные, а большинство  еще  и  на  каких-то
тарабарских языках. Ладно, займусь вчерашней газетой, деваться некуда.
   - Я должен это сделать, - проговорил Генри довольно непоследовательно.  -
Другой возможности не будет.
   - Было бы желание - нашлись бы и возможности, -  вздохнула  Нэнси.  -  Ты
просто не хочешь. Ты не считаешь, что ради  меня  стоило  бы  отказаться  от
всего мира?
   - Я хочу только того, что должно, - ответил  он  так  серьезно,  что  она
почти испугалась.
   - Я знаю, дорогой, - мгновенно сменив тон, ответила Нэнси. -  Я  тебя  не
обидела? Ты говоришь так, словно собираешься сделать что-то ужасно важное, о
чем я и понятия не имею.
   Вопреки  ожиданиям,  он  не  ответил,  просто  отошел  к  окну  и  замер,
разглядывая морозный ясный день. Он хотел обнять ее, но побоялся, что сердце
выдаст его. Оно гулко бухало в груди, и не любовь  была  тому  причиной.  Он
хотел заговорить с ней, но побоялся, что внимательная и чуткая Нэнси по  его
голосу догадается о задуманном преступлении. Сейчас она была  самой  главной
помехой. Без нее все было бы просто. Вот он, будущий "внезапно  скончавшийся
мужчина", сидит за одним столом с Генри  и  Нэнси.  Простит  ли  она,  когда
узнает? Должна, должна! Иначе весь  его  замысел  обречен,  он  сам  недавно
объяснял это деду. Только бы она смогла! Только бы увидела так же ясно,  как
он сам, что жизнь ее отца - ничто по сравнению с великой задачей объединения
колоды и фигур Таро. Если удастся сделать  это,  тогда  скоро  они  с  Нэнси
смогут войти в мистический танец и увидеть его изнутри.  Им  должно  повезти
больше,  чем  Джоанне.  Еще  немного,  и  они  смогут   управлять   младшими
элементами. И он никому не позволит встать на пути к цели. Она  поймет  его,
когда обретет знание; но до тех пор он не осмелится рассказать ей обо  всем.
Это было бы просто жестоко по отношению к ней, уговаривал он  себя;  решение
за них обоих предстоит принять ему одному.
   Завтрак проходил невесело. Гостям вдруг стало тоскливо и  неуютно,  планы
хозяев словно отзывались в них смутными  предчувствиями.  Казалось,  комнату
заполнила серая хмарь. Аарон не мог отвести  напряженного  взгляда  от  дам,
которых  ему  приходилось  развлекать;  Генри  время  от  времени  резко   и
решительно  поглядывал  на  м-ра  Кенинсби.  Тот,  как   нарочно,   не   мог
остановиться, вспоминая рождественские обеды прежних лет,  затем  перешел  к
обедам вообще, поговорил о  рецептах,  всесторонне  обсудил  тему  идеальной
кухни, упомянув  газовые  плиты,  духовки-гриль,  вакуумные  печи,  коснулся
научных открытий, вернее, их популярного изложения в современных газетах - и
так далее. Сибил пришлось помогать ему просто потому, что остальные  хранили
упорное молчание.
   Нэнси вдруг ощутила усталость и озноб, хотя  в  комнате  было  тепло.  Ее
обескураживало поведение Генри. Сколько бы она не смотрела на него,  надеясь
обрести радость  и  умиротворение,  ее  глаза  не  встречали  ответа.  Генри
пристально разглядывал собственные руки, и она тоже впервые взглянула на них
как на странные приспособления для малопонятных экспериментов. Смуглая кожа,
узкие запястья, длинные пальцы. Те самые руки, которые  ласкали  ее  ладони,
которые она так  любила  гладить  и  поддразнивать,  стали  вдруг  чужими  и
странными. Она окинула взглядом стол; над ним двигались пять пар рук,  таких
же  чужих  и  непостижимых.  Этакие  ловкие  обезьяны,  нет..,  больше,  чем
обезьяны... Нэнси почувствовала вопросительный взгляд Сибил,  но  упрямо  не
повернула головы. Голос отца приводил ее чуть ли не в бешенство. Он все  еще
говорил - глупо, бессмысленно говорил. Попечитель  умалишенных!  Да  он  сам
слабоумный, только без справки. Ну почему он никак не умрет?
