ачали дуплить  их. Замелькали  дужки. "Чтоб  не
курковались,  чтоб  мочить  не собирались,  чтоб  в башке мыслей о побеге не
было",-- приговаривал актив, обещая отнять полжизни, если будут нарушения.
     Не прошло и часу как Паук  вышел от хозяина -- а вся зона была  избита.
Воров, конечно, никто не трогал. Да и попробуй их тронь. С ними будет особый
разговор. И говорить будет Паук. Но воры на него плевали.
     На другой день Паук пошел по отрядам.
     С каждым вором он будет говорить с глазу на глаз.
     С  вором зоны разговора не  получилось.  Он не стал  слушать и вышел из
отряда. И другие воры слушать не хотели. "А что тебе, Паук, от нас надо?" --
только и слышал он.
     -- Ты,  в  натуре,  глушишь водяру не меньше,-- сказал Пауку вор пятого
отряда Каманя.-- Досрочно хочешь  освободиться  -- освобождайся.  Мы тебе не
мешаем. А что вы прижать нас хотите, так это старая песня. Забудь об этом.
     -- Смотри, Каманя, не борзей.
     -- Что ты мне сделаешь? На х.. соли насыплешь?
     -- Увидишь.
     Паук  ушел. Каманя  остался  сидеть  на  кровати. Они никогда  не могли
добром поговорить. "Ладно,-- думал Каманя,-- в печенки залез мне этот актив.
Надо анархию поднимать. В ... их всех".
     И он пошел к вору зоны. Надо собирать сходку.
     -- Надо,-- поддержал его вор зоны.
     Воры  собрались в  спортзале. Все были недовольны  Пауком.  Было  ясно:
хозяин требует  их зажать. Вор зоны Факел, высказав недовольство Пауком, лег
на маты  и  закурил. Остальные воры  тоже  полулежали  на матах.  Слово взял
Каманя:
     -- Еще летом было  ясно, что после родительской  Челидзе попытается нас
зажать, факела перед родительской даже на десять минут не выпускали за зону.
Кто приказал? Челидзе. Он, падла, и только он копает яму под нас.  Паука  он
держит в руках крепко. Срок у него шесть лет, вот он им и играет. Паук из-за
досрочки и сраку порвать готов. Не пора ли анархию поднять?
     Воры молчали.  Каманя  знал,  что  многие  его  не поддержат.  И,  тоже
закурив, развалился на мате.
     -- Тебе до конца  два года, Каманя,--  сказал  Мах,-- а мне восемьдесят
один день остается. Игорю еще меньше. Как хотите, но я против анархии.
     И воры в мнениях разделились: одни были за Каманю, другие за Маха. Если
поднять анархию--кого-то надо мочить. И мочить не одного. Конечно, сами воры
убивать  никого не будут, но ведь  они организаторы, и многим после дадут на
всю катушку. По десять лет. А кому хочется сидеть столько?
     --  Ладно,--поднялся  с  мата Факел,--до Нового года никакой анархии не
поднимать. А там--посмотрим. И еще насчет фуганков. Каманя, говори.
     --  В зоне фуганков много  развелось. Мне известно,  что на Канторовича
работает несколько  шустряков. Кто -- еще  пока  неизвестно.  Но  узнаем. На
начальника режима работает еще больше. Наша задача найти несколько фуганков,
и  пусть  они фуговать продолжают.  Но они будут наши. Пусть они им лапшу на
уши вешают. В каждом отряде надо взять по нескольку человек предполагаемых и
попробовать выжать из них признание.  Любым путем. Дуплить их надо подольше.
Все  равно кто-нибудь  да  сознается. А то и  анархию  не поднять  --  сразу
спалимся.
     После Камани заговорил  Кот. Кота  летом  освободили  досрочно,  он был
рогом отряда.  На  свободе  он и  месяца не погулял, как  получил пятнадцать
суток. В КПЗ,  в камере, он раздел  пацанов, и пацаны пожаловались на  него.
Решением суда Кота отправили назад в Одлян досиживать неотбытый срок.
