ли я  на  самом деле  наседка, тюремное начальство разве об  этом
скажет? Да вы что! Настоящую наседку они оберегают, как родного ребенка.
     -- А откуда он мог это взять?
     -- Масло, разве ты не  знаешь  Рябчика? У него  же привычка: подойдет к
камере, приоткроет волчок, смотрит и слушает. Ты же  во всю глотку орал,  не
наседка ли я. А он тут и зашел. От тебя и услышал. Ты вяжи этот базар.
     --  Ладно, не  ори,  в  натуре, на меня. Давай ребят  спросим,  что они
теперь о тебе думают после этого.
     Подвал и еще двое парней высказались против Глаза,  а еще двое сказали,
что  трудно  в этом  разобраться. Ведь на  него  говорят  тюремщики.  Камера
разделилась.
     Положение получилось нехорошее. Как-то надо выкручиваться. Масло пер на
него, и дело могло дойти до драки. "Так,--подумал Глаз,-- если Масло кинется
на меня,  за него,  наверное,  все пацаны пойдут. Они же  друг  друга хорошо
знают. Хотя  эти двое и  не катят на меня бочку. Но в драке я буду один. Что
ж, схвачусь  с четырьмя, Подвал не в  счет. Жить с  клеймом наседки не буду.
Здоровых сильно нет, я, пожалуй, с ними справлюсь,  если зараз  не  кинутся.
Если Масло вначале прыгнет один, я отоварю его  и  отскочу к дверям.  Возьму
тазик и швабру. Полезут -- одного отоварю все равно. Потом, конечно, тазик и
швабру вышибут. Но двое точно будут валяться на полу. С двумя пластанемся на
руках. Пусть мне перепадет. X.. с ним. А если свалить с ходу Масло и еще вон
того, поздоровее, то остальные и не полезут".
     Масло  заколебался--двое  не  поддержали. Он залез на  шконку  и оттуда
честил Глаза. А Глаз сел на свою и ему не спускал.
     А тут -- обед.
     Через день ребят разбросали по разным камерам, а Глаза опять посадили к
взрослякам,  в камеру,  которая  находилась  в  одном  коридоре  с  тюремным
складом. Окно камеры выходило на  тюремный забор, и на окнах не было жалюзи.
О,  блаженство! -- на  небо  можно смотреть  сколько  хочешь. Если  пролетал
самолет, Глаз провожал его взглядом, пока тот не скрывался за запреткой.
     Мужикам Глаз на второй  день продемонстрировал  фокус:  на  спор присел
тысячу раз. В камере  охнули, и проигравший откатал  его на плечах пятьдесят
раз.
     Наискосок  от окна  камеры  малолетки днем  сколачивали  ящики,  и Глаз
как-то заметил  знакомого. Он сидел с ним в камере, из которой хотели идти в
побег.
     -- Сокол! -- крикнул Глаз в окно.
     Сокол, перестав колотить,  посмотрел  на  окно. Глаз крикнул  еще  раз.
Сокол, позыркав по сторонам, подбежал к окну.
     -- Здорово, Глаз.
     -- Привет. Вас что, на ящики стали водить?
     -- Да, мы Рябчику  все уши прожужжали, чтоб  нам в камеру  какую-нибудь
работу дали. Работу в камере не нашли, теперь на улицу водят. На ящики. Тебе
сколько дали?
     -- Восемь. А тебе?
     -- Десять.  Нас тут чуть не полкамеры, в  которой мы  тогда сидели. Они
там  дальше  колотят,  тебе не видно. Ну ладно,  я  пошел, а то не  дай  бог
заметят.
