- Какие деньги? - орет в "рупор" "милок".
     - На книжке деньги-то у меня ведь старые.
     - Да никаких там денег нет.
     - Как  нет?  -  старушка  в испуге достает из потрепанного
ридикюля трясущейся рукой сберкнижку. - Вот. Смотри. Три тысячи
двадцать шесть рублей. Как же нет? - нижняя челюсть у нее  тоже
начинает подрагивать. - Столько лет на похороны откладывала.
     - Да в кассе-то эти деньги не лежат.
     - Не слушай его, мать. Не надо эти деньги менять. Захочешь
взять - получишь новыми.
     - Конечно новыми, совсем задурил старуху.
     - Да,  мать,  на  похороны-то тебе теперь таких денег и не
хватит... - негромко, так, чтобы старушка не услышала, замечает
кто-то.
     - Никак не хватит... - cо вздохом подтверждают окружающие.
     - Точно не надо? - все еще сомневается старушенция.
     - Сходи,  сама  спроси.  Эй,  там,   впереди,   пропустите
бабушку, ей не надо менять, только спросить.
     - Пусть идет.
     Очередь,   уплотнившись,  с  трудом  расступается.  Следом
пристраивается торговка в синей кофточке.
     - А ты куда прешь?
     - Мне только одну, - крутит та над головой  четвертным.  -
Сама  не  заметила,  как  подсунули.  Неужели из-за одной такую
очередь стоять?
     - И мне тоже одну...
     - Всем одну, - подводит итог толпа, оттесняя торговку.
     - Сержант, куда смотришь, даром зарплату получаешь.
     Моя  тревожность,   наглотавшись   отрицательных   эмоций,
многократно  усиливается.  Озверевшее одиночество вырывает меня
из плотной жужжащей людской массы и гонит  прочь  сквозь  строй
враждебных  уродливых  деревьев.  Дома  стоят  плотной стеной и
следят  за  каждым  моим  шагом,  злобно  сверкая   зеркальными
стеклами  окон.  Даже  солнце  в  своей  кроваво-красной мантии
закуталось в черный шлейф дыма. Тик-так,  тик-так  -  бьется  в
висках  время.  Срываю  ручку телефона-автомата, набираю номер.
Зуммер зубной болью пульсирует в  трубке  и  тонет  в  глубинах
мертвого  покоя.  Время  течет  ручейком  сквозь пальцы, и я не
могу, никак не  могу  остановить  его  поток.  Судорожно  кручу
телефонный диск еще и еще раз - гробовая тишина в ответ.
     - Где  ты?  Где ты? Где ты? - кричу я серым тучам и черным
столбам  дыма  над  водой,  простирая  руки  к  небу,   пытаясь
ухватиться  за  него  скрюченными  пальцами,  словно беспомощно
цепляющийся корявыми ветвями за воздушную пустоту  подрубленный
под  корень  дуб.  Мной овладевает страх. Страх, что я не успею
найти тебя: у меня осталось так немного времени. Я люблю  тебя.
Я хочу тебя слышать. Я не могу жить без тебя...
     - Где ты? Где ты? Где же ты?...
     Бессмысленно   мечусь  по  городу,  шарахаясь  от  оживших
каменных исполинов  и  узловатых  дубоголовых  уродов,  пугаюсь
гневно  вспухшей между гранитными опорами моста реки и случайно
попадаю на представление какой-то заезжей знаменитости.
     В  зале  умиротворенное  шуршание,   возня,   перемещение,
передвижение.  Приземистая  женщина  с  кисейным  шарфом в виде
шлейфа, тянущимся по полу, снует по  сцене,  где  подвешивается
нечто  среднее  между  коромыслом  и  дугой  лошадиной упряжи -
странная пародия на что-то русское народное. Громкие  завывания
регулируемой  аппаратуры.  В  углу сцены копошатся индусы, а их
руководитель с несоразмерным "беременным" животом ассоциируется
в моем сознании почему-то с китайским мандарином. Перед  сценой
- коврики,  тряпочки,  косынки, полиэтиленовые пакетики, сумки,
туфли,  кроссовки  и  люди  в  позе  йогов,  излучающие  покой.
