с гирляндой  из  разноцветных  лампочек  в
распущенных волосах.
     Разговор  на  том  конце  стола,  где сидела русскоязычная
компания,  все  время  сбивался  с  английского   на   русский.
Конференция  заканчивалась,  близилась  разлука.  И если немцы,
японцы, китайцы дружными группами разлетались по своим странам,
то  русские  разлетались  по  одному  и  в  разные  стороны:  в
Австралию,  Италию,  Японию, Калифорнию... Велика ты, Россия, и
по  всему  миру  разбросаны  дети  твои...   Удастся   ли   еще
когда-нибудь  свидеться?  А  если  и  удастся,  то  где? Печаль
близкого прощания уже витала  вокруг.  И  как  бы  напоминанием
того,  что это не Россия, над небольшим профессорским домиком и
густо заросшим садом начал кружить патрульный вертолет. Его луч
то скользил по машинам, плотной группой стоящим у кустов  вдоль
газона,  словно  пересчитывая  их,  то пытался пробиться сквозь
густую растительность над головами людей. Убедившись, что все в
порядке, вертолет полетел дальше, и шум его мотора затих вдали.
     - Хотите хохму? - сказал погрустневший Славик.
     - Валяй, - подбодрил его Артем.
     - Всем внимание... - начал дурачиться  Славка.  -  Господа
присяжные поверенные, граждане судьи, рассматривается дело Льва
Зайцева.   Он   обвиняется   в  неуважении  к  окружающим.  Это
совершенно  немыслимое   дело,   однако   он   позволяет   себе
утверждать,  будто  родится в деревне под названием... Медвежья
ж..., Псковской области.
     - Что-что? - переспросил кто-то в надежде, что ослышался.
     - Медвежья ж...
     - Ж... - это как?
     - Обыкновенно, задняя часть медведя,  ну  та,  что  пониже
спины, - наглядно показал Славик.
     - Попрошу  не отвлекаться, - учительским тоном произнес он
и продолжил, якобы обращаясь к незадачливому Льву.  -  Вы  что,
нас дурачить вздумали, молодой человек?
     - Да   нет,   на  самом  деле  в  Пскопской  Губернии  уже
черт-те-сколько лет есть деревня Медвежья ж... - сказал  Славик
за обвиняемого, - и я действительно умудрился там родиться.
     - Молодой  человек, вы не в театральный поступаете, нечего
благонамеренную публику веселить и  нечего  нам  лапшу  на  уши
вешать, враки все это. Не может этого быть, потому что не может
быть никогда.
     Публика веселилась все более.
     - А  может,  он  действительно из Медвежьей ж..., он же не
виноват, - заметил кто-то.
     - А давай пари на два доллара,  что  не  существует  такой
деревни?
     - Да нет, правда, что ли?
     - Правда.  Существует. У меня даже фотография этой надписи
есть. Мы в тех местах в экспедиции были - случайно наткнулись.
     - А почему ее не переименовали?
     - Говорят, пробовали еще  до  войны.  Но  когда  в  райком
партии  легла  бумага:  "Просим переименовать деревню "Медвежья
ж..." в "Путь Ильича"..."-  директора  совхоза  куда-то  как-то
вызвали,  и  он  почему-то  исчез...  Насовсем. Больше желающих
переименовывать не нашлось...
     Когда к Артему подсел Дон, разговор автоматически  перешел
на  английский.  Сан  Саныч  очередной раз отметил, что общение
людей со всех уголков  земного  шара  было  доброжелательным  и
непринужденным,  и  уже в который раз задумался над тем, что же
правит миром и людьми, какие законы. Как могло  случиться  так,
что люди, делающие свое дело, влюбленные в свое дело, прекрасно
понимающие   друг   друга   и  отличающиеся  фактически  только
территорией  проживания,  в  течение  своей  жизни   умудряются
становиться  то  друзьями,  то  врагами,  фактически  не  меняя
отношения друг к другу?
