лохматых друга. Приходилось ли вам видеть собаку, которая к
тарелке с мясом подходит боязливо  бочком,  а  при  виде  блина
визжит  и  лезет  из  кожи  вон  так,  что бабушка в электричке
стыдится окружающих. "Они же не знают,  что  не  я  эту  заразу
воспитывала и что вообще этот зверь не мой"... Пес - сын... Сын
- пес... Кружится в голове сопоставление.
     Пес  ласков  и  доверчив.  После  долгой  разлуки громко и
заливисто повторяет снова и снова, как невыносимо одиноко  жить
на  свете в разлуке с любимыми, с нежной преданностью смотрит в
глаза, словно пытается прочитать в них обещание, что больше его
никогда ни на минуту  не  оставят.  Оставшись  один,  скулит  и
плачет  как  ребенок  -  вся  мордочка  мокрая от горя... Пес -
сын... Сын - пес...
     - Позолоти ручку, брильянтовая. Все скажу тебе, красавица.
Что было - скажу, что есть - скажу,  и  что  будет  -  скажу...
Спасибо,  золотко  мое,  теперь  слушай.  Два  сына, два сокола
ясноглазых у тебя...
     - Ошиблась ты, цыганка... Не два, один...
     - По судьбе - два, яхонтовая... Один восьми,  другой  трех
лет...
     - Сыну восемь, а трехлетнего-то нет...
     - Должен   быть,   изумрудная...  Ты,  поди,  его  еще  не
знаешь...
     - Что ты говоришь? Как так может быть?
     - Значит,  наперекор   судьбе   пошли...   Невинную   душу
загубили...
     Нелепая  мысль  пронзает мозг... Сын - пес... Пес - сын...
Прочь, абсурд,  не  может  этого  быть...  В  памяти  всплывает
небрежно   брошенная  кем-то  когда-то  фраза:  "Душа  будущего
ребенка поселяется в теле матери за три месяца  до  зачатия"...
Сын - пес... Пес - сын...
     - Принц, несносная псина, мохнатая твоя морда, не может же
быть так, что ты - мой нерожденный сын?
     Мгновенно   вспыхивает  в  собачьих  глазах,  включившись,
Бездна.  И  сквозь  волчий  оскал  мелких  белоснежных   клыков
прорывается сатанинский хохот... Кто-то безумен..."
     Нависла пауза, после которой Макс спросил:
     - Ты  че,  кореш,  совсем  тронулся, что ли, веришь в этот
бред воспаленного ума?
     - Может быть, и не  верю,  но,  в  общем,  пусть  он  пока
поживет  у  тебя.  Он  хороший... Знаешь, кто у нас дома первый
просыпается от будильника?
     - Лизавета, поди.
     - Ты че,  -  передразнивая  Макса,  с  той  же  интонацией
ответил   Драгомиров,   -  мы  будильника  не  слышим.  Первыми
просыпаются блохи. Они начинают завтракать, то  есть  кусаться,
Принц начинает чесаться, а потом идет будить меня.
      - Ты  че,  в  натуре,  мне  еще  и блохастого притащил? -
возмутился Макс, ласково почесывая пса за ухом.
     - Ты че, - парировал Сан Саныч, - блох мы повывели, в  два
захода.
     - Че  ты  грузишь?  Че грузишь? Блох вывести - это тебе не
попой ежиков давить, - наставительно сказал Макс.
     - Ну, в первый  заход  полили  его  какой-то  гадостью  из
баллончика.  Мало  того,  что  пес  при  этом орал и чуть ли не
кусался, все блохи с него слезли и стали по квартире шастать. С
утра встаешь, опускаешь ноги на пол - сразу дюжина блох в  тебя
впивается.  И  с  каждым  шагом их количество увеличивается. Не
жизнь, а песня. Потом ошейник противоблошиный навесили и забыли
про блох.
