овняли с землей. Там  произошло
превышение  предельно допустимой нормы по аэрозолям плутония аж
в сто тысяч раз. Определили это  не  сразу,  поэтому  оказалось
актуальным следующее интервью на городском кладбище: "Вот здесь
лежит  моя  первая  бригада...  Вот здесь похоронена моя вторая
бригада... Вон там, у березки, - третья... А вот  здесь  четыре
исполняющих   обязанности   директора,   а  вот  и  сам  первый
директор..."
     Сан Санычу казалось, что город залит не вечерним светом, а
потонул в кровавых реках  прошлого,  что  не  солнце  играет  в
отсвечивающих  окнах  новостройки,  а  жадное  пламя лижет дома
дивного города, такого любимого им города на  пороховой  бочке.
Закатные  облака  окрасились  оранжевым  со  сверкающей золотом
каемочкой, затем в них появилась сине-фиолетовая муть,  которая
постепенно  расплывалась  и  расползалась,  гася  и перемешивая
насыщенные, полные жизни и огня тона. Покоряясь, закат бледнел,
появлялись какие-то нелепые светло-зеленые и малиновые оттенки,
а с востока опускался, приближаясь, черно-звездный полог ночи.
     - Ну что, пора чай пить,  -  сказал  брат,  появившись  на
балконе. - Солнце село - представление окончено.
     В  маленькой  уютной  кухне  с  югославской  мебелью цвета
утренней зари мигал всеми цветами радуги  корейский  переносной
телевизор  и  ожидал  гостей  накрытый  к  чаю  стол. Разрезали
черничный пирог и разлили индийский чай по хрупким, германского
фарфора, просвечивающим чашечкам, завязался обычный родственный
разговор,  неторопливый  и  спокойный,  о  бесконечно  растущих
ценах,  о  колорадских  жуках  на  картошке, о рекламе, которая
"задолбала" 150 миллионов человек. Однако  постепенно  разговор
перекинулся на свое родное, наболевшее.
     - Разговор  был,  что  в  школах  детишек  целыми классами
крестят. Не слышали? - спросила мама.
     - Ну правильно, - густым басом откликнулся тесть брата.  -
Атеизм  кончился.  А  церкви  в  городе  нет.  Уже  до анекдота
доходит.  По  сотне  человек  за  раз  крестят,   только   знай
отмахивают.
     - Ну,  ты,  пап,  как  всегда  преувеличиваешь,  - сказала
хозяйка. - Сотнями - не сотнями, а  в  детских  садах  группами
крестили...
     - А  священники  грызутся между собой - чей это удел. Мзду
поделить не могут... - добавил брат.
     - Тем летом к  вам  президент  приезжал.  Что  интересного
было? - спросил Сан Саныч.
     - У-у-у,  это  целый  анекдот,  -  ответил брат. - Даже на
действующий  реактор  ходил  смотреть.  В  санпропускнике   его
заставили переодеться. А пока раздевался - бравая президентская
охрана  в  чем мать родила, но с пистолетами под мышкой шныряла
по санпропускнику, совала нос во все  щели.  Незабываемое  было
зрелище. Окружающие покатывались, на них глядя...
     - Вот  вы,  молодежь,  не помните, - сказал тесть, - а вон
отец должен помнить, как в 1949 году, в том же  санпропускнике,
требовалось   после   принятия   душа   пройти  дозиметрическую
проверку, затем перед дежурным офицером открыть  рот,  показать
уши,  наклонить  голову,  взъерошить волосы и сделать два - три
приседания, вытянув руки  вперед.  Это  чтобы  дежурный  офицер
убедился, что ты ничего с собой не выносишь.
     - Серьезно? И что, приседали? - спросил брат.
     - А куда ты денешься?
     - Сейчас заводы все стоят? - спросил Сан Саныч.
     - Да   нет,   работают  по  мелочам,  -  ответил  брат.  -
Короткоживущие источники в  Англию  продают.  Америка  закупает
плутоний  для  космических  нужд.  Иностранцы ездят. Быт наш их
слегка шокирует, а на производстве они удивляются.  Все  у  нас
тик-так. Такого даже у них нет. Работать мы умеем. До недавнего
времени отходы радиационные из Европы остекловывали и хоронили,
да эти "зеленые"... Добились запрета, мол, и так грязи хватает.
Как узнают, что радиоактивный груз идет - под поезда ложатся. А
результат?  Хоть  какие-то  деньги  в городе были на Карачай, а
теперь и их нет. Реакторы остановили, уровень воды  повышается.
А там грязи на несколько Чернобылей.