     На ящики водили  не  все камеры  малолеток,  а лишь тех,  в которых был
порядок.  И только  осужденных.  Малолетки  из  пятьдесят четвертой  кричали
Глазу,  чтоб он просился к ним. Но он не надеялся, что его переведут.  А как
заманчиво  ходить  на тюремный  двор и  колотить  ящики.  Несколько часов  в
день--на улице.  "И  потом,--  размышлял Глаз,--  ящики  грузят на машины, а
машины выезжают за ворота, на  волю. Можно залезть в ящик, другим накроют --
и я на свободе. Вот здорово! Ну ладно, выскочу я на свободу. Куда средь бела
дня деться? Я же в тюремной робе. (Глазу еще перед судом запретили  ходить в
галифе  и тельняшке.) На  свободе в такой никто  не ходит. Даже грузчики или
чернорабочие...  Значит,  так:  до  темноты  где-то  отсижусь,   а  потом  с
какого-нибудь пацана  сниму  одежду.  Тогда можно  срываться. Прицепиться  к
поезду  и  мотануть в любую  сторону. А  может, лучше  выехать из  Тюмени на
машине. Поднять  руку  за  городом --  и привет Тюмени.  Нет,  вообще-то  за
городом голосовать нельзя. И с машиной лучше не связываться. На поезде надо.
Конечно, на поезде. Точно".
     Глаза потянуло к малолеткам -- перспектива  побега жгла душу. Он взял у
дубака лист  бумаги и ручку с чернильницей,  сел за стол, закурил и в правом
верхнем углу листа написал:
     "Начальнику   следственного   изолятора  подполковнику  Луговскому   от
осужденного Петрова Н. А., сидящего в камере No 82".
     Пустив на лист дым, он посредине крупно вывел:
     "ЗАЯВЛЕНИЕ",--
     и, почесав за ухом, принялся с ошибками писать:
     "Вот, товарищ  подполковник,  в какой я  по счету камере сижу, я  и  не
помню. Все  время меня  переводят  из одной камеры  в  другую. А за что?  За
нарушения. Да, я нарушаю  режим. Но  ведь я  это делаю  от  скуки. Уж больше
полгода я сижу в  тюрьме. А чем здесь можно заниматься? Да ничем. Потому я и
нарушаю  режим. Я  прошу Вас, переведите меня  к малолеткам в 54 камеру.  54
камера на хорошем счету. А меня всегда  садят в  камеры, где нет порядка.  А
вот посадите в 54, где есть порядок, и я буду сидеть, как все, спокойно. Я к
Вам  обращаюсь  в первый  раз  и потому говорю,  что нарушать режим не буду.
Прошу поверить".
     Глаз размашисто подписал заявление и отдал дежурному.
     На следующий день в кормушку крикнули:
     -- Петров, с вещами!
     Когда Глаз скатал матрац, к нему подошел парень по кличке Стефан. Сидел
он за хулиганство. Был он крепкий, сильный. В  Тюмени в  районе, где он жил,
Стефан  держал мазу. Однажды он схлестнулся сразу  с четырьмя.  Они  его  не
смогли  одолеть,  и один  из  них  пырнул Стефана  ножом. Стефан упал, а они
разбежались.  Его  забрала  "скорая  помощь".  В  больницу к  нему  приходил
следователь, спрашивал,  знает ли он, кто его порезал. Но Стефан сказал, что
не знает, а в лицо не разглядел, так как было темно.
     Когда Стефан выздоровел, он встретил того, кто его подколол, и отделал,
чтоб помнил. Но  тот заявил в  милицию,  и Стефану за  хулиганство дали  три
года. Суд не взял во внимание, что Стефану была нанесена потерпевшим ножевая
рана.
     Стефан с Глазом  тоже спорил на приседания и, как все, проиграл. Сейчас
Стефан подошел к Глазу и сказал:
     --   Глаз,  мне   бы  очень  хотелось  на  тебя  посмотреть,  когда  ты
освободишься. Каким ты станешь?
     Пятьдесят четвертая встретила Глаза ликованием. Вечером он читал стихи.
К этому времени он выучил много новых. Знал целые поэмы. Парни балдели.
     Когда  камеру  на следующий день повели на прогулку, малолетка -- а его
звали   Вова   Коваленко   --   подбежал  к  трехэтажному  корпусу,  к  окну
полуподвального этажа, и крикнул:
     -- Батек, привет!