Вожделенный  уголок надежной земли в бушующем море человеческих
страстей... Состояние  умиротворенности  этих  людей,  сумевших
отбросить  суету  и  суетность внешнего мира, передается мне, и
хронометр замедляет свой бег.
     Внезапно возле кресел раздается плачущий голос, который  с
нежностью взывает:
     - Братья и сестры, одумайтесь, опомнитесь. Зачем вы здесь?
Эти идолы и шарлатаны, как вампиры, заберут вашу энергию. Зачем
они вам,  когда  на  землю пришел сам Господь Бог в образе бога
живого...
     - Уходи... - раздраженно несется с мест.  -  Надоели...  -
Нигде покою от вас нет...
     Кто-то   пытается  спровадить  молодого,  ужасно  молодого
проповедника в белой одежде.
     - Смотрите, что они делают. - без  гнева  продолжает  тот,
раздавая листовки с жизнеописанием бога живого.
     Из  чистого  любопытства  беру,  читаю и вдруг натыкаюсь :
"розги - плети со свинцовыми шариками на концах." Ой ли, что-то
не верится. В России розги всегда росли на кустах,  их  резали,
ломали,  вымачивали,  распаривали,  чтобы  придать гибкость, но
никогда не плели, да еще  и  со  свинцовыми  шариками.  Ой,  не
русский писал эту бумажку. Тогда кто? И, главное, зачем?
     После  сорокапятиминутного  опоздания, игнорируя ожидаемые
извинения, некто с  акцентом  на  сцене  начинает  говорить  об
очищающей  энергии любви, о России - единственной из всех стран
мира, еще сохранившей невинность. Лакейская  лесть  или  маневр
лазутчика?  Падает  бутафорская береза в толпу сидящих, заедает
проектор. Смех, легкий переполох. Индусы на сцене поют,  как  в
классических   индийских   мелодрамах...   Мой   таймер   почти
нейтрализован... В зале напряженное ожидание появления  Матери,
дарящей  людям  Любовь. Ожидание затягивается. Со сцены несутся
хитроумные голосовые упражнения.  Среди  сидящих  бегают  дети.
Вышагивает  полуторагодовалый косолапый карапуз, мать ловит его
костлявой рукой. Зажигаются свечи. Черная кошка, хвост  трубой,
что-то  лакает  на  сложенных штабелем щитах хоккейной коробки.
Наконец - вот оно, дождались: опираясь  предплечьем  на  чьи-то
услужливые   руки,  перешагнув  и  одну,  и  вторую,  и  третью
ступеньку на сцену поднялась солидная фигура в белом с  прямыми
черными  волосами  на заплывших, едва угадываемых плечах. Дойдя
до кресла, Мать  почти  упала  в  него  и  расплылась,  подобно
студню.
     Запели  какие-то наши, по одежде напоминающие безземельных
и безлошадных. Это было  местное  приветствие  Матери,  которая
возлежала   в   креслах,  напоминая  пчелу-матку,  отирая  лицо
скомканным платочком, а вокруг бегали на полусогнутых  какие-то
фигурки, подкладывая ей под бока подушечки. Мать говорила долго
и медленно, постоянно откашливаясь и попивая какую-то жидкость.
Она   не  сказала  ничего  нового  и  заставила  зал  выполнять
упражнения, после которых легкость  наполнила  меня.  Вероятно,
Мать  действительно  знала  некий код, позволявший, оставаясь в
сознании, смывать все мысли и проблемы,  переходя  в  состояние
девственно  чистого  листа  бумаги,  с которого чудодейственным
составом стерты все ранее обременявшие его письмена.  Даже  мой
хронометр отключился, правда, ненадолго.
     На  улице  ощущение близости конца возвращается. Солнце за
плотным слоем серых туч неумолимо катится  за  горизонт.  Время
течет  мутной  рекой, размывая берега, круша все на своем пути.