     - Ходят  слухи, что правительство какие-то мизерные деньги
на засыпку Карачая выделило,  но  до  города  дошла  только  их
десятая   часть,   остальные   где-то   в   Москве  крутятся...
Разворовывают на лету, - добавил тесть. - Да и нынешние болтуны
хороши. Это ж надо додуматься. Где-то в интервью ляпнули  цену,
по   которой   поляки   отходы  нам  сплавляют.  Тут  уж  финны
возмутились. Правильно, с них-то за это же  брали  раза  в  три
больше.
     - Да ну их всех, довели страну... - сказал брат.
     - Ну  вот,  ты  опять  разволновался.  Хочешь,  я тебе еще
пирога отрежу? - заботливо предложила жена.
     Мелкий черный длинный кот, примечательный только тем,  что
к  нему недавно в гости на девятый этаж по вентиляционной шахте
забралась уличная кошка, замяукал под столом.
     - Я лучше еще  маслят  маринованных.  Удались  грибочки...
Мурзавец,   что   ты   на  меня  лезешь,  -  обратился  брат  к
забравшемуся на колени коту, - ты тоже грибков хочешь? Ну,  на.
На, ешь. Для тебя ничего не жалко, друг хвостатый.
     Кот с готовностью засунул нос прямо в салатницу.
     - Ты  бы  хоть  ему  в  миску  отложил, - с укором сказала
хозяйка, - может, еще кто из гостей  надумает,  а  после  этого
зверя только ты один и сможешь есть.
     Кот  не  стал  долго  принюхиваться,  запустил в салатницу
черную лапу с выпущенными  когтями,  ловко  поддел  масленок  и
вывалил его прямо на брюки хозяину.

     ...Отражаясь в воде, колокольчики звезд
     Непонятно звенят, а над морем
     Повисает горящий, змеящийся мост,
     И как дети о прошлом мы спорим.
     Вспоминаем порывы разбрызганных дней.
     Это больно, и это не нужно...
     Мы идем, и следы наших голых ступней
     Наполняются влагой жемчужной.
                 (Владимир Набоков )

     Уже   стемнело,  когда  Сан  Саныч,  посадив  родителей  в
автобус, остался один. Ему захотелось пройти  вдоль  полусонных
кварталов,  мимо  домов,  скверов  и площадей города, в котором
пронеслось, промчалось, пролетело светлое, беззаботное детство.
Город,  являющийся  заложником,  ядерным  заложником   когда-то
могучей, а ныне разоренной и нищей страны, изменился не сильно.
Сан Саныч шел по нему, его ровеснику, по единственному месту на
нашей  многострадальной  российской земле, беспощадно терзаемой
уже который год ураганом перестройки, где улицы, как и  прежде,
чистые  и  тихие,  где  по  весне  разливаются из конца в конец
душистым цветом яблони перед школой, где до сих пор на  клумбах
высаживаются   цветы,   где   каждый  выходной  летом  в  парке
устраиваются праздники, где жизнь, на первый взгляд, течет  так
же  уверенно  и спокойно, как это было давным-давно, еще в той,
детской, прежней жизни. После северной  столицы,  ощетинившейся
решетками  коммерческих  магазинов, одетой в бронежилеты ОМОНа,
вооружившейся до зубов автоматами  армейского  образца,  где  в
институтском  коридоре чуть ли не ежемесячно обновляется сводка
о сотрудниках, пострадавших и безвременно  погибших  на  мирных
петербургских   улицах  и  в  подъездах  собственных  домов,  в
Сороковке  ощущается   удивительный   покой   и   стабильность.
Стабильность   во   всем,   от  бесплатных  уличных  телефонных
автоматов  и  бесплатного  проезда  в  строго   по   расписанию
следующих  автобусах  до  городских  дотаций  на хлеб и молоко,
включая и праздничную  выдачу  продуктов  пенсионерам.  В  этом
городе  нет полупьяных попрошаек, нет просящих подаяние калек и
оборванных беженцев, от  которых  стонут  большие  города.  Нет
витающего  в  воздухе состояния всеобщей человеческой трагедии,
нет людской боли в потерянных, отрешенных,  беспомощных  глазах
детей,  взрослых и стариков, с которыми приходится сталкиваться
каждый  день,  проезжая  через  роскошно-нищий  центр   Питера.
Атомный оплот страны падет последним.