     Двадцатый век, жестокий век, нелепый век войдет в  историю
как  пример всеобщего безумия. Именно в двадцатом веке весь мир
сошел с  ума,  все  перепуталось,  переплелось,  исказилось  до
абсурда.  Вчерашние  союзники,  победители  во  Второй  мировой
войне,  вместо  того  чтобы  почивать  на  лаврах,   становятся
злейшими  врагами. Ученые, десятилетиями работавшие бок о бок в
мире и согласии, по  чьей-то  дурацкой  прихоти  оказываются  в
разных  лагерях  и  занимаются  программами,  направленными  на
уничтожение  друг  друга.  И  крайняя  степень  бреда:  надеясь
запугать  Россию,  Америка  раздолбала,  разгромила, расплавила
Хиросиму и Нагасаки, два ни в чем не повинных  мирных  японских
города.  Тысячи жизней, оставив лишь призрачную тень во времени
да горсточку пепла в пространстве, перестали существовать.  Эхо
ядерной  бомбардировки  всколыхнуло  планету,  подняв вопрос об
ответственности ученых перед грядущим. Не потому ли  так  легко
получил Союз пресловутые 3000 страниц текста, избавивших страну
от  долгих  научных исследований и ускоривших создание ядерного
заряда РДС-1 (Россия делает сама).
     В ходе разговора выяснилось, что  хозяин  домика  и  сада,
Дон, в 1945 году был бравым морским офицером. После злополучной
атомной бомбардировки в знак протеста он покинул Военно-морской
флот  США,  исходил  геологом  вдоль и поперек Мексику и только
потом  стал  профессором  в  университете.  Боец  по  натуре  и
по-призванию,   он   вплотную   занялся   вопросами   экологии,
утверждая, что даже самые светлые головы бывают столь  безумны,
что ставят под угрозу само существование Жизни на Земле.
Оказалось,  что  Дон  знает о Сороковке, затерянной в уральских
горах, а в его лаборатории  измеряются  пробы  грунта  из  реки
Теча,  что  вытекает  из  Зоны.  В эту реку с 1949 по 1952 годы
сбрасывались отходы радиохимического производства, и сейчас  их
след  тянется на сотни и тысячи километров, вплоть до Северного
Ледовитого океана. Для Сан Саныча  оказалось  неожиданным,  что
зловещая  тень  Ядерного Принца уже проникла даже на бескрайние
аризонские просторы.

     Расслабленный  и  удовлетворенный,  вернулся   Сан   Саныч
вечером в номер отеля, где его ждал странный сюрприз.
     - Садитесь, - суровым шепотом произнес сосед Сан Саныча по
номеру  Алисовский,  указывая  ему  на  одно из кресел, стоящих
возле журнального столика.
     Алисовский  плотно  закрыл  жалюзи,  наглухо  прикрыл   их
шторами.  Сан  Саныч  с  любопытством  наблюдал  за ним. Затем,
обнюхав  и  осмотрев  все  подозрительные  нижние   поверхности
столов,  кроватей,  стульев и кресел, Энгельс Иванович выдернул
из розетки телефон. Сан Саныча  начала  удивлять  его  странная
деятельность.   А   после   того,   как   Алисовский  обесточил
кондиционер и холодильник с баром, Сан Саныч начал подозревать,
что у соседа не все в порядке с головой.  Когда  же  Алисовский
закрыл  входную дверь на все защелки, припер ее холодильником и
выключил  свет,  Сан   Саныч   окончательно   удостоверился   в
обоснованности своих опасений.
     Алисовский  ощупью  добрался  до  кресла  и произнес тихим
шепотом:
     - Я знаю, тут все за мной следят...
     "Кому этот балбес здесь нужен", - возник  Некто  в  голове
Сан  Саныча.  Вообще Сан Саныч заметил, что Некто просто на дух
не переносит Алисовского. Сан Санычу вдруг на  ум  пришло,  что
точно  так  же,  впадая в бешенство при одном только появлении,
его  безмозглый  пес  лаем  реагирует  на  хозяина  овчарки  из
соседней  квартиры,  считая  эту  овчарку своим злейшим врагом,
поскольку никак не может поделить с ней  территорию  лестничной
клетки.  А хозяин и виноват-то только в том, что это именно его
овчарка выводит каждый день на веревочке проветриться на улицу.
     "Еще одна подобная аналогия, и мы  с  тобой  поссоримся,"-
сердито заявил Некто. "Извини, вырвалось непроизвольно, не могу
же я свои мысли контролировать,"- подумал Сан Саныч.
     - Дело в том, - продолжил Алисовский, - что пару лет назад
я написал  книгу-справочник  по  жестким  излучениям. Это очень
ценная книга.
     "Если тебе еще  интересно,  -  все  еще  ворчал  Некто,  -
ценности  не  представляет, поскольку материал надерган из пары
сотен статей, однако сам автор не в силах разобраться и в сотой
доле написанного. Передрал, навыдергивал цитаты,  и  получилось
лоскутное одеяло, а не справочник."
     - Этой книге предшествовала долгая и кропотливая работа. Я
рассчитывал воздействие излучения ядерного взрыва на атмосферу.