     Всю  ночь  напролет  Сан  Саныч  с  Максимом,  веселые   и
хмельные,  трепались.  Папиросный  дым клубящимся облаком витал
над головами, пока они  вспоминали  прошлое,  выискивая  в  нем
самое теплое и смешное, всего остального хватало в настоящем.
     - А  помнишь:  "Чи  брыкнусь  я  дрючком  пропертый"...  -
спрашивал Драгомиров.
     - Стоп,  стоп...  Это  будет  -  "Паду   ли   я,   стрелой
пронзенный"? - подхватывал Максим.
     - Да, в вольном переводе на украинский. А помнишь Генкино:
"хороните  где  угодно,  но  только  не  в  моей  могиле"...  -
продолжал Сан Саныч.
     - Чи брыкнусь я... Тут чуть не чибрыкнулся. Не рассказывал
еще? Дичь полная. Затеяли наши и  американцы  морские  маневры.
Может, и не американцы, а НАТО. Пес их разберет. Россия-матушка
поскребла  "по  амбарам  да  сусекам",  и наскреблось горючего,
ну-ка прикинь, на сколько кораблей? Правильно: только-только на
один. Ну, сам понимаешь, нищая держава, откуда в России нефть и
нефтепродукты? Ну, не суть. Вышел наш крейсер на учения один, а
с их стороны - целая эскадра. Те говорят: "Мы по вам  сейчас  с
самолета  с  двадцати  километров  учебную  ракету запустим. Вы
должны ее обнаружить и уничтожить." Нам  потом  трепанули,  что
аккурат   перед  этими  маневрами  итальянская  ракета-болванка
грохнулась  на  американский  эсминец  и  кого-то   в   лепешку
раскатала. Был большой хай...
     Представь,  стоит среди моря крейсер-одиночка, как пень во
чистом поле, а вокруг него  полукругом  -  эскадра  противника.
Вдруг радары засекают, что на пятнадцати километрах, это вместо
обещанных  двадцати,  самолет  заходит  на боевой разворот и от
него отделяется ракета... И все, больше ничего не видно: сигнал
исчез... "Вражеская" эскадра разом врубила шумовую завесу... Ну
что делать? Капитан, классный мужик,  не  растерялся,  выставил
всю  команду  на  палубе  -  ракету  высматривать...  На  шести
километрах - увидели, на четырех - сбили... Потом  наш  крейсер
поднимает   боевые  флаги,  то  есть  объявляет  ВОЙНУ.  Как  в
стародавние времена: "Иду  на  Вы"...  А  бес  этих  полудурков
знает,  учебная  болванка  летела или боевая ракета... Начинаем
готовиться к бою... Американцам уже не  до  смеха,  уже  адский
огонь  припекает  задницы,  а  грешные души того и гляди белыми
мотыльками понесутся к облакам...  Кто  этих  чокнутых  русских
знает,  им-то терять нечего, вломят по дурости, потом разберись
- кто прав, кто виноват? И в этих рассуждениях  они  в  чем-то,
конечно, правы... А крейсер уже идет полным ходом на эскадру, и
орудийные   расчеты   только   команды  ждут...  Прикинь,  один
одуревший,  взбунтовавшийся  крейсер  пошел  войной  на   целый
флот...  Те флажками замахали, мол, ошибка вышла. Ну понимаешь,
этакая досадная случайность... Хамелеоны заокеанские...
     Макс начал раскуривать сигарету, и Сан Саныч заметил,  что
пальцы  его  слегка подрагивали. Чтобы отвлечь друга от тяжелых
воспоминаний, Сан Саныч плеснул водки по стаканам и спросил:
     - А помнишь, как мы пили китайскую  водку,  настоянную  на
змее?
     - Ага,  -  ответил  Макс.  -  Отец  недавно  опять в Китай
катался, привез еще бутыль.  Бутыль,  как  бутыль,  а  на  дне,
прикинь,  лягушка  дохлая.  Говорит, что помогает сразу от всех
болезней. Естественно, при регулярном  потреблении.  Че  ржешь?