     -- А-а, сынок, здравствуй,--ответил из окошка мужской голос.
     Здесь,  в прогулочном  дворике, Глаз узнал, что  Вовкин  отец  сидит  в
камере смертников. Он приговорен к расстрелу. Приговор еще не утвердили.
     Поработав  на   ящиках,  Глаз  увидел,   что   за  погрузкой  наблюдают
внимательно, и понял, что в побег ему не уйти.
     С приходом  Глаза порядок  в  пятьдесят четвертой становился все хуже и
хуже: Глаз не  заваривал свар, но то  ли  пацаны хотели  перед  ним показать
себя,  то ли одним своим присутствием Глаз  вливал в них струю  хулиганства.
Лишь на прогулке ребята не баловались: чтоб подольше побыть на улице.
     В  последние  два  дня  Глаз   заметил,  что  парни  по  трубам   стали
разговаривать чаще.  И смотрели  на него испытующе. К чему  бы это? Развязка
наступила скоро.
     После обеда надзиратель открыл кормушку и крикнул:
     -- Петров, с вещами!
     Глаз скатал  матрац  и  закурил. Ребята столпились и зашептались.  Один
залез под шконку, переговорил с какой-то камерой и вылез.
     --  Глаз,-- вперед вышел  парень  по кличке Чока,-- объясни нам, почему
тебя часто бросают из камеры в камеру. Он понял -- старая песня.
     -- А откуда мне знать? Спросите начальство. Вы сами меня пригласили.
     -- Нам передали, что ты наседка.
     -- Что же я могу у вас насиживать? Здесь все осужденные. Преступления у
всех раскрыты.
     -- Но ты сидел в разных камерах и под следствием. Сидел со взросляками.
Сидел с Толей Паниным,  который шел  в  несознанку по мокряку.  Тебя из  его
камеры перебросили в другую. А ты знаешь, что Толю  раскрутили и скоро будет
суд? Ему могут дать вышак. Здесь, на малолетке, сидит его брат. Мы сейчас  с
ним разговаривали. Он да еще кое-кто просят набить тебе харю.
     -- Когда я сидел с Толей Паниным, мы с ним ни о его  деле, ни о моем не
разговаривали. Толя что -- дурак, болтать о нераскрытом?
     На Глаза перло несколько человек из тех, кто не сидел с ним,  когда они
пытались  убежать из тюрьмы. А старые знакомые вступиться не могли, раз было
решение набить морду Глазу.
     -- Ладно, хорош базарить, а то его скоро уведут,-- сказал Чока и отошел
от Глаза.
     Малолетки  разбежались  по своим шконкам,  оставив Глаза возле бачка  с
водой. "Что  же  это  такое,--  подумал  Глаз,--  хотят набить рожу,  а  все
попрыгали на шконки".
     От стола на Глаза медленно шел Алмаз.  Алмаз был боксер -- ему поручили
исполнить приговор.
     Глаз  еще  раз окинул взглядом  пацанов,  сидящих на  шконках,  перевел
взгляд на швабру в углу, с нее на  тазик под  бачком с водой. "Швабра -- это
ерунда,-- молниеносно заработало сознание Глаза,-- с ходу сломается. А тазик
пойдет. Выплесну ему в рожу воду и рубцом тазика огрею по голове".
     Но  тут Глаз  заколебался.  Ведь, прежде  чем  ударить  Алмаза тазиком,
придется  окатить его помойной  водой. Глаз не только зачушит  Алмаза,  но и
зачушит ребят: брызги долетят до них. Этого  пацаны ему не простят. Зачушить
малолетку -- посильнее всякого удара. Вся  камера взбунтуется  против Глаза.
Нет,  водой из  тазика  в рожу  Алмазу нельзя. А  если воду  вылить  на пол,
пропадет внезапность нападения.  Алмаз  изготовится. И  удар  не  пропустит.
Отскочит.  Он боксер.  "Будь что будет,  ведь  меня сейчас уведут".  И  Глаз
остался на месте.