Быстрее ветра бегу домой. Сердце готово выпрыгнуть,  его  удары
подобны  сыплющимся  глыбам,  какая-то  неведомая сила рвется и
мечется во мне, пытаясь уничтожить последнюю преграду, прорвать
плотину, еще сдерживающую натиск беды, и я, цепенея  от  ужаса,
боюсь  услышать  грохот  обвала.  Одиночество  крепкими тисками
сжимает  меня  в  объятиях,  а  страх,  бессознательный   страх
загнанного  животного  переходит  в  отчаяние.  Отчаяние  - это
последняя ступень. Я знаю. Уж я-то знаю.
     С обреченным усилием поворачивается диск телефона.
     - Нет дома.
     Как нет? Набираю  опять,  опять  и  опять.  На  том  конце
провода  полное  непонимание.  Река  времени  ширится, кружит в
водоворотах смытые, вырванные  с  корнем  деревья,  разметанные
обломки   строений,   с  победным  плеском  выворачивает  камни
плотины. Плотина еще держится, пока  еще  не  конец,  но  конец
близок.  Скоро меня не будет, совсем не будет. Отчаяние одержит
верх, и тогда...
     Голова  идет  кругом,  за  окном  бушует  ураган,  как   в
гигантской  кофемолке,  молниями  сверкают стальные ножи, круша
все на своем пути. Сквозь плотную стену дождя я вижу, как  дома
рассвирепевшими  великанами  швыряют булыжники и кирпичи, круша
башни и осыпая балконы. А вот и последняя черта: река  времени,
превратившись  в  ревущий  водопад, раскалывает плотину - напор
беды неиссякаем и неуправляем. Я сдаюсь, жить уже незачем...
     Вода в стакан. Горка таблеток на  ладонь.  Выключаю  свет.
Выкуриваю  последнюю сигарету. Все... Это конец... С кровати со
звоном падает  телефон...  Последний  шанс,  последнее  желание
приговоренного... Набираю номер:
     - Ты... ты...
     Горло  перехватывает спазм. Веселыми горошинками заскакали
по  полу  таблетки.  Накопившаяся  боль  горючим  потоком  слез
извергается наружу. В истерике меня колотит крупная дрожь, но я
слышу  его  голос,  он словно бальзам успокаивает разодранную в
клочья душу, мою истерзанную одиночеством душу. Я нужна ему. Но
Бог мой, как он нужен мне...
     Мы говорим час, полтора, два. Все люди уже давно спят, его
ужин давно  остыл,   но   это   ерунда.   Жизнь   продолжается.
Сбрасывается  на  ноль  мой хронометр, а я все говорю и говорю,
боюсь остановиться. Конец разговора - начало  нового  срока.  И
опять  24 часа, всего лишь двадцать четыре часа... Ночь смотрит
в мое окно печальной  тишиной.  Мирно  дремлет  город,  укрытый
зыбким покрывалом тумана. В свете одиноких фар чарующие силуэты
петербургских   кварталов.   Неподвижны  скрипучие  флюгера  на
башенках крыш.  Еще  один  день  миновал...  Еще  один  день...
Значит, будем жить...
     Сан   Саныч   растекался   в   сонных   видениях,   когда,
набегавшись,  вернулся  Энгельс  Иванович.  Мечтая   продолжить
разговор,  Олисовский потряс Сан Саныча за плечо. Сан Санычу не
захотелось  видеть  продолжение  приступа  шпиономании,  и   он
притворился крепко спящим. От огорчения Олисовский полез в душ,
где   начал   шумно   плеваться,  притопывая  и  покрякивая  от
удовольствия. На этом шпионские страсти в Америке закончились.