     Челидзе, когда Кота привезли в  колонию, собрал воспитанников на плац и
долго  читал  мораль,  что   вот,  дескать,  на  него  надеялись,   досрочно
освободили,  а  он  подвел  коллектив колонии. Досрочка  Коту  второй раз не
светила, и  он стал  вором.  Осенью его  с  четвертого отряда  за  нарушения
перевели  в  седьмой. Просто начальник отряда избавился от него. И  вот  Кот
говорил:
     -- В нашем отряде есть Глаз. Он приметный. Его все, наверное, знают. Он
пришел на зону  весной. Учился  вначале в  девятом  классе. Потом  перешел в
восьмой, и его  перевели  на  третий  отряд.  Теперь  он из  восьмого класса
перешел в седьмой. И его снова бросили в седьмой отряд. Я  лично  думаю, что
Глаз на Канторовича работает. Никто так из отряда в отряд не бегает.
     --  Воры,--взял  слово Каманя,--я  Глаза знаю. Когда я  летом играл  на
гитаре,  он  часто около нас  вертелся. Песни слушал. А может,  он не только
песни слушал? Хорошо, Кот, не троньте его пока. Завтра я им займусь.
     После Камани заговорил Игорь, друг Маха, тоже с седьмого отряда:
     -- Глаз рыба та еще. Поначалу, когда он пришел на зону, ему кличку дали
Хитрый Глаз. Но сейчас его здорово заморили. Если его подуплить, я думаю, он
колонется.
     Каманя пришел в обойку и отозвал Глаза в дальний угол.
     -- Как дела? -- улыбнулся он.
     -- Нормально,-- ответил Глаз, а сам подумал: "Что это ему надо?"
     -- Ну а как твои успехи? -- все так же улыбаясь, спросил Каманя.
     -- Успехи? -- переспросил Глаз.-- Я сказал -- все нормально.
     -- Я понимаю, что у тебя все нормально, ну а насколько это нормально?
     Глаз молчал. Он думал.
     -- Ну-ну, думай, думай, я подожду.
     -- Каманя, не понимаю я, что ты спрашиваешь.
     -- Я спрашиваю тебя, а ты не понимаешь. Не может быть такого. Ты, Глаз,
хитрый, не так ли?
     -- Хитрым Глазом звали вначале, а теперь просто -- Глаз.
     -- Раз тебя хитрым назвали, значит, ты -- хитрый.
     Каманя перестал улыбаться, окинул взглядом обойку и, убедившись,  что в
цехе никого лишнего нет, кивнул на тиски.
     --  Для  начала  скажи,--  он  опять  улыбнулся,--  как  вот  эта штука
называется?
     -- Тиски.
     -- Тиски. Правильно. А ты знаешь, для чего они нужны?
     -- Ну, чтоб в них чего-нибудь зажимать.
     -- Молодец. А знаешь ли ты, что в них и руку можно зажать?
     Глаз не ответил.
     -- Погляди на мою.-- И Каманя показал левую кисть.
     Рука была изуродована.
     -- Видишь? Я тебе скажу  -- чтоб это  было между нами -- мне ее в тиски
зажимали. И твою руку я сейчас зажму. Не веришь?
     Глаз смотрел на Каманю.
     -- Подойди  ближе.--Каманя  крутнул  рычаг,  и  стальные челюсти тисков
раздвинулись.-- Суй руку.
     Глаз  подумал,  какую  руку сунуть,  и  сунул левую. Правая-то  нужнее.
Каманя, продолжая улыбаться, оглядел  обойку. Парни работали.  Сжимая тиски,
он теперь смотрел одновременно на руку Глаза и на выход из обойки: вдруг кто
зайдет.
     Ребята старались в их сторону не  глядеть. Раз вор базарит, надо делать
вид, что его не замечаешь. За любопытство можно поплатиться.
     -- Каманя, больно,-- тихо сказал Глаз.
     -- Я думаю, Хитрый Глаз, ты не дурак. Если я крутну  еще  немного, то у
тебя кости захрустят. Согласен?