     "Он  пытался  оценить  параметры  атмосферы  после первого
множественного ядерного удара,  чтобы  спланировать  возвратный
удар...  Дупло.  После первого удара планировать на Земле будет
некому."
     - Она крайне необходима НАСА. Книга стоит  больших  денег.
Однако  никто за нее платить не хочет. У меня есть обоснованное
подозрение, что эти жулики-американцы просто украдут ее...  Ну,
переведут втихаря, а я останусь ни с чем.
     "В  России  он устраивал облавы на иностранцев, бывающих в
институте, все пытался всучить им свою книгу, однако  никто  не
прельстился.  Тем  более,  что  и  перевести-то сам не может, а
денег жалко."
      - Поэтому я очень прошу вас. Если вы  или  кто-нибудь  из
ваших друзей ну вдруг случайно столкнется или что-нибудь узнает
о  незаконном  переводе моей книги, пожалуйста, сообщите мне...
Жулье, кругом жулье... Я вам оставлю свои координаты...
     В темноте Алисовский начал шарить в  поисках  ручки  -  не
нашел.  Попытался включить лампу - попытка оказалась напрасной:
в процессе подготовки он умудрился вытащить вилку  из  розетки.
Розетка  располагалась  под  столом  на полу, и по шуршанию Сан
Саныч понял, что Энгельс Иванович  сполз  с  кресла  на  пол  и
пополз  под стол... Ему вспомнилось почему-то, что сынишка тоже
любили ползать в темноте на четвереньках, правда, он делал  это
наперегонки с друзьями...
     По невнятному ворчанию, несущемуся из под стола, Сан Саныч
уяснил,  что  проклятущая  розетка  куда-то запропастилась. При
попытке встать  Алисовский  зацепил  шнур  телефона,  при  этом
последний с веселым звяканьем грохнулся на его голову. Взвыв от
боли  и  неожиданности,  Энгельс  Иванович  начал  метаться  по
комнате, он шарил по стене в поисках выключателя и наскочил  на
угол  стоящего не на месте низенького холодильника. После этого
терпение  Алисовского  иссякло,  и   он   высказался   длинной,
трехэтажной  художественной  непечатной  тирадой. "Обычно дома,
когда он  в  таком  состоянии,  Энгельс  Иванович  благоразумно
выскакивает в чем есть на улицу и трижды обегает вокруг дома, в
противном  случае  начинает  бить  посуду,  швыряя ее в сторону
жены, но крайне редко  попадает.  Что  поделаешь,  косоват,"  -
прокомментировал   Некто.   Алисовский,   сдвинув  холодильник,
добрался до двери,  достаточно  быстро  справился  с  замком  и
энергичными  шагами гордо удалился в пижаме и домашних тапочках
в   звенящую   кузнечиками,    трещащую    цикадами,    шипящую
потревоженными  огромными  кубинскими  тараканами  ночь.  К его
приходу телефон уже  снова  стоял  на  своем  месте  на  столе,
настольная  лампа  изливала  мирный  зеленоватый свет, а сквозь
открытые жалюзи подглядывала круглолицая луна, и пятна  зыбкого
ее  света блуждали по одеялу Сан Саныча, скользили по его щекам
и путались в раскинувшихся на подушке волосах. Сан Саныч же был
далеко от Америки, перенесясь через пространство и время  в  то
незабываемое  лето  1993  года - весну его с Кариной отношений,
которые были сильнее любви, сродни безумию. Во  сне  Сан  Саныч
чувствовал,   как   когда-то   Карина,   что  его  жизнь  тает,
уменьшается, словно лед под солнцем, и осталось-то  этой  жизни
только двадцать четыре часа...

     Предчувствую Тебя. Года проходят мимо -
     Все в облике одном предчувствую Тебя.
     Весь горизонт в огне - и ясен нестерпимо,
     И молча жду - тоскуя и любя.
                     (Александр Блок)

     Небо  плакало  о  чем-то грустно и безутешно всю неделю, и
лишь к  концу  пятницы  сквозь  сизые  растрепанные  лохмы  туч
показалось солнце. Полыхнувшая теплая волна обдала долгожданной
лаской  людей,  дома  и  мрачные  каменные бастионы крепости. И
надоевшая унылая серость вмиг сменилась сверкающей многоцветной
палитрой мокрых и чистых красок. Благодарно заблестели  золотом
шпили  и  купола  на  фиолетовом  фоне  расползающихся туч, а в
разрывах уже виднелась безмятежная  голубизна  небес.  Брызнули
сочной  зеленью  деревья и газоны, окруженные оранжевым пожаром
еще не просохших особняков и  дворцов.  Закачались  под  легким
ветерком, брезгливо стряхивая последние капли утомившего дождя,
малинового   бархата   розы.  Озарились  тысячами  улыбок  лица
жителей,  вырвавшихся  из   подземной   толчеи   метрополитена,
освободившихся  от  душной давки автобусов и трамваев. Много ли
человеку  надо:  пригрело  солнышко  -  и  сердца  растаяли  от
счастья...
