еревни  до  деревни.  Когда
миновали Ялуторовск и подошли к  деревне Чукреевой, где родился и вырос отец
Коли, Алексей Яковлевич, этапников стали сопровождать чукреевские крестьяне.
В  конвоиры  попал  и  только  что  вернувшийся  из  германского плена  Яков
Сергеевич, дед  Коли. Он-то  и  рассказал потом,  что Ненила Попова на этапе
разродилась. Пока она корчилась в муках,  этапники сидели на обочине  дороги
и, покуривая, ждали пополнения.
     Но в Тюмени Ненилу Попову, так как  на руках у нее был грудной ребенок,
только   что   родившаяся   советская   власть   привлекать   к    уголовной
ответственности  за попытку  сожжения  мужа  не  стала, а  с миром отпустила
домой.
     И вот теперь Ненила, услышав оклик, поставила ведра на пыльную дорогу и
повернулась к офицеру.
     -- Скажите,-- начал офицер,-- где у вас здесь дорога на Старую Заимку?
     --  На Старую Заимку?  --  переспросила Ненила и, улыбнувшись,  подняла
юбку. Левой рукой она придерживала поднятый  до подбородка подол,  а правой,
хлопая  себя  по женской  прелести и поворачиваясь  на все  четыре  стороны,
говорила: -- Там, мои родные, там...
     --  Дура, видно,-- сказал офицер и приказал отряду расквартировываться,
решив у умного спросить дорогу на Старую Заимку.
     Усатый офицер выбрал для себя мареевский дом и  с несколькими офицерами
поселился в нем, заняв комнату и горенку. Хозяева стали ютиться в кухне.
     Маленькой Ксюше страшным  казался черный  усатый офицер, но она  тем не
менее  частенько  подглядывала в щелочку  двери. Офицер  с боевыми  друзьями
часто  пил вино и  сидел  на кровати, развалившись  и  попыхивая  длинной  и
черной, как и сам, трубкой.
     Через год Красная  Армия перешла  в  наступление на восточном фронте, и
колчаковцы с боями стали отступать. Черный  усатый офицер отдал распоряжение
забрать у Мареевых пуховые подушки. Солдаты утащили их в повозку, но Авдотье
Герасимовне, матери Ксюши, дети  сказали об  этом.  Она подбежала к повозке,
забрала подушки и унесла их в дом. Отчаянная  была Авдотья, а муж ее, лучший
стрелок полка, погинул в германскую.
     Офицер разозлился на Авдотью и пошел за ней следом.
     Она  уже  стояла на кухне без  подушек около печки. Не говоря ни слова,
черный  усатый  офицер  наступил ей  шпорой на босую ногу  и, развернувшись,
вышел, раздавив Авдотье большой палец ноги.
     В конце двадцатых годов в  Новой Заимке образовали колхоз. Обобществили
скот, инвентарь и  даже птицу. Некоторые бедняки говорили, что лучше  умрут,
но в  колхоз  не  вступят. Зажиточных  мужиков,  да и  не  зажиточных  тоже,
раскулачили.
     В  Новой Заимке жили  побогаче, чем  в окрестных деревнях, и мужики  из
бедных деревень,  приезжая  в Новую Заимку, стали исподтишка заменять старый
инвентарь на более добротный.  Хоть вожжи или уздечку, да заменят. Но колхоз
просуществовал недолго: распался. Скот развели  по домам, а птицу растащили,
прихватывая и чужую. Мареевы всех кур  домой  принесли, лишь петух  попал  в
чужие руки.
     У Ксюши  был старший брат, Иван. В детстве неродная бабка хлестнула его
мокрой  тряпкой  по  лицу,  чтоб  он первый блин не  брал.  И  с  тех пор он
помешался. Раз  прибегает Ванька домой -- ему  уж лет шестнадцать было --  и
говорит:
     -- Мама, а наш петух у Мишки Харитонова поет.
     -- А ты откуда знаешь, что наш? -- спросила Авдотья Герасимовна.
     -- А я по голосу узнал.
     -- Ну, если наш, иди забери.
     И Ванька принес домой своего петуха.
     В Новой Заимке сразу же появилась частушка:
     Кто за гриву, кто за хвост,
     Растащили весь колхоз.
     Но  вскоре колхоз  организовали  во второй  раз, и по улице  затарахтел
американский  трактор  "фордзон".  Ребятишки  бежали  за  ним  радостные,  а
старики, стоя у дороги, дивились стальному чуду.
     В  Новой Заимке  жил бедняк  по кличке Бог  Помощь. Свою поговорку "Бог
помощь"  он лепил к месту и не к  месту.  Семья у него была большая, но  он,
хоть  и последний хрен без соли доедал, в колхоз не вступал. Нужники  в селе
чистил.