Дак  отец  через эту бутыль столько водки пропустил, что бедное
животное совсем прозрачным стало.
     - Че твой отец в Китае забыл?
     - Да че, опять  уникальную  разработку  китайцам  продают.
Наверняка  за  бесценок. А то че их там, в Китае, чуть ли не на
руках носят? Хвастался: обеды - из  тридцати  блюд,  экскурсии,
то-се,  пятое-десятое... На Великую стену возили. Дождь пошел -
зонты купили. Дождь кончился, наши зонты  пытаются  вернуть,  а
китайцы не берут - подарок... Вот так.
     Макс разлил остатки водки и просто сказал:
     - За нас, значит, и чтоб новый год был лучше старого.
     Разговор  вился веревочкой в сизых клубах дыма, и душа Сан
Саныча уже почти  оттаяла,  согретая  добрыми  ладонями  друга.
Однако  водка  кончилась,  и  Максим  отлучился до ларьков. Вся
горечь и боль последних недель нахлынула на Драгомирова с новой
силой и жизнь опять потеряла смысл...

     Ни страны, ни погоста не хочу выбирать.
     На Васильевский остров я приду умирать.
     Твой фасад темносиний я впотьмах не найду,
     между выцветших линий на асфальт упаду.
     И душа, неустанно поспешая во тьму,
     промелькнет над мостами в петроградском дыму,
     и апрельская морось, над затылком снежок,
     и услышу я голос: - До свиданья, дружок...
                         (Иосиф Бродский )

     В темноту дворов от мерцающих  переливов  реклам  и
движущихся  манекенов  витрин возвращался Максим, втянув голову
по самые уши в защитной раскраски курточку, пытаясь укрыться от
задувающего  за  воротник  ветра.  Его  ноги  в  высоких   туго
зашнурованных  ботинках  попеременно  соскальзывали  с горбатой
тропинки,  стиснутой  с  двух  сторон  сугробами.  При   каждом
неверном шаге что-то обезоруживающе звонко позвякивало в сумке,
предательски раскрывая цель утренней вылазки.
     Снежинки    падали    невесомым   серебряным   дождем   на
громоздящиеся сугробы, на тропинку, на счастливое  лицо  Макса.
Он  представил,  как  сейчас  расскажет  другу о своем недавнем
приключении в  московском  поезде...  Максим  спал  на  верхней
полке,  а внизу ехали знакомиться с родителями невесты кавказец
и молоденькая девчушка. В дороге молодые ни с того, ни  с  сего
начали  выяснять  отношения,  финалом  же  оказалось  решение -
вернуться назад. Среди  ночи  несостоявшиеся  супруги  сошли  с
поезда  на  какой-то промежуточной станции. А утром Макс вместо
своего правого ботинка обнаружил помятый  левый  кроссовок  (от
слова  кроссовки, когда их два) кавказца. Делать нечего, Максим
обулся, чертыхаясь и поминая молодожена всеми словами,  которые
были  в его, вообще говоря, богатом лексиконе. В адаптированном
виде смысл его причитаний заключался в  следующем:  "Ну  это  и
чудо  ходячее,  эко  умудрился  на свою 45-го размера пятку мой
42-го размера с другой ноги ботинок  натянуть,  да  так,  чтобы
этого даже и не заметить. Тебе бы только золушку играть, дубина
стоеросовая."
     Подойдя  к дому, Максим не переставал улыбаться, когда его
взгляд, скользящий по изгибам хрупких веточек вверх  к  низкому
облачному,  абрикосового  цвета небу, вдруг зацепился за что-то
необычное, неправильное, до глупого нелепое. На перилах балкона
стоял  человек.  "Мой  этаж",  -  обожгло  сознание,   -   "Мой
балкон"...  "Мой  друг..."  Человек  стоял  на перилах, держась
левой рукой за кирпичную стену, лицо его было поднято  вверх  к
этому неправильного цвета абрикосовому небу. Казалось, что он о
чем-то  с  кем-то  говорил,  активно жестикулируя правой рукой.