     Растаяли.  А  у  Карины  беда.  Она ощущает, что хронометр
запущен, ей отведено лишь двадцать четыре часа, ровно  двадцать
четыре  часа жизни... Человек может около месяца обходиться без
еды, около недели - без воды, считанные минуты -  без  воздуха.
Кто-то и дня не может жить без книг, кто-то - без телевизора, а
для  Карины  той  весной  была  смертельной разлука с любящим и
любимым даже на сутки. Редко, но еще рождаются на  земле  такие
нестандартные  натуры,  способные  жить ради любви, сгорая в ее
пламени, жертвуя и разумом и самой жизнью в погоне за эфемерным
счастьем.  Они,  как  мотыльки,  жаждут  света  и  тепла  и  не
задумываясь бросаются на пламя свечи.
     Брызги   фонтанчиками   вылетают   из   под  колес  машин,
серебряными рыбками блестят на солнце, радужным облачком встают
над плещущимися в лужах голубями. Волны света  теплом  струятся
по   телу,   придавая  никчемную,  ненужную  легкость.  Впереди
Смольный собор - насыщенная синева осеннего  неба,  обрамленная
белизной нетронутого снега и выплеснутая высоко вверх навстречу
солнечным  золотящимся  лучам.  Сколько  раз я буду смотреть на
тебя, столько раз буду падать ниц в прах  земной  перед  гением
зодчего  твоего...  Лишь  бы  довелось видеть тебя... Тик-так -
настойчиво  считает  таймер,  возвращая  к  реальности.  Карина
чувствует  это  биение  несуществующих  часов.  Падают  одна за
другой, перетекают, сыплются сквозь пальцы песчинки, отсчитывая
секунды, минуты. Сыплются, неотвратимо приближаясь к тому часу,
когда небесная лазурь стянется в жалкую точку,  в  овчинку,  не
стоящую выделки...
     На  чудо  надеяться не приходится, однако оно происходит -
собор открыт. С трудом поддается громоздкая, тяжеленная дубовая
резная дверь, внутри - гулкая пустота. Выставка "Гжель". Касса.
Едва-едва наскребается мелочи на билет.
     - Это что, теперь все будут с железом ходить?  -  кассирша
молодая,  высохшая и согнутая, как гороховый стручок, с косящим
глазом. Она никак не может привыкнуть к  внезапно  обрушившейся
очередной волне денежной реформы.
     - Вы хотите старыми?
     - Нет. Но это что, теперь все будут с железом ходить?
     Белая  крутизна  стен сходится где-то там, пугающе высоко.
Иконостаса еще  нет.  На  его  месте  полуостровом  -  трибуна,
полукругом  -  деревянные  сиденья,  хватит  на полуроту. Собор
холоден и мертв, как только что принятый комиссией  дом.  Запах
ремонта. Отсутствие чего-то важного, чье определение ускользает
от понимания, но что неизбежно должно быть в храмах, на капищах
и  у  жертвенных  алтарей,  что подобно сфокусировавшимся лучам
вселенского  пронизывающего  света,  что  соединяет  тленное  и
вечное, земное и небесное, человеческое с божественным...
     Гжельский  фарфор.  Синева  глубоких зимних теней на белом
сахаре снега... Хочу, хочу такую печь в  изразцах  от  пола  до
потолка,  хочу  такое  зеркало,  такие  часы, телефон, кувшин с
пьющими чай фигурками. Хочу, хочу, хочу,  но  все  это  не  для
меня.