     Зимой у Бог Помощь умерла жена, и он  зарыл  ее  на  кладбище в сугроб.
Весной его вызвали в милицию, и он, выслушав мораль, сказал:
     -- Зимой-то я ее Бог помощь, а весной она милости просим.
     В милиции Бог Помощь приказали купить гроб и похоронить жену в могилу.
     Аксинья Александровна,  выйдя замуж  за  Алексея Яковлевича,  объездила
половину  Омской области--Алексей Яковлевич  работал  в  милиции, его  часто
переводили  из района в район,  и через  двадцать лет, в начале пятидесятых,
они вернулись в Новую Заимку. Коле год всего был.
     У Авдотьи Герасимовны  было большое семейство, и  она рядом с дедовским
пятистенником  построила еще  один. Но в  тридцатые  годы  ее братья и  дети
поразъехались,   и  дедовский   дом   пустовал.   Его   занял   колхоз   под
контрольно-семенную   лабораторию.   Вернувшись  в   Новую  Заимку,  Алексей
Яковлевич стал хлопотать, чтоб  колхоз  отдал его жене законный дом. Авдотья
Герасимовна к этому  времени умерла, и Петровы жили вместе с  Иваном в новом
доме, который, по  недостатку лесоматериала, был плохо покрыт и потому начал
гнить.
     Дом Петровым решили вернуть, но за перекатку сказали уплатить небольшую
сумму.  А денег в  это время  не оказалось,  и дом  так и остался у колхоза.
Алексея  Яковлевича,  который  к  этому  времени  вышел  на  пенсию,  вскоре
назначили директором маслозавода, и вся семья уехала в деревню Боровинку.
     Иван все жаловался колхозникам, что он живет в доме, который протекает,
а ядреный дом, прадедовский,  которому лет сто пятьдесят, стоит как ни в чем
не бывало, да вот только колхоз за него деньги просит, а где он по трудодням
столько заработает.
     Старики-колхозники  относились  сочувственно   к  помешанному  Ивану  и
успокаивали его, говоря: "Вот падет советская власть, и  ты перейдешь в свой
старый дом".
     Хотя после Отечественной войны  прошло  около десяти лет,  но некоторые
старики в Сибири не верили,  что советская власть долго продержится. Да  и в
Падуне кое-кто из дедов, обиженных советской властью, запрещал своим детям и
внукам дружить  с Колей, потому что его отец был бывший начальник  милиции и
коммунист. Коля видел, как бородачи, особенно когда подвыпьют, ругали Советы
и в ярости готовы были всем коммунистам глотки перегрызть.
     Коле не было пяти лет,  когда он впервые до  беспамятства напился. Жили
они  тогда  в Новой Заимке, и к ним нагрянули гости.  Отец,  гордясь шустрым
сыном, посадил его на колени и,  разговаривая с гостями и не обращая на Колю
внимания, пил водку, все больше оставляя ее  на дне стопки. А маленький Коля
допивал остатки,  крякал, как взрослые,  и, нюхая хлеб, закусывал. Ему стало
плохо, он залез под кровать и блевал там.
     После того первого похмелья Коля  не переносил  запаха спиртного лет до
двенадцати. А  потом  старшие  пацаны приучили его к  вину  и бражке.  Сядут
играть в карты и потягивают.
     Падун  называли  в  округе пьяной  деревней.  Если  кто  не  работал на
спиртзаводе,  а  выпить хотелось, он  перелезал через  забор  и  приходил  в
бродильный цех. Просящему протягивали черпак, и он  пил  некрепкую бражку не
отрываясь: обычай был такой.
     Все детские воспоминания  Коли были связаны с воровством. Он не помнил,
чтобы  маленьким играл  в какие-нибудь игрушки, но  зато отлично помнил, как
он, шестилетний, наученный пацанами, лазил по крышам и воровал вяленое мясо.
     Из  всех деревенских  детей Коля был самый  шустрый. Летом он  ходил  в
одних трусах и был загорелый, как жиган. Так его и прозвали -- Жиган. В пять
лет у него появилась первая кличка.
     Коле  было  шесть  лет,  когда  он  со  своим  соседом-тезкой,  Колькой
Смирдиным,  зашел к Ваське  Жукову --  тот верховодил  местной пацанвой -- в
небольшой  домишко  на  краю Боровинки.  Васька  был  самый  старший из всей
компании, и шел ему семнадцатый год.