Максим  оцепенел  на  мгновение,  мозг  перебирал  варианты  со
скоростью  компьютера, обгоняя секунды, в поисках единственного
правильного решения, но... Человек сорвался с балкона.
     - Сашка! - Заорал Максим, и вороны с  тревожным  карканьем
поднялись в воздух.
     Безжизненное тело грохнулось с высоты девятого этажа прямо
на голые  кусты  сирени...  А снег все сыпался и сыпался сверху
невесомым  серебряным  дождем.   Когда   через   полтора   часа
наконец-то примчалась трижды вызванная взбаламученными жильцами
скорая,  Сан Саныч уже почти сровнялся с окружающими сугробами.
Метель заботливо накрыла его погребальным саваном.
     Однако в машине сознание к нему вернулось.
     - Самоубийца, ну что же ты? - стиснув зубы,  сквозь  слезы
юродствовал  Макс.  -  Сломал такой дивный сиреневый куст. Мама
его посадила, когда мне было пять лет, а ты его - в  лепешку...
А как он цвел по весне ослепительно желтыми цветами...
     - Желтыми? - спросил самоубийца, едва ворочая губами.
     - Желтыми - желтыми, как огонь.
     - Значит, одуванчики.
     - Ты   че?   Сирень   с   гроздьями   из   одуванчиков?  -
подозрительно переспросил Макс. - Это неслабо. Но  пусть  будет
так... Как ты хочешь... Клюква развесистая...
     - Склизкий.
     - Склизкий? Кто?- спросил Максим.
     - Балкон у тебя больно склизкий, особенно перила.
     - Ты  знаешь что, в следующий раз уж предупреди заранее. Я
тебя очень прошу. Хорошо? Я почищу. Обязательно почищу. Чего не
сделаешь ради друга.
     - Хорошо, - улыбка слегка тронула губы, - и  куст  у  тебя
кривой из одуванчиков... Впрочем, у тебя так всегда...
     В больнице врач выдал заключение быстро:
     - Ну  что  тут  можно  сказать,  голубчик. Случай конечно,
н-да...
     - Жить будет? - задал вопрос в лоб Максим.
     - Жить? Вопрос этот не по адресу, голубчик. То есть вопрос
открытый. Это ж  надо  так...  Н-да-а...  С  какого  этажа,  вы
говорите?  С  девятого?  Н-да... У меня, конечно, были больные,
сигавшие с моста с петлей на шее, чтобы в полете  застрелиться,
но такого... Это ж надо...
     - Так что с ним? - с мольбой в голосе произнес Макс.
     - Сколько  лет работаю, такого не видел. Н-да... И полтора
часа на снегу пролежал? Н-да... Ну в общем, голубчик, дела наши
таковы: существенных повреждений пока  не  выявлено,  кроме,  я
думаю,  скорее  всего перелома бедра... Возможно еще воспаление
легких, но это попозже выясним, попозже, да. Ну что еще сказать
вам, голубчик: не судьба ему, видно, умирать, не судьба. Ну а в
больнице подержим, подержим. Посмотрим еще.  Это  ж  надо...  Я
думал, это только по телевизору бывает, чтоб младенец с шестого
этажа  свалился  и  испугом  отделался, а подгузники и ползунки
разлетелись в клочья... Н-да... Оказывается, и у  нас  подобные
чудеса  бывают...  Вот  такие  вот  дела,  голубчик.  - И седой
реаниматор удалился, озабоченно почесывая затылок.
     - Самоубийца, ну что  же  ты  делаешь?  -  В  исступленном
восторге орал Макс через дверь палаты реанимации другу. - Ну не
умеешь,  так не берись! Какого черта людей пугаешь... Не умеешь
- не берись!!! Понял? Пенек ушастый...