     -- Согласен.
     Каманя ослабил тиски.
     -- Вытаскивай руку.
     Глаз вытащил.
     -- Вот так, Глаз, если не ответишь мне на один вопрос, то я тогда зажму
твою руку по-настоящему. Понял?
     -- Понял.
     -- Давно работаешь на Канторовича?
     -- Ни на кого я не работаю,-- ответил Глаз не раздумывая.
     -- Я тебя спрашиваю: давно работаешь на Канторовича?
     -- Каманя, я ни на кого не работаю, и на Канторовича не работаю.
     -- Ладно,  запираться не  надо. На Канторовича  ты работаешь. Я  отопру
твой язык,  можешь  не  сомневаться  Так,  даю  две минуты  на  размышление.
Подумай, прежде чем сказать "нет".
     Каманя весело оглядывал цех, весело смотрел на Глаза, и никто из ребят,
кто видел, что Каманя с Глазом разговаривает, не мог подумать, что через две
минуты Глаз будет корчиться от боли.
     -- Глаз, две минуты прошло. Давай руку.
     Глаз протянул опять левую.
     --  Почему левую подаешь? Правую бережешь...  А  я  вот  нарочно правую
зажму.  Конечно,  тебе  жалко  правую.  Ты ведь на  гитаре хочешь научиться.
Хочешь?
     -- Нет. Я пробовал. Не получается, И пальцы короткие.
     -- Ничего, сейчас будут еще короче. Значит, говоришь, на гитаре учиться
не хочешь?
     -- Не хочу.
     -- Сожми руку в кулак. Вот так.
     Каманя раскрутил тиски шире.
     -- Всовывай.
     Глаз сунул кулак в тиски, и Каманя стал их медленно закручивать.
     -- Значит, на гитаре учиться не хочешь. А песни любишь?
     -- Люблю.
     -- Много знаешь?
     -- Много.
     Сейчас Каманя следил за рукой Глаза. Кулак разжался,  и ладонь медленно
стала сворачиваться. Больно. Но Глаз молчал. "Нет,  надо сказать, хоть и  не
сильно больно",-- подумал он.
     -- Каманя, больно.
     -- Ерунда это. Все впереди.
     Каманя медленно поворачивал рычаг.
     -- Значит, ты любишь песни, много их  знаешь. Молодец. Поэтому ты часто
и слушал их, когда я пел, так?
     -- Так.
     -- А кроме песен ты ни к чему не прислушивался?
     -- Нет.
     -- Верю.  Мы  никогда там  ничего  не базарили.  По крайней  мере... --
Каманя подумал,-- лишнего. Но все же почему ты вертелся около нас
     -- Я песни слушал.
     --  Песни,--протянул  Каманя  и чуть  сильнее  придавил  рычаг. --  Это
хорошо, если песни.
     Глазу становилось  невмоготу.  Тиски  так  сдавили  кисть,  что  он<
перегнулась пополам: мизинец  касался указательного  пальца. Казалось,  рука
переломится, но гибкие косточки выдерживали.
     -- Глаз, а ну улыбайся.  И  знай: медленно  буду сжимать, пока кости не
хрустнут или пока не сознаешься.
     "Неужели еще и рука будет изуродована?" -- подумал Глаз
     -- Нет мочи, Каманя, ни на кого я не работаю.
     Каманя посмотрел на Глаза.
     -- Нет  мочи, говоришь. Хорошо, я верю.  Ты вот  любишь песни, так спой
сейчас свою любимую.
     К ребятам,  которые работали в цехе,  Глаз  стоял спиной. Терпеть  было
невыносимо, и  он тихонько запел "Журавлей", а Каманя медленно, миллиметр за
миллиметром,  придавливал  рычаг.  Всю боль  Глаз  вкладывал  в  песню,  пел
негромко, и по его лицу текли слезы.
     --  Глаз,-- сказал  Каманя,  когда песня  была спета,-- а теперь скажи,
давно ли работаешь на Канторовича.
     -- Не работаю я на него, невмоготу терпеть, Каманя!