     Коля  сел на  голбчик у  печки,  напротив  обеденного стола,  а Васька,
пошептавшись  с  Колькой  Смирдиным,  сходил  в комнату, взял  одноствольный
дробовик и, показав Коле патрон, заряженный только порохом, сказал:
     -- Поцелуй у котенка под хвостом.
     А Колька Смирдин, взяв котенка, крутившегося около ног, протянул Коле.
     -- Не буду,-- сказал Коля.
     --  Если  не  поцелуешь,  я  стрелю  тебе  в  глаз.  Считаю   до  трех:
рас-с-с...-- начал считать Васька.
     Что такое ружье,  Коля знал. Но никак не думал, что Васька в него может
стрельнуть.
     Васька  с Колькой часто издевались над Жиганом: то сажали его на лошадь
и  пускали ее в галоп,  то, когда ватага пацанов  бродила по лесу, давили на
его голове мухоморы.
     Васька зарядил ружье, сел у окна на табурет и, сказав: "Два..." -- стал
целиться Коле в левый глаз. От конца ствола до лица Коли было два шага. Коля
не моргая смотрел в отверстие ствола. Васька, сказав "три", нажал на  курок.
Но он промазал:  целясь  в  упор, попал ниже  глаза,  в скуловую кость. Коля
сознание не потерял и, посмотрев в испуганные глаза Васьки, сказал:
     -- Ох, Васька, тебе и будет.
     Пацаны подскочили к нему, взяли под руки и  вытащили на  улицу. Там они
стали плескать воду на рану, из которой хлестала кровь, как бы надеясь смыть
следы преступления. Коля потерял сознание.
     Мать  повезла  сына  в новозаимковскую  районную  больницу. Ему сделали
рентген, но рентген не показал бумажного пыжа, и хирург зашил рану  вместе с
пыжом. Коля в сознание не приходил, и мать повезла его в областную больницу.
В  Омск.  На  пятые  сутки  Коля пришел в  сознание. Все  это  время мать не
отходила от него и дремала на стуле. Коля спросил:
     -- Мама, почему я живой -- а не вижу?
     Медленно, очень медленно зрение  возвращалось к Коле. Но только одного,
правого, глаза. А рана на левом не заживала. Бумажный пыж подпер глаз снизу,
и  он  стал  вытекать.  Тогда  врачи  сняли  швы,  вытащили  часть   пыжа  и
раздробленную кость. Но глаз так и вытек.
     Мать выковыривала порох, который усеял все его лицо.
     Когда Колю выписали из  больницы, бумажный  пыж--клочок  газеты  -- еще
долго выходил из незаживающей раны.
     После  этого  случая  у матери  стали отказывать ноги и она забывалась.
Если  она  шла в магазин, то  проходила мимо  него, а  потом, остановившись,
вспоминала, куда ей надо.
     Вскоре  над  пацанами  состоялся суд.  Колька  Смирдин отделался легким
испугом,  а Ваське Жукову дали  три года. Но он, отсидев год, досрочно вышел
на свободу.
     Прикрытое веко  левого,  незрячего глаза и воронкообразный шрам чуть не
на  полщеки обезображивали  Колино  лицо. Иногда  он  закрывал ладонью левый
глаз--из зеркала смотрел настоящий Коля. Мать не раз ему говорила, что когда
она  на него  с правой стороны смотрит, то видит сына,  а  когда  с левой --
чужого парня. К шраму на лице сына мать привыкнуть не могла.
     Со старшими пацанами Коля лазил по чужим огородам -- "козла загонял" --
и на  спиртзавод за  голубями.  Но  вскоре он  превзошел  своих  учителей  и
приноровился красть покрупнее; в школу не раз залезал, приборы  из кабинетов
умыкивал, а потом и вещи из школьной  раздевалки потягивать стал  и загонять
цыганам по дешевке.
     К пятнадцати годам он совершил с десяток краж, но милиция  поймать  его
не могла.
     Много  раз  милиция  хватала  его  по  подозрению,  но  он ни в  чем не
признавался, и отец, бывший  начальник милиции, забирал  его из КПЗ. Дома он
всякий  раз расспрашивал сына, за что  забирали и какие показания он дал.  И
подучивал. Однажды Коле предъявили заключение дактилоскопической экспертизы,
показавшей,  что  отпечаток  указательного  пальца  левой  руки  сходится  с
отпечатком, оставленным им на столе директора школы,  и Коля сознался.  Отец
тогда  отругал его и сказал, что матерые  преступники, если  у них совпадает
отпечаток  только  одного пальца,  никогда  следователю  в  преступлении  не
сознаются.  Бывали  случаи,  когда  они  отрубали  себе  пальцы  и  заводили
следствие в тупик.