     Злополучную зиму Сан  Саныч  пережил,  оставив  в  тяжелой
задумчивости  седого реаниматора и, в его лице, всю современную
медицину. С  младенцем  медицина  еще  как-то  разобралась  или
просто  смирилась:  это еще куда ни шло - косточки мягкие, он и
спружинил. А вот с Сан Санычем - никак. Сан Саныч-то вроде  как
не младенец. В общем, чертовщина какая-то. Этого не может быть,
потому что этого не может быть никогда.
     На  память  об  этой  зиме у Сан Саныча осталось две вещи.
Во-первых, справка  о  постановке  на  учет  в  психдиспансере,
поскольку  нормальные  люди,  по  мнению медиков, добровольно с
девятого   этажа   не    прыгают.    Сан    Саныч    попробовал
поинтересоваться  у  этих  медиков: на каком же этаже кончается
нормальность? Если прыгнешь с первого этажа -  безусловно,  еще
нормальный.  А  если  со  второго? Ответа Сан Саныч не получил,
вероятно, его просто не поняли...
     А во-вторых, Сан Саныч стал  ощущать  какой-то  постоянный
посторонний   контроль  над  всеми  своими  действиями  и  даже
мыслями. "Если какая-то сила не позволила мне покинуть сей мир,
- рассуждал Сан Саныч, - значит, я  в  этом  мире  еще  кому-то
зачем-то  нужен.  Но  кому?  И  зачем?" Его роль в чьей-то игре
казалась тайной за семью печатями. Порой в  голове  Сан  Саныча
непонятно  откуда  стали возникать абсолютно несвойственные ему
суждения таинственного Некто. И до падения мозг Сан Саныча  был
достаточно  независим,  однако это выражалось только в том, что
он обрабатывал ту информацию, которую хотел обрабатывать, и Сан
Санычу требовалось приложить усилия, чтобы направить свои мысли
в  нужное  русло.  Теперь  же  возникло  какое-то   постороннее
участие,  как  будто  к линии связи Сан Саныча со странствующим
пилигримлм подсоединился еще кто-то, контролирующий и временами
высказывающий неожиданные  суждения.  Которые,  впрочем,  порой
были  не  лишены  оригинальности...  Может  быть, действительно
чертовщина?

     Итак, вернемся в  Сороковку  к  Сан  Санычу,  сидящему  на
подоконнике  и  рассматривающему  до  боли  знакомый  с детства
пейзаж. Перед ним был  спящий  город.  Окна  домов  слепо,  как
черные  очки  на  невидящих  глазницах,  отражали свет одиноких
фонарей, стоящих на самой  середине  бывшего  проспекта  Берии.
Долговязые  липы  черными тенями жались к домам. Густая тягучая
темная волна листвы,  отталкиваясь  от  домов,  смешивалась  со
светло-зеленым  радостно-ажурным  в свете фонарей кружевом крон
кленов  у  середины  дороги  и  перекатывала  на  ту   сторону,
постепенно  растворяясь  во  мраке слабо освещенного двора. Над
этой светящейся полосой, протянувшейся во всю длину  проспекта,
построенного  благодаря  стараниям  одного  из  величайших злых
гениев шестой части суши, из бездонного мрака веков, подмигивая
колючими  глазами,  напоминая  о  бренности  земной  славы,   о
суетности  всего  земного,  светили  звезды,  яркие  и  чистые.
Переполнявшая Сан Саныча боль  выплеснулась  и  бурным  потоком
понеслась  вверх  туда,  к Всевышнему: "Прошу, объясни, как мне
жить дальше - и главное: за что? За  что,  о  Господи,  ты  так
жестоко  караешь  меня?"  Наполненные слезами глаза ловили свет
далеких звезд, но в них не было ответа. "Всевышний, -  в  немом
крике  звенело  на  всю Вселенную: - Умоляю тебя всеми святыми,
заклинаю всем живым на этой грешной Земле, объясни: за  что  ты
проклял меня? Клянусь тобой же, пытка Христа была легче моей. В
его страданиях был смысл, в моих - его нет. Мне невыносимо жить
на Земле. Я безумно одинок даже среди родных и друзей. Я устал,
я  смертельно устал от бессмысленности и одиночества. Я не вижу
выхода. Умоляю, убей или воскреси..."  Далеко  за  городом,  за
озером,  над  горами  полыхнула зарница, и Сан Санычу почудился
странный шепот: "Ты должен жить..."