     -- Ну а на кого тогда, сознайся, и на этом кончим. Если будешь и дальше
в несознанку, я дальше закручиваю тиски.
     -- Да ни на кого я не работаю, Каманя! Невмоготу, Каманя...
     -- Колись давай, или я сейчас крутану изо всей силы, ну!
     -- Да зачем мне работать? Если б я на него работал, что -- мне бы легче
жилось?
     -- Ладно, Глаз, пока  хватит. Вечером пойдем  с тобой в кочегарку. Суну
твою руку, правую руку, в топку, и подождем, пока не сознаешься.
     Каманя ослабил тиски. Глаз вытащил руку. Махнул ею и сунул в карман.
     -- Иди,-- тихо сказал Каманя.
     Вечером к Глазу подошел Игорь, кент Маха:
     -- Пошли.
     Глаз подумал,  что  поведут  в  кочегарку,  но они  пришли в  туалетную
комнату. В туалете стояли два вора: Кот и вор шестого отряда Монгол.
     -- В  кочегарку  тебя завтра поведем,--сообщил  Игорь,--если  сейчас не
сознаешься. Но  я о тебе  лучшего мнения. Расскажи с самого  начала,  как ты
стал работать на Канторовича, бить не будем-- слово даю. Ну!
     -- Не работаю  я  на Канторовича, ни  на кого не  работаю.  С  третьего
отряда меня перевели--там седьмого класса  нет. А работай я на  Канторовича,
зачем бы он меня  отпустил? И как  бы я к нему ходил незамеченный? Ведь меня
сразу увидят на третьем отряде.
     -- Не говоришь -- расколем. Встань сюда.
     Глаз встал, чтоб  Игорю  было хорошо размахнуться,  и получил моргушку.
Крепкую.  Голова закружилась. Игорь не  дал  ему оклематься и дважды  ударил
еще. Глаз забалдел, но быстро пришел в себя.
     -- Колись!
     -- Ни на кого не работаю. Правда!
     -- Что ты его спрашиваешь -- бить надо, пока не колонется.  Дай-ка я,--
сказал  Кот  и  начал Глазу ставить  моргушки  одну за  другой, Видя, что он
отключается, Кот дал ему отдышаться и начал опять.
     -- О-о-о,-- застонал  Глаз,--  зуб, подожди, зуб больно. Глаз схватился
за левую щеку.
     -- Иди, сказал Игорь,-- завтра в кочегарку пойдем.
     В  спальне  Глаз  подошел  к  зеркалу.  Открыл  рот и потрогал пальцами
коренные зубы слева. Ни один зуб не шатался. "Все зубы целые, а боль адская.
Ладно, пройдет".
        "14"
     И к  Глазу пришло  отчаяние--надо с собою кончать. Но как? Нож, которым
он  в  цехе  обрезает материал с локотников, короток. До сердца не достанет.
Удавиться? Но где? Вытащат из петли и бросят на толчок.
     В немецких концлагерях--Глаз видел в кино--заключенные легко уходили из
жизни. Кинься  на  запретку--и охранник с вышки прошьет тебя из пулемета. Но
здесь, в Одляне,  в  малолеток не  стреляют и карабины  у охраны больше  для
запугивания,  чем  для дела.  Мгновенной  смерти  не  жди.  Тебя  умертвляют
медленно,  день за днем. Но как быть тем, кому жизнь опротивела?  "Неужели я
не  волен покончить с  собой? Если не  волен, тогда сами  меня  умертвите...
Отмените этот дурацкий  указ, что в малолеток  не стреляют. Сделайте  новый:
при побеге в  малолеток стреляют. Я, минуты  не думая,  кинусь  на запретку.
Какая великая пацанам помощь: кто не хочет жить -- уходи из жизни легко, без
всяких толчков.  Неужели я не волен  распоряжаться своей жизнью? Выходит, не
волен.  А  что же я волен  делать в этой  зоне, если  даже умереть вы мне не
даете? Молчите, падлы?!"