     Алмаз  сработал чисто, по-боксерски.  С ходу два удара в  лицо.  Рассек
Глазу бровь. Он и еще бы ударил, но, увидев кровь, отошел.
     Пацаны с  криками  соскочили со  шконок  и подбежали  к Глазу. Они были
уверены, что он будет  сопротивляться или  выкинет что-нибудь  такое, отчего
Алмаз к нему не подступится. Но все  обошлось. Глаз побит. Кто-то оторвал от
газеты маленький  клочок  и  приклеил  Глазу на бровь. Кто-то  обтер с  лица
кровь, чтоб, когда поведут, не было видно, что его побили.
     -- Не заложишь нас? -- спросил Чока.
     -- Совсем охерели? -- Глаз оглядел пацанов.
     -- А кто тебя знает...-- Чока помолчал.-- Надо спрятать стары.
     Пацаны перепрятали карты.
     -- Тогда и мойку перепрячьте. Я ведь знаю, где она лежит.
     Парни переглянулись, но лезвие перепрятывать не стали.
     -- Вы что, правда поверили, что я наседка?
     Ему никто не ответил. В коридоре забренчали ключами.
     -- Петров, на выход!
     На пороге  стоял корпусной. Глаз взял под мышку матрац, а  пацаны, пока
он стоял спиной к корпусному, прилепили ему на бровь  другой клочок бумажки.
Первый уже промок от крови.
     -- Глаз, пока! Глаз, просись еще к нам! -- заорали пацаны.
     У порога Глаз обернулся к ребятам и махнул им рукой:
     -- Аля-улю.
     Глаза закрыли в камеру в  основном корпусе, в полуподвальном этаже, где
сидели смертники, особняки  и на дураков косящие. Это  была та самая камера,
из которой малолетки вырвались.
     На другой день пришел этап с севера,  и в камеру бросили новичков. Один
из них был по кличке Танкист. О нем Глаз да и вся тюрьма уже слыхали. Жил он
в одном из  северных  районов Тюменской  области и работал  на лесоповале на
гусеничном "ЭТС". Как-то после получки  он напился  пьяный, и его забрали  в
медвытрезвитель.  Утром отпустили. Но  зарплату, и притом приличную -- около
пятисот  рублей,-- менты ему не вернули. На его требование отдать деньги они
ответили, что с собой у него было около сорока рублей.
     Работяга затаил злобу  на ментов.  Однажды, подвыпив после  работы,  он
ехал  на  "ЭТС"  в поселок.  Впереди  на  мотоцикле  с  коляской пилили  два
милиционера. И он погнался за ними. Дорога была плохая,  и он быстро  догнал
мотоцикл. Менты из  мотоцикла  выпрыгнули, и он, проехав по нему,  понесся к
райотделу. Около него  стоял  милицейский  "ГАЗ-69",  и он и  его  раздавил.
Затем,  дав  газу,  он  залетел по  крыльцу  в здание милиции, вышиб двери и
косяки, и "ЭТС" заглох. Когда Танкист из  него вылезал,  то дежурный  ударил
его   кирпичом   по  голове,  и  он  потерял  сознание.  Танкисту  за  такое
преступление дали  двенадцать  лет, из них два года крытки. Он был  молодой,
лет около тридцати, симпатичный и до невозможности спокойный.
     Открылась кормушка, и женский голос крикнул:
     -- Петров, подойди сюда!
     Глаз подбежал к кормушке.
     -- К  тебе  на  свидание приехала  мать,--  сказала женщина.  Она  всех
заключенных  водила на свидание. Глаз знал ее.-- Но тебя сегодня забирают на
этап. К этапникам тебя посадят после свидания. А  сейчас вашу камеру поведут
в баню. Ты побыстрей помойся, и я тебя из бани поведу на вахту.
     Через несколько минут камера уже спускалась по витой лестнице. Глаз шел
впереди заключенных, разговаривая с женщиной.
     -- Я быстро помоюсь. Вы можете сейчас на вахту и  не ходить.  Подождите
меня. Я р-раз -- и мы пойдем.