     С  натужным  жужжанием  по  проспекту  ползла  поливальная
машина.  Струи  воды  упруго били в густую зелень крон, веселым
дождем стекали на асфальт. Деревья стали мыть после аварии,  да
так  постепенно  и  привыкли к этому. Между скачущими каплями в
свете фонаря Сан Саныч увидел резвящегося лунного кота, то есть
действительно какого-то ирреального  светящегося  в  серебряном
сиянии  кота.  Он был молод, силен и грациозен как пантера. Его
прыжки, сначала маленькие и легкие, постепенно становились  все
длиннее и длиннее, выше и выше, пока не превратились в ужасающе
гигантские  полеты.  Так  не  могла,  не  должна  была  прыгать
нормальная кошка. Лунный неправильный кот прыгал подобно мячику
в детских разбаловавшихся  руках.  Внезапно  он  остановился  и
посмотрел  прямо  на  Сан  Саныча,  его мышцы напряглись, как у
охотника,  увидевшего  дичь,  глаза  недобро  сверкнули,  и  он
крадучись   медленно  двинулся  к  распахнутому  в  ночь  окну.
"Кривоногий убийца", - почему-то решил про себя  Сан  Саныч,  с
любопытством  наблюдая  за  лунным  зверем.  Однако  вскоре его
любопытство сменилось крайним удивлением и наконец  -  испугом:
лунный  кот двигался все быстрее и быстрее, с земли неслось его
заунывное  предупреждающие  мявканье   с   длинным   угрожающим
завыванием  в  конце  фраз,  потом  прелюдия  кончилась и зверь
молниеносно взлетел по дереву на  уровень  третьего  этажа.  Он
стоял  на  ветке,  конец  которой  фактически достигал окна Сан
Саныча и на фоне горящего уличного фонаря стал угольно  черным,
а  глаза  метали нелепые малиновые искры. Кот подобрал под себя
упругие лапы, готовясь к прыжку. Сан Саныч  с  шумом  захлопнул
окно.   Лунный  кот  сразу  довольно  расслабился,  отвернулся,
встряхнув  шкуркой,  рассыпал  феерической   пылью   сверкающие
брызги, точным прыжком взмахнул на верхнюю дугу фонаря, там лег
на  брюхо  и  стал  лениво  передней  лапой  ловить захваченные
каплями воды звезды, причем Сан Саныч мог поклясться,  что  кот
временами искоса поглядывал в его сторону.
     - Что с тобой, сынок? - Появилась разбуженная шумом мать.
     - Да  что-то  не  спится,  ма,  хотел окно открыть, но там
прохладно слишком и комары...
     Сан Саныч осторожно покосился на улицу - лунный кот исчез.

     Утром,  как  только  Сан  Саныч  открыл   окно,   красивый
длинноногий  кот  впрыгнул  в  комнату. Был он дивного серого в
полосочку окраса с белой  грудкой,  белой  мордочкой  и  белыми
носочками  на  лапках.  Кот  потянулся,  как после долгого сна,
зевнул,  свернув  колечком  розовый  язычок,  вытянул  передние
лапки,  растопырив аккуратные когтистые пальчики. Сан Саныч сел
от неожиданности на кровать, а кот  вскочил  ему  на  колени  и
ничуть   не   стесняясь,   занялся   своим  утренним  туалетом.
Возмущенной таким нахальством, Сан Саныч взял зверя за  шкирку,
намереваясь  выбросить  его  с балкона н