     К пятнадцати годам отец перестал драть сына ремнем, поняв, что этим его
не воспитаешь. Алексею Яковлевичу было стыдно, что сын ворует и он ничего не
может поделать с ним. Пусть тогда  хоть не сознается в кражах, думал Алексей
Яковлевич, подрастет, перебесится и не будет воровать. И он натаскивал сына,
как вести себя в милиции.
     Многое схватил Коля и от рецидивистов, с которыми сидел в камерах КПЗ.
     Очень любил Коля охоту и с  десяти лет бродил по лесу с ружьем. Дичи он
мало убивал,  но наблюдал за  повадками  птиц,  которые  пригодились  ему  в
воровстве. Когда Коля охотился на уток и подходил к старице--если неподалеку
на верхушке березы сидела сорока,  то она начинала трещать, и утки заплывали
в  камыши. Сорока уткам помогала. Но сороки и другие птицы помогали  и Коле:
когда ему средь бела дня надо было залезть в школу, он вначале прислушивался
к птицам; если птицы вели себя спокойно  и сорока не трещала, Коля незаметно
проникал в школьный сад--там сейчас  точно никого  не  было.  Из сада  через
форточку он залезал в школу.
     А  когда  Коля шел  на дело ночью,  он наблюдал за кошками. Если  кошки
собрались  и  чинно сидят, он был уверен:  поблизости живой души нет. А если
кот  стремглав  несся Коле  навстречу,  он  тут же прятался: с той  стороны,
откуда кот рванул, человек шел.
     У  Коли была кличка  Ян, которую ему дали еще в  третьем классе. Как-то
Колю с  его дружком старшеклассники  пригласили  в свой класс. Когда начался
урок, пацаны спрятались под  парты. Как только учительница истории объявила,
что  сегодня расскажет о  чешском  национальном герое полководце  Яне Жижке,
который  в бою  потерял один  глаз, парень, под партой  которого сидел Коля,
достал его за шиворот и сказал:
     А у нас есть свой Ян Жижка.
     Светлана  Хрисогоновна  разрешила  Коле и его другу  сесть  за  парты и
прослушать урок. С того времени в Падуне Колю все и стали звать Ян Жижка, но
через год-другой фамилия полководца отпала и его кликали просто Ян.
     Многие в  селе,  особенно приезжие и  цыгане, жившие оседло, не думали,
что у парня  есть имя. Для них он был Ян, Янка, и только. Да и сам он привык
к своей кличке, и по имени его только дома называли.
     Сегодня, когда солнце  стояло  в зените, у Яна начался  зуд в воровской
душе. Ему захотелось чего-то украсть. И продать. Чтоб были деньги. Но что он
может стибрить днем в своем селе?
     Он вспоминал, где что плохо  лежит,  но ничего припомнить  не  мог. Его
воровская мысль работала лихорадочно, и  наконец его осенило: надо поехать в
Заводоуковск  и угнать там велосипед. Его-то цыгане с ходу купят. И дадут за
него половину или  хотя  бы третью  часть. "Значит,--  подумал  он,-- рублей
около двадцати будет в кармане".
     С утра Ян ничего не брал в рот и почувствовал томление голода. "Вначале
надо  пойти  домой  и пожрать".  Но  жажда угона  завладела  им  полностью и
переборола голод. "Вначале стяну, продам, а потом порубаю".
     В город на автобусе он не поехал.  На всякий случай.  Зачем лишний  раз
рисоваться перед людьми, идя на дело.
     Ян  сунул  руки в карманы серых потрепанных  брюк, поддернул их повыше,
сплюнул через верхнюю губу и затопал по большаку, оставляя сзади шлейф пыли.
     Перед  концом  села он  свернул  влево, закурил и  пошел через  Красную
горку. Он жадно затягивался сигаретой и ускорял шаги. Ему хотелось побыстрее
прийти  в  Заводоуковск  и свистнуть  велик.  Душа его  трепетала. Он жаждал
кражи. Он готов был бежать, но надо экономить силы: вдруг получится неудачно
и  придется  удирать.  Он  был  весь  обращен в  предприятие  и  не  замечал
благоухающей природы. Природа ничто  по  сравнению с делом. Вперед!  Вперед!
Вперед!
     Он  бродил  по  улицам Заводоуковска,  высматривая,  не  стоит  ли  где
велосипед. Но велосипеда нигде не было.
     Дойдя до хлебного магазина, напротив которого находилась  милиция, он с
волнением  остановился.  Около  магазина,   прислоненный  к  забору,   стоял
новенький, сверкающий черной краской велик. Янкино сердце сжалось от радости
и  страха. От радости--потому что  стоял  велосипед, от страха -- потому что
рядом милиция. "Что делать? Сесть и уехать. А вдруг выйдет хозяин?"