     Когда шли мимо окон  корпуса,  Глаз решил  крикнуть подельнику Роберту.
Ему исполнилось восемнадцать лет, и он тоже сидел на втором этаже.
     --  Робка,--  закричал  Глаз,  когда  они  проходили  мимо окон,-- меня
забирают на этап!
     -- Давай, Глаз! -- услышал он крик из окошка.
     -- И свиданка у меня сейчас,-- добавил Глаз. Когда Глаз отвел взгляд от
окна, к нему подходил начальник режима майор Прудков.
     -- Петров, свидание, говоришь, у тебя. Я лишаю тебя свидания.
     Глаз с работницей вахты стояли и смотрели на майора. Заключенные обошли
их. И тут Глаз взмолился:
     --  Товарищ  майор!  Простите.  Меня  сегодня  забирают  на  этап. Мать
приехала -- и ни с чем  уедет. Ради Бога, я сегодня последний день в тюрьме,
разрешите повидать старуху.
     Женщина смотрела  то  на  Глаза,  то на  майора. Свиданка теперь в  его
руках.
     -- Ладно,-- сказал майор,-- ведите его на свидание.
     -- Благодарю,-- сказал Глаз, и они с женщиной пошли к бане. Заключенные
уже раздевались, когда Глаз заскочил в баню. В считанные секунды он разделся
и шмыгнул в резиденцию Сиплого.
     -- Меня сегодня  забирают  на этап. И  плюс  сейчас  иду на свиданку,--
сказал он Сиплому.
     -- Кто к тебе приехал? -- спросил Сиплый.
     -- Мать. У меня все острижено и обрито. Я пошел мыться.
     -- Иди,--улыбаясь, сказал Сиплый и проводил Глаза взглядом.
     Глаз вошел  в комнату для свиданий. Туда же,  с  другой  стороны, вошла
мать. Они поздоровались. Сели на стулья. Их разделял только стол.
     Мать  стала  рассказывать  об  отце.  Он  сильно  болел.  На  днях  его
парализовало.
     --  Долго тебе еще сидеть, Коля,--сказала мать.--Шесть с лишним лет. Ох
и долго.-- Она опустила глаза, вот-вот и расплачется.
     -- Шесть  с лишним лет -- это  по  концу срока. Я же  малолетка, могу и
раньше освободиться. У нас есть одна треть, половинка. Мне, правда, идут две
трети.  Это надо отсидеть  пять лет и четыре месяца. А  что,  буду в колонии
себя хорошо вести -- и освобожусь раньше.
     -- Будешь ли? -- переспросила мать.
     -- Буду.  Конечно  буду. Это  здесь, на тюрьме,  я баловался.  Так  это
потому, что здесь заняться нечем. А на зоне я исправлюсь.
     Мать повеселела. Рассказала падунские новости.
     --  Я тебе  передачу принесла.  В сентябре  я к тебе  тоже приезжала на
свидание и  передачу  привозила. Но ты, мне сказали, сидишь в карцере,  и  я
уехала  назад.  Мне  сказали,  что  ты  что-то  со шваброй сделал. Что, я не
поняла.  Сегодня я  тебе,  наверное,  привезла  больше  пяти  килограмм.  Не
пропустят больше-то?
     Глаз взглянул на женщину и спросил:
     -- Если  будет больше пяти килограмм, пропустите?  Я последний  день  в
тюрьме.
     -- Посмотрим,-- ответила работница вахты.
     Глаз еще  немного  поговорил с матерью,  и свиданка закончилась  раньше
времени. Повидались, а о чем больше говорить?
     Глаз, прощаясь с  матерью, подумал, что  Сеточка правильно ему нагадала
на картах: скорое возвращение домой через больную постель и казенный дом. Из
Одляна  он  возвратился,  правда  не  домой,  но  в  заводоуковское  КПЗ.  В
челябинской  тюрьме   полежал  в  больничке.   И  ему  добавили   срок,   то
есть--казенный дом. Боже, а все же карты правду говорят.