     У Глаза закололо в груди, он обхватил грудь руками и услышал:
     "Жизнь  и так коротка, а  ты  хочешь  покончить  с  собой.  Это у  тебя
пройдет. И ты будешь жив. И указ этот, чтоб в малолеток не стреляли, хороший
указ.  Ведь  если  в  вас стрелять, ползоны бы кинулось на запретку в минуты
отчаяния. И  не ругай  ты  лагерное начальство --  хорошо,  что  в  зоне нет
смерти. Пройдет  всего  несколько дней  -- и  ты забудешь о ней.  Тебе опять
захочется жить. Тебе только  шестнадцать. Ты любишь Веру. Не думай о смерти,
а стремись к Вере. Ты меня слышишь?"
     -- Слышу,-- тихо ответил Глаз.
     "Ну  и  хорошо.  Сосчитай-ка  до  десяти. Только медленно  считай.  Ну,
начинай".
     Глаз, еле шевеля губами, начал считать:
     -- Раз, два, три... девять, десять. "Ну, тебе стало легче?"
     -- Немного.
     "Ты сосчитал до десяти, и тебе стало легче. Усни, а утром о запретке не
вспомнишь. Я знаю, ни на кого ты не работаешь, и бояться тебе нечего. Только
не наговори на себя, что работаешь на Канторовича. Понял?"
     -- Понял.
     Утром  Глаз  вспомнил  ночной  разговор.  "Может,  я  ни  с  кем  и  не
разговаривал, а просто видел сон?"
     Весь  день Глаз ждал,  что подойдут  воры и  будут пытать. Но никто  не
подошел. Вечером снова ждал: сейчас поведут в кочегарку.
     Но  не  повели, а позвали  в туалетную комнату.  Там опять  были  трое:
Игорь, Кот и Монгол.
     -- Ну что -- за сутки надумал? -- Это Игорь спросил.
     -- Я вчера все сказал. Ни на кого не работаю.
     Игорь поставил ему моргушку, вторую и третью. Удары пришлись по вискам.
Глаз чуть не упал.
     -- Не могу, не могу я его бить! -- прокричал Игорь  и, хлопнув  дверью,
вышел.
     -- Кот, не бейте меня по лицу. После вчерашнего больно зуб.
     Кот и Монгол били Глаза по груди, почкам, печени.
     На  следующий  день  Глаз написал письмо начальнику уголовного  розыска
заводоуковской  милиции капитану  Бородину.  В нем он  писал,  что  случайно
оказался   свидетелем   убийства,   совершенного  на  перекрестке   ново-  и
старозаимковской дорог. "Если вы  это преступление не раскрыли, то я  мог бы
дать ценные показания" -- этими словами закончил Глаз письмо.
     Письмо Глаз попросил бросить в почтовый ящик тетю Шуру, которая  носила
ему сгущенку.
     Человек  убит.  Свидетелей  нет. Глаза  они раскрутить не смогут, А  он
месяца  два отдохнет от  Одляна.  А  может,  в тюремной  больнице закосит на
какую-нибудь болезнь и затянет возвращение в колонию.
     Воры  оставили  Глаза в  покое.  Поверили,  что на  Канторовича  он  не
работает.
     Зуб у Глаза продолжал болеть, и он пошел в санчасть.
     -- Да, седьмой у тебя треснут,-- сказала врач.-- Ты что, железо грыз?
     -- Да,-- сказал Глаз, и врач выдернула у него четвертушку зуба.
        "15"
     Отряд проходил в промзону, когда дежурный по вахте сказал;
     -- Петров, выйти из строя. Глаз пошел за дежурным.
     -- К тебе следователь приехал,-- сказал  он. Глаза завели  на вахту.  В
комнате для свиданий за  столом  у окна сидел Бородин. Он был в  гражданской
одежде.
     -- Здравствуй, Коля,-- сказал начальник уголовного розыска.
     -- Здравствуйте, Федор Исакович.
     -- Ты в письме толком ничего не написал. Мы думали-думали, и вот меня в
командировку послали. Я  перед поездкой отца видел, он просил чего-нибудь из
еды тебе привезти. Дал денег.