     Сан  Саныч шел по городу детства, и фонари качались в такт
его неторопливым шагам.  Стайками  бродили  мальчишки.  Укрытые
вечерней  тьмой,  прогуливались  влюбленные. Сан Саныч вспомнил
последний школьный вечер, после  выпускного  бала.  Сбежав  ото
всех,  они  с  Кариной бродили до рассвета. И волны шептались у
ног, когда он целовал ее, и шелестела пена по камням, когда она
обнимала его,  прижимаясь  каждой  клеточкой  тела.  Сан  Саныч
вспомнил взгляд ее глаз, карих ясных глаза, когда она спросила:
"Ты  вернешься...  Ты  вернешься ко мне?" Тогда Сан Саныч думал
долго, или ему только так казалось. В соснах шумел ветер. Туман
столичного университета уже стоял перед ним, и он  точно  знал,
что  не вернется, но ее глаза так молили и надеялись, так ждали
и верили, что он только молча качнул ресницами.  Он  ничего  не
сказал,  но  ее  лицо  озарила  мгновенная  вспышка радости. От
хмельного поцелуя все поплыло  в  газах,  закружилось  и  стало
падать,  и  теплая  ночь прикрыла их звездным пологом. А волны,
набегая,  перекатывали  песчинки,  повторяя  не   произнесенные
слова: "Да, конечно да."
     Фонари   радостно  закивали  Сан  Санычу,  ветви  деревьев
обмахивали  его,  словно  сказочного  принца,  а   окна   домов
принялись  вдруг загадочно подмигивать. Сан Саныч снова услышал
шепот волн и шум береговых сосен на  ветру,  и  туман  прошлого
поплыл  у  него  перед  глазами, правда, теперь в нем кружились
какие-то нелепые кровавые пятна. Внезапно мир стал черно-белым,
как негатив  в  фотографии,  а  затем  и  совсем  померк  перед
глазами,  и  Сан  Саныч  почувствовал  с  ужасом,  что  куда-то
проваливается. Очнулся он от слепящего света автомобильных фар,
над Драгомировым  склонились  два  человека  в  новой  какой-то
странной серовато-белой милицейской униформе.
     - Похоже, что не пьян и вроде целый, - сказал один.
     - Бледен, как смерть, - добавил второй. - Скорую вызывать?
     - Давай   уж   сразу  в  больницу  подкинем,  похоже,  это
очередной...
     Сан Саныч с трудом  осознал,  что  разговор  идет  о  нем,
поднялся на ноги. В голове лишь слегка шумело.
     - Не надо в больницу, лучше до дому, старики испугаются, -
хриплым, чужим голосом проговорил он.
     - В  больницу-то,  конечно, нужнее... - загадочно глядя на
Сан Саныча, произнес первый.
     - Однако оно  всегда  успеется,  -  сочувственно  заключил
второй.
     У  Сан  Саныча  зародилось подозрение, что они знают о нем
что-то  такое,  о  чем  он  пока  даже  не  догадывается.   Это
подозрение усилилось, когда Сан Саныч оказался дома. Уже лежа в
постели  и проникнувшись к этому миру удивительным равнодушием,
он слышал, как родители о чем-то долго и тревожно  шептались  в
соседней  комнате. Когда легкая дремота уже смежила его веки, в
комнату вошла мать, и Сан Санычу показалось, что он видит,  как
она напряженно всматривается в его лицо.

     Утром,   когда   незваные   солнечные   посланцы  устроили
иллюминацию в комнате, просвечивая через раскачавшиеся на ветру
липы, Сан Саныч открыл глаза. Вставать не хотелось, и он  решил
дочитать записи в тетради.
     "Вот  оно.  Я  чувствовал,  что  это произойдет. Еще месяц
назад чувствовал. Я ждал этого. Расплата пришла.  Монстр  вышел
из  своего  убежища.  Несколько дней назад, в конце сентября
1957 года он продемонстрировал всему миру  свою  недюжинную
силу.  Как уже установили - взорвалась банка на объекте. В этой
бетонной банке было 80 тонн жидких  радиационных  отходов.  Они
загорелись,  и  произошел  взрыв.  До  сих  пор  все теряются в
догадках -  из-за  чего  они  загорелись?  Чем  был  вызван  их
сильнейший  разогрев?  В  чем  суть? Где причина? Нет причин. И
только я знаю - это дело рук Ядерного принца. Пришло  время,  и
он  вышел, подняв вверх километровый столб белой пыли. На банке
стояла  многотонная  бетонная  крышка,  которую  кран   еле-еле
поднимает.  Мы замучились, когда ее устанавливали. Крышку эту с
этой банки сорвало и на сотню метров  отшвырнуло,  как  пушинку
какую.
     Я  был  в  километре  от  завода,  когда  прогремел взрыв.