     Женщина  передачу  пропустила  всю, что мать принесла Глазу. Она повела
его в корпус, по дороге разговаривая с ним.
     -- Как за вас переживают родители. Ой-е-ей. И  зачем ты матери  сказал,
что будешь  хорошо себя  вести и раньше освободишься? Ведь тебя, наверное, и
могила не исправит.
     -- Как зачем? Чтоб мать меньше переживала.
     Глаз сдал матрац на склад, и  его отвели в боксик. Там  два зека,  чадя
сигаретами,  травили  друг  другу,  смакуя, чьи-то  похождения,  не  обращая
внимания на вошедшего. Глаз закурил и стал слушать.
     --  Ну  вот,-- рассказывал  чернявый в кепке,--  как-то его  посадили в
камеру к ментам, так он их там терроризировал, они ночами его охраняли, чтоб
он не  замочил их. А потом  вызвали начальника тюрьмы и попросили его убрать
от них.
     -- А как побег он из тюрьмы делал, вернее с этапа, ты слышал?-- спросил
другой, одетый в клетчатую рубашку с длинными рукавами.
     -- Нет.
     --  Его  в  вагон  стали сажать,  а  он  вывернулся  и  побежал. Солдат
выстрелил ему в спину. Еле отходили.
     Глаз слушал-слушал взросляков и сказал:
     -- Так это вы про меня рассказываете.
     Мужики  взглянули  на  него  свысока и, ничего не  ответив,  продолжали
рассказывать его похождения. Они не поверили, что это он, такой щупленький и
невзрачный.
     Глаз сейчас находился в зените тюремной славы. Не знал  Глаз, что почти
по  всем  камерам  тюрьмы  про   него  рассказывают  были  и  небылицы.  Ему
приписывали даже то, что сделал не он. Тюрьме нужен герой, который  поднялся
выше тюремных  законов и, несмотря на удары  и пули,  творит  то, что хочет.
Глаза идеализировали. Идеализировали и зеки  и тюремщики.  А он об этом знал
мало. Он был сын тюрьмы. И не представлял себя вне ее.
     В этапной  камере  Глаз  примостился у  окна.  Время надо  коротать  до
полуночи.  "Интересно,-- думал Глаз,-- в какую зону меня отправляют? Этап на
Свердловск.  На западе еще больше  зон,  чем на  востоке. А  лучше  бы  меня
отправили  на  восток. Чтобы недалеко от дома. В Омск, например. Но  в Омске
ведь  вроде общая зона.  Все равно увезли бы куда-нибудь дальше. За Омск.  А
какая  разница  --  на  восток  или  на  запад?  На  запад так  на запад. Да
здравствует запад! А еще бы лучше, в натуре, чтоб меня отправили на юг. Ведь
я  на  юге,  кроме  Волгограда, нигде  не был.  А  так бы,  хоть  чуть-чуть,
посмотрел юг. Из зоны  на работу куда-нибудь выводили бы.  Да, неплохо бы на
юг. А запрут  куда-нибудь на Север, где Макар телят не пас. Ну  и сосите ...
утопленника. Буду на Севере. В рот вас выхарить".
     Глаз закурил. Неизвестность  тяготила. Ему не  хотелось попасть в зону,
которую, как в Одляне, держит актив. Ему хотелось попасть в  воровскую зону,
где нет актива, вернее, где он есть, но не играет  никакой роли.  Да, хороша
зона,  где актив не пляшет. Но ведь зон-то таких в  Союзе почти не осталось.
"Ну что ж,  буду  в той зоне,  в  какую привезут,-- успокаивал он себя,-- до
взросляка  остается  немного. Всего  десять  месяцев.  По этапу  бы подольше
покататься. Было б нештяк".
     Ночью, когда этапников погрузили в "воронок", дверцу на улицу конвой не
закрыл. Кого-то еще хотели посадить в стаканы. Может быть, женщин.
     Но конвой на этот раз был суетливый. Часто  залезал в "вор