     Бородин достал из портфеля три пачки сахару-рафинаду и батон.
     -- Поешь вначале.
     Неудобно Глазу  было  перед  Бородиным, но  он  съел  полбатона, хрустя
сахаром и запивая водой.
     -- Закурить можно?
     -- Кури,-- ответил Бородин.
     Помолчали.
     -- Рассказывай, как же это ты невольным свидетелем оказался.
     --  Летом,  значит, прошлым  я  в Заимку поехал.  Вечером. На  попутной
машине. А она, не доезжая до Заимки километров пять-шесть,  сломалась. Шофер
ремонтировать стал, ну  а я пешком надумал  пройтиться. Иду я,  значит, иду.
Дохожу  до  перекрестка  старозаимковской дороги  и  вижу: стоит на  обочине
грузовик. "ГАЗ--пятьдесят один". Номер я не разглядел. Темно было. Смотрю, в
кабине -- никого. Ну я, грешным  делом, хотел  в кабину залезть, в  бардачке
покопаться. Слышу, невдалеке разговаривают. Дергать,  думаю, надо, а  то  по
шеям схлопочешь.  Сразу не побежал, думаю, они ведь меня не видят, как я их.
Ну и присел возле машины. На фоне неба  вижу три силуэта.  Стоят у  дороги и
разговаривают. Потом смотрю, перешли через канаву. В это время по дороге  от
станции шаги  слышу.  Смотрю--  человек  идет.  Мужик. Не  успел он  перейти
дорогу,  как  его  один  из  тех  троих  догнал  и по  голове--палкой. Мужик
свалился.  Тут же и те  двое  подбежали. Еще  ударили, раз  или  два.  Потом
обыскали его, забрали, что у него  было,-- и к  машине. Я отполз за канаву и
притаился. Они завели машину и тихонько тронули. А мне  то ли  моча в голову
ударила, то ли что, по сей день не пойму, но я выскочил из-за канавы, догнал
машину  и за задний борт уцепился. В кузов-то залазить не стал, через заднее
стекло,  боялся,  заметить  могут. Ну и ехал  так, руками за борт держусь, а
одну  ногу поставил  на  эту штуку, ну за  что  трос  цепляют.  Думаю,  если
тормозить начнут, спрыгну.  И точно.  По Заимке немного проехали и тормозить
стали.  Я спрыгнул,  перебежал  на  другую  сторону  дороги  и спрятался  за
палисадник. Из машины  вышел мужик, зашел в калитку, открыл ворота, и машина
заехала. Вот и все, Федор  Исакович,  что я знаю об этом убийстве. Я  многое
осознал, сидя в Одляне, вот почему и хочу помочь следствию.
     И тут Бородин задал Глазу с десяток вопросов и, помолчав, спросил:
     -- А ты откуда взял, что мужчину убили?
     --  Как откуда?  Потом  в Падуне все  говорили,  что мужчина в больнице
умер.
     --  Да  не  умер  он,  Колька,  он  выжил. Так что  это не убийство,  а
разбойное нападение. Но преступников мы так и не нашли. Второй год уже идет.
Я приеду, доложу, что ты рассказал.
     -- Меня могут в Заводоуковск вызвать?
     -- Не могу ничего сказать. Будем искать этот дом.-- Бородин помолчал.--
Сахар-то тебе пропустят?
     -- Не знаю. А зачем спрашивать? Я просто суну его за пазуху.
     Бородин  сказал дежурному по  вахте, что он допрос снял, и Глаз, сказав
Федору Исаковичу "до свидания", вошел в зону.
     Уже  смеркалось. Глаз спрятал сахар около отряда, за ночь  его никто не
найдет, а завтра  он возьмет его на работу и съест.  Одну пачку можно отдать
Антону.
     В отряде был  дежурный и двое освобожденных  от работы по болезни. Глаз
болтал с  ними, слоняясь  по отряду. До съема оставалось мало времени. Скоро
придут ребята. Но как сейчас Глазу было легко  на д