   Звякнули вилки. М-р Кенинсби тут же  сообщил,  что  вилки  -  изобретение
времен королевы Елизаветы. Нэнси неожиданно для самой себя выпалила:
   "А вот во времена Свифта было принято  говорить  "после  смерти  королевы
Елизаветы", а "после смерти Анны" - никогда. Ты знал об этом, Генри?
   Пальцы Генри сжали скатерть, словно рептилия, внезапно  выползшая  из-под
стола.
   - Нет, - неожиданно резко ответил он, и все пятеро разом замолчали. Стало
так тихо, словно тень одной  из  упомянутых  королев  прошла  мимо  сидящих,
направляясь по делам из одного невообразимого мира в другой. Сибил  нарушила
тишину, сказав просто:
   - Наверное, это потому, что сменились династии. Про  Георга  II,  если  я
правильно помню, так тоже никогда не говорили.
   - Что-то нездоровые у нас пошли разговоры, хрипло проговорил Аарон. Таким
голосом могла бы вещать рептилия, которая только  что  представилась  Нэнси.
Холодно.., холодно.., и голоса этих холодных тварей так  режут  слух...  Эй,
что со мной? Совсем голову потеряла, - остановила она себя, отгоняя видение.
- Это же просто м-р Ли, дедушка Генри. Он говорит что-то.., какой угрюмый..,
не просто угрюмый жуткий! И все кругом  такие  неестественные  -  Генри,  во
всяком случае, неестественный, а вот  отец  совершенно  естественен,  а  м-р
Ли... Он опять говорит. Нэнси вслушалась.
   - Здесь сохранился небольшой архив, - услышала она, - вам, наверно, будет
интересно взглянуть. Стихи, дневниковые записи, несколько писем...
   - Я бы с удовольствием посмотрела, - ответила Сибил. - Интересно, что  он
был за человек?
   - Боюсь, я просматривал эти  документы  недостаточно  внимательно,  чтобы
удовлетворить ваше любопытство, - отозвался Аарон. - Но он, конечно,  был  в
отчаянии: заговор провалился, а с ним и его карьера.
   Сибил улыбнулась.
   - Он верил в это? Как глупо с его стороны!
   - Разве это глупо - добиться своего или умереть? - спросил Генри.
   - Скорее, непропорционально, по-моему, улыбнулась Сибил.  -Человек  готов
умереть, лишь бы не оставить своего дела. А если дело вдруг оставит  его?  У
ваших романтиков-одиночек столько пафоса! Они  и  мысли  не  допускают,  что
могут ошибаться.
   Нэнси снова начало знобить. Даже приятный голос  Сибил  не  мог  избавить
слово "ошибаться" от гнета обреченности. "Ошибаться" ошибиться  непоправимо.
Ошибиться в том, что  казалось  средоточием  всей  жизни,  быть  не  правой,
поступать не правильно... О, наконец-то завтрак заканчивается. Она поднялась
и вслед за тетей и Аароном прошла в гостиную, ненавидя всех, начиная с себя,
а сильнее всего - бумаги несчастного пэра.
   М-р Кенинсби, впрочем, решительно повернул к двери.
   - Пойду пройдусь до деревни и обратно, - объявил он Генри, выходившему из
столовой вместе с ним. -  Если  встречу  викария,  то  поздравлю  с  удачной
утренней службой - ярко, кратко и в самую точку. И  проповедь  была  мила  и
изящна. Так спокойно и убедительно!
   - И о чем шла речь? - с неожиданным любопытством спросил  Генри,  вопреки
собственной воле пытаясь задержать собеседника. "Ярко, кратко,  спокойно,  -
подумалось ему, - а тучи, между прочим, уже сгущаются над  головой  пожилого
джентльмена. Башня его жизни уже шатается,  и  толкает  ее  моя  собственная
рука".
   - О том, чтобы быть добрым и справедливым, отозвался м-р Кенинсби. -  Для
деревенской паствы в самый раз. Ну, мне пора.  Не  стоит  задерживаться  без
нужды.
   - Когда пойдете обратно, на перекрестке - налево, не забудьте, - напомнил
Генри.
   - Налево так налево,  -  согласился  м-р  Кенинсби  и  ушел.