Посыпались стекла в казармах. Я решил, что это диверсия, что мы
что-то где-то проворонили. Я  выбежал  из  здания  к  машине  и
увидел  Его.  Я  встретился  глазами  с Ядерным принцем. Он был
совсем рядом в столбе дыма и пыли,  мерцающем  оранжево-красным
цветом.  Я видел своими глазами, как он извивался, вырываясь на
свободу, сбрасывая земные  оковы  и  поднимаясь  во  весь  свой
чудовищный  рост.  В  белесом столбе, закрывшем собой солнечный
свет, Ядерный принц корчился, подобно  громадному,  наделенному
неимоверной  разрушающей  силой  безумному  великану.  Я  тогда
понял, что он тоже слепое орудие в  руках  судьбы.  Он,  как  и
человек,  не  ведает, что творит, и не властен что-либо менять.
Этот громадный монстр, как и человек  -  порождение  материи  и
проявляется  при  тех  или  иных  условиях,  он  тоже игрушка в
чьих-то руках. Но мой Бог, в чьих?
     Его плащ полоскался на ветру, длинным шлейфом протянувшись
над землей. Ядерный принц послал мне свой смертельный воздушный
поцелуй, и на моем челе появилось клеймо  смертника,  очередной
жертвы,  попавшей  в  капкан.  От поднявшейся к небу тучи стало
темно. Солдаты охраны объекта  побежали  в  оружейный  парк  за
оружием.  Часовой  у  ворот, молодец, прыгнул в канализационный
колодец и занял оборону. Его потом еле нашел дежурный офицер. Я
приказал офицеру собрать людей в казарму, закрыть чем ни попадя
выбитые окна, налить на пол воды и ждать помощи. Сам же  поехал
в  город  организовывать  спасательные  работы.  Я  понял,  что
произошло, и знал, что мне нечего терять.
     Более суток выпадали радиационные отходы. Сначала крупными
кусками, потом похожими  на  снег  хлопьями.  Ночью  в  округе,
вплоть  до  Челябинска,  видели  уникальное  явление  -  корону
Ядерного принца - северное сияние над Южным Уралом.  Астрономы,
если  б  они  здесь  существовали, отказались бы поверить своим
глазам, поскольку сполохи  были  малинового  цвета,  как  глаза
Ядерного принца."
     Комната  поплыла  у  Сан  Саныча  перед глазами, он лежал,
пораженный странной догадкой. Малиновые глаза нелепого дракона,
малиновые блики в глазах  воскресшей  Вээссы,  неужто  это  все
как-то   взаимосвязано?  Эта  внезапная  потеря  сознания.  Эти
окружающие его недомолвки и недосказанность. Неужто  он  болен?
Неужто и его уже поймал в свои смертельные сети Ядерный принц?
     "И  понесла и закружила по земле ядерная круговерть. Город
не попал под  черное  крыло  ядерного  плаща  -  в  отличие  от
близлежащих  Каслей.  Однако  радиоактивная  грязь  поползла по
земле, цепляясь  за  колеса  машин.  Скоро  главные  магистрали
начали фонить и щелкать. Город отмывали и днем, и ночью. Именно
с  тех  пор  ежедневно  поливаются  газоны и моется каждую ночь
листва деревьев. Ядерный плащ покрыл смертельно  опасной  пылью
несколько  деревень,  жители  даже  не догадывались об этом. Мы
собрали  в  центре  сел  людей  и  объяснили,  что  авария   на
химзаводе,  что переселять их будут и что вся живность подлежит
уничтожению. Автоматчики пошли по дворам."
     Сан Саныч внезапно услышал, как  заголосили  бабы,  рваным
ритмом  застучали,  загрохотали  автоматные  очереди и разнесся
предсмертным воплем рев забиваемой  скотины,  которому  вторили
истошные  птичьи  крики. Долго-долго продолжалась эта кошмарная
какофония и долго-долго эхо билось, плясало по лесам  и  полям,
пока,   утомившись,   не   осело   вечной   памятью  в  сердцах
переселенцев.
     "На  месте  радиоактивного  следа  сделали  заповедник   и
создали  опытную  станцию,"-  читал Сан Саныч, а сам думал, что
запретный плод сладок и представлялось:
     - Фрось, а Фрось, у меня ягод - завались, и  одна  крупнее
другой, иди скорей.
     - Нет, Мань, лучше ты ко мне, здесь видимо-невидимо.
     И  святая  наивность  в  лицах,  и  усмехается  из ягодной
корзинки Ядерный принц: "Эх ты, простота, деревенщина."