     Из магазина никто не выходил. "Черт, как будто специально. Вот я только
возьму, он выйдет, схватит меня и поведет в милицию. Пока будет вести, я так
жалобно скажу: "Дяденька, я только хотел прокатнуться". А он мне в ответ: "В
милиции объяснишь, куда хотел прокатнуться". Перед самой  дверью он подумал,
что все, привел, и ослабит руку. Я будто в дверь, а сам как рвану в сторону.
Попробуй-ка догони". Ян стоял между милицией и хлебным магазином.  "Стоп! Да
ведь меня видно из окон ментовки. Вот дурак, что же я стал? Или угонять, или
уходить, или стоять, но не угонять".
     Ян трусил.
     Но тут  вышел хозяин велосипеда с хлебом в сетке, повесил ее  на руль и
уехал. Ян глубоко вздохнул. Выдыхал  медленно, и так  часто и сильно стучало
его сердечко, что ему показалось, будто кто-то за ним наблюдает и знает, что
угнать ему  велик  не  удалось. "Вот  сука",--выругался он  неизвестно в чей
адрес.
     Он опять рыскал по городу, но все без пользы. Ротозеев было мало, а кто
и оставлял велосипед без присмотра, то ненадолго. Смелости Яну не хватало.
     День  клонился к  концу. Чертовски хотелось  жрать.  По мере  того  как
усиливался аппетит, возрастало и желание угнать велик.
     Страсть угона  дошла  до того, что  он  с ненавистью теперь смотрел  на
весело катающихся пацанов, которые будто дразнили его.
     Ян брел,  притомленный  от  бесплодного рыскания. На  пустой желудок  и
курить не  хотелось. Вдруг,  не  дойдя до  рынка, он увидел  около  большого
пятистенного дома с резными ставнями прислоненный к забору желтый велосипед.
Усталость  исчезла, вмиг притупился  голод, и, дойдя до угла рынка, он пошел
вдоль забора.
     Забор был высокий, и что делается во  дворе -- не  было видно. "А вдруг
выйдут?.. Не бздеть. Щас или никогда!"
     Ян медленно подошел к велику.  На  случай, если  кто выйдет, у него был
приготовлен разговор. Он шагнет навстречу и спросит;
     "Толя дома?"
     "Какой Толя?"
     "Он говорил прийти за голубями".
     "Не живет здесь Толя".
     "В каком он доме живет? У него голубей много".
     "Не знаю".
     Ох  этот страх--Ян никак не решится. Секунды  кажутся  минутами. Сердце
вырывается из  груди. Взгляд застыл  на никелированном руле, за  который  он
должен взяться.  "Ну..."  Он шагнул, расслабился, и  стало не так страшно --
первый преступный шаг сделан.
     Велосипед  в руках. Он ведет его  не  торопясь.  Не поворачивая головы,
смотрит  по  сторонам.  Немного  отойдя,  он  спокойно,  как  будто это  его
велосипед,  садится  на него  и тихо  крутит  педали. Ехать  тяжело.  Дорога
песчаная. Но вот он пересек улицу, и песок кончился. Прибавил  скорость. Ему
хотелось оглянуться, не вышел  ли  кто из ограды. Но не стал. Скорее за угол
-- в другую  улицу. Вот и  поворот.  Никелированные педали замелькали, и его
полосатая  рубашка  сзади надулась пузырем. "Надо  свернуть  в другую улицу.
Так... Еще в другую..."
     Мимо мелькали дома и люди. Он мчался к переезду. "Надо ехать тише".
     Въехав в лес,  он с облегчением вздохнул. Ноги ломило. Вдруг он услышал
сзади рокот мотора. "Мотоцикл!" И Ян,  спрыгнув с велосипеда, схватил его за
раму и, перепрыгнув канаву  и  отбежав немного,  упал на  молодую прохладную
траву.  За  канавой,  деревьями  и  кустами  его  не  было  видно.  Мотоцикл
поравнялся с ним. Ян по звуку определил: "Иж-56" или "Планета",-- и приник к
траве. Ему не было видно" кто едет и с коляской ли мотоцикл. Его щека плотно
прижалась  к траве, ему хотелось  раствориться, слиться с  зеленью  и  стать
невидимым.  "Если ищут  меня, то смотрят по  сторонам,--  подумал  он и стал
молить  Бога:--Господи,  помоги,  пронеси,  пусть  проедут".  Он  живо  себе
предст