     Вокруг   собора   топорщатся   ежиком   стриженые  газоны,
почтительно  склонили  головы  старые  деревья  перед  высокими
вытянутыми  удивленными  глазами  монастырских  окон.  Громадой
высится собор, монументальный и  величественный,  надо  мной  -
одинокой  песчинкой  в мутном водовороте жизни. Затягивает небо
безрадостная  серость  облаков.  И  невероятной   кажется   эта
близость,    это    соприкосновение   жестокой   реальности   с
торжественной помпезностью  веков...  Падают,  падают  одна  за
другой   звездным   дождем   бесшумные  песчинки  секунд,  моих
драгоценных секунд. Крупитчатая дорожка переходит  в  крапчатый
асфальт  -  из  небесной  канцелярии потекли слезы. Одиночество
легкой  тенью  скользит  рядом.  От  него  не  спрятаться,   не
скрыться,  оно относится к тому, что по странной прихоти судьбы
всегда со мной, только иногда бывают недолгие  минуты  счастья,
когда о нем забываешь.
     Дома  -  аспирантское общежитие. Равнодушие. Пустота. А за
окном - нудный непрерывный дождь. Капли шлепают о подоконник  в
такт  тиканью  хронометра. Время - мой враг - словно специально
торопится, движется неумолимо и необратимо, сокращая срок.  Оно
подобно  веселому  язычку  пламени,  который  хлопотливо спешит
дорваться  до   веревки,   удерживающей   глыбу   над   головой
смертника...  Кручу диск телефона. На том конце детский звонкий
голос спрашивает в глубине: "Мама,  папа  дома?"  Затем  мне  в
трубку: "Его нет." Одиночество расправляет плечи, заглядывает в
глаза.   В   глазницах   -  зыбкая  пустота.  Пытаюсь  отогнать
наваждение, звоню еще раз, еще и еще. К телефону не  подошел  -
действительно  дома  нет.  Одиночество  кружит  в жутком танце,
сопровождаемое боем настенных часов, подгоняя летящие  стрелки.
Хватит  кошмара,  с  головой  под одеяло - спать. Только сон на
время отключает мой беспощадный хронометр.
     Утро не приносит облегчения. Вечерний  кошмар  затаился  в
углах,  в  воздухе тревожность, ощущение грядущей беды. Попытки
дозвониться безрезультатны. Прочь, прочь из  ветшающей  пустоты
казенного дома.
     У  сберкассы  толпа  гудит  рассерженным  роем - кончается
последняя неделя смены денег. Доллар уже  какой  год  неуклонно
ползет вверх, а замусоленные пятерки и трешки с каждым днем все
опускаются   и   опускаются,   падают  в  цене.  Монетный  двор
захлебываются от работы, печатая и печатая купюры, которых  все
равно  не  хватает на огромную, хоть уже и достаточно урезанную
страну.
     - Неслыханное безобразие... -  Стандартная  ситуация...  -
Шоковая  терапия... - Пора бы привыкнуть... - Коммунисты вам не
нравились... - Прекратите, хватит. Дома, в своей коммуналке  на
кухне обсуждайте. А здесь нечего...
     По рукам ходит список. Записываюсь. Номер пишут на ладони.
     - Это когда приходить?
     - Ну  так  дней  через  пять.  Сегодня идут те, кто неделю
назад в пять утра записался...
     - Но ведь срок...
     В ответ неопределенное пожатие плеч. Кровь волной  ударяет
в голову: опоздала, опять опоздала, половина недавно выданной с
трехмесячным опозданием аспирантской стипендии, и так-то равной
третьей  части прожиточного минимума, через три дня превратится
в ворох ненужных бумаг... Однако в моем  нынешнем  состоянии...
Все  это  ерунда... К чему волнения, если мне осталось-то всего
ничего - дожить до заката...  Учащенно,  в  такт  ритму  крови,
пульсирующей   в   висках,  колотится  хронометр.  Не  в  силах
сдвинуться с места стою, слушаю.
     - Сколько меняют? - До ста любыми, а  по  десять  тысяч  -
неограниченно.  -  Это  как? - Значит, можно больше ста? - Нет.
Любыми, по десять тысяч неограниченно, но все до  ста.  -  Чушь
какая-то... - Спроси милиционера...
     - У    нас   таких   денег   нет.   -   И   подозрительный
оценивающе-завистливый взгляд в сторону говорящих.
     Старушонка сгорбленная в шляпке, модной полвека  назад,  в
кокетливом   пальтишке,  видевшем  лучшие  времена,  застенчиво
теребит за рукав кого-то с краю толпы:
     - Будьте любезны, не подскажете,  на  книжке  деньги  тоже
надо менять?
     - Что?
     - Сержант, до скольких работаем?
     - До восьми, если денег хватит.
     - Может не хватить?
     - Спрашиваешь...
     - Милок,  -  не успокаивается старушка, - деньги на книжке
надо менять?
     - Какие деньги, бабуля?
     - Ась? - старушка  прикладывает  сухонькую  ладонь  к  уху
рупором.