     В грязных озерах с кристально чистой водой рыба вымахала -
каких сроду не видывали. Само идет в  руки  такое  добро,  а  в
остекленевших на воздухе рыбьих глазах опять смеется малиновыми
искорками сороковский ядерный джинн...
     Радиация: ни вкуса, ни цвета, ни запаха...
     "Вот,  наверное,  и  все, о чем я хотел рассказать, одно я
знаю, я понял твердо: этот  дивный  город  породил  чудовищного
монстра.   Я   не   могу  четко  определить,  что  он  из  себя
представляет,  но  с  уверенностью   могу   сказать,   что   он
существует.  Более  того,  он  набирает  силу  и  множится.  Он
крепнет, забирая силу у каждого, попавшего в его сеть.
     Странно  другое,  оказавшись  в  липких  ладонях  Ядерного
принца,  я соприкоснулся с другой неведомой реальностью. Я хочу
сказать, что я ВИЖУ его посланников. Хотя, может быть, это и не
его посланники. Я могу сказать  только,  что  они  не  являются
жителями  материального мира. Это они вынуждают меня дописывать
этот дневник.
     Я боюсь, что читающий эти строки сочтет меня  сумасшедшим.
Этого  я  боюсь  больше всего на свете и не знаю, как доказать,
что мой мозг, как никогда, светел и  ясен.  Я  ВИЖУ  их  скорее
всего  потому, что во мне уже живет, нет, не живет, а находится
убивающая частичка этого монстра. Я  смертельно  болен,  и  он,
живущий  во  мне,  является  моим палачом. Получается замкнутый
круг: пока человек не соприкоснется с монстром, пока он  здоров
- он  беспечен и считает подобные рассуждения глупой шуткой или
бредом сумасшедшего, а когда смерть стоит у тебя за  плечами  -
нет  времени  для  познания.  Человек - уникальное существо, он
может анализировать только то, что видит или может измерить, за
этой гранью НИЧТО для него не существует. Человечество  подобно
стрекозе,  которая  своими  сотнями  глаз  не  может  понять  и
охватить склонившегося над ней мальчишку, и берется утверждать,
что мальчишки в принципе не существует, даже когда он  пытается
наколоть  ее  на булавку. Я утверждаю, за гранью наших ощущений
существует НЕЧТО. Однако боюсь склониться к мысли, что все  это
относится к разряду непознаваемого, как мальчишка для стоглазой
стрекозы...

     Я  кончил  писать  дневник и я понял, наконец, зачем я его
писал. Это все  ради  нее.  Ради  невыносимо  любимой  женщины,
ставшей  моим  возмездием... Я сижу на работе с раннего утра до
поздней ночи, мой кабинет - мой дом. И я все жду, жду, что  она
придет  ко  мне. Жду, что она простит меня. Я прожил жизнь, как
умел. Да, я делал зло, но ради  великой  цели.  Жестокое  время
было  беспощадно  ко  всем.  Я  -  не  исключение. Но неужели я
недостоин прощения?  Одинокая  лампа  светит  мне  весь  вечер,
настенные  часы отбивают каждые четверть часа. А я все жду, жду
и жду..."

     ...Я вам поведал неземное.
     Я все сковал в воздушной мгле.
     В ладье - топор. В мечте - герои.
     Так я причаливал к земле.
     Скамья ладьи красна от крови
     Моей растерзанной мечты,
     Но в каждом доме, в каждом крове
     Ищу отважной красоты.
               (Александр Блок )

     Сан Саныч кончил читать, мысли, как полусонные реки, текли
по извилинам, его мозг обволакивала мгла  вечного  спокойствия,
он  отказывался  что-то понимать и о чем-то думать, кроме того,
что болен и, по-видимому, болен  смертельно.  Вспомнились  лица
вчерашних милиционеров и родителей, полнейшее согласие со всеми
его  действиями  и  исполнение  всех  капризов.  Сан  Саныч мог
захотеть жареных ананасов и уверен, что его бедный отец  кряхтя
потащится  куда-то  их  искать.  Когда  человек  в доме болен и
окружающие  знают  это  -  жизнь  становится  невыносимой.   Из
разговоров сразу исчезает какой-либо намек на будущее. Его нет,
его  вырезают  в  мыслях  и  словах,  потому что невинная фраза
"давай махнем на побережье следующим летом" звучит  кощунством,
следующего   лета   может  и  не  быть.  Исчезают  разговоры  о
необходимости покупать одежду, о заготовках на зиму, о  ремонте
машины, вообще о чем бы то ни было, что может иметь продолжение