     Жара, тягучая и густая, как  растопленная  смола,  волнами
струилась на Землю, растекалась по поверхности, обволакивая все
своими  раскаленными  щупальцами.  Над  расплавленным асфальтом
воздух  вибрировал  зыбким  перетекающим  маревом.  В  дрожащей
невесомой субстанции плавали дома, люди и растения, цепляющиеся
корнями  за  раскаленный  песок.  Вся  жизнь  казалась зыбкой и
нереальной  после  месяца  такой  жары  при  полном  отсутствии
облачности  и дождей. Беспощадное в своей стареюще-роковой сути
время шаг за шагом, минута за минутой  продвигалось  к  летнему
солнцестоянию.  Солнце  рано  просыпалось  и  мучительно  долго
огненным шаром  катилось  по  выцветшему  от  зноя  небосклону,
испуская  невыносимый,  убийственный  жар.  Однако юркие машины
весело утюжили асфальт расплывающимися  шинами,  и  можно  было
видеть,  как  дорожные рабочие лихо ковыряют лопатами траншею у
обочины. И в этот мертвый для  всего  живого  сезон,  наперекор
всему  разумному,  забившемуся  в  норы  и  щели,  рождали свои
нежные, огромные бело-розовые цветы-однодневки  колючие  дубины
кактусов.
     Я  надеюсь,  у  вас  хватит  воображения  представить себя
влезающим в  машину,  полдня  простоявшую  на  солнце  при  110
градусах  по Фаренгейту (это, как говорят, выше сорока градусов
по Цельсию). Артем  открывал  ее  виртуозно,  не  прикасаясь  к
металлическим частям, чтобы не обжечься. Забравшись внутрь, он,
прежде  чем  ухватиться  за  раскаленную баранку, надел кожаные
перчатки.
     - Ты знаешь, у меня  неприятность  случилась.  Кондиционер
сломался.
     - Где?  -  в  состоянии  легкого  ужаса,  но  еще не теряя
надежды спросил Сан Саныч.
     - В машине, - спокойно ответил Артем. - Я бы  отвел  ее  в
ремонт,  но боюсь, что его могут не починить до твоего отъезда.
А мне бы хотелось самому отвезти тебя в аэропорт.
     Сан Саныч понял, что состояние  сауны,  которое  уже  было
присуще   пространству   внутри  машины,  скоро  превратится  в
состояние  духовой  печи,  когда  машина   тронется.   Опасения
оказались небезосновательными, и промотавшись полдня по городу,
они  выкарабкивались  из  машины распаренные, словно цыплята из
микроволновой  печи.  Физиономия  Сан  Саныча  на  жаре   имела
свойство принимать цвет вареного рака, однако он остался крайне
доволен   поездкой.   Америка   в   который   уже  раз  удивила
доброжелательной приветливостью людей, продавцов в магазинах  и
на  мексиканском базаре, официантов в кафе. Слыша русскую речь,
американцы не стеснялись интересоваться происхождением  гостей,
причем Россия многим ничего не говорила, но все знали Советский
Союз.   Американцы   улыбались   и   желали  удачного  дня  при
расставании.  Все  контрастировало  с   образом   непримиримого
противника, который и у нас, и у них насаждался годами. В одним
здоровенном   магазине-ангаре  встретился  продавец,  изучающий
русский язык. Было что-то фантастическое  в  том,  что  в  этом
адском   пекле  аризонской  жары  среди  многочисленных  полок,
заваленных  всяческими   шнурами,   розетками,   выключателями,
микросхемами,  батарейками  и  другой  полезной  мелочью кто-то
может заучивать русские слова и фразы.
     Ближе к вечеру в вызывающе надвинутых на глаза сомбреро, в
белых рубашках и черных  джинсах  с  видом  заправских  ковбоев
Артем  и  Сан  Саныч ввалились в ресторанчик, куда их пригласил
все тот же, лихой армейской выправки,  американский  профессор.
Официант  со жгучими мексиканскими глазами предложил им меню на
русском языке, переведенное каким-то  местным  художником.  Там
встречались  такие деликатесы, как "Медальон Камбалы", "Шницель
Хозяина",  "Тайник  Рыболова",  "Баранина   из   Виноградника",
"приправа  Дьявола" и многое другое. Сан Саныч отметил странную
особенность: на обед а Америке принято подавать одно блюдо, это
вместо  наших  привычных:  салатик,  супчик,  горячее,  десерт.
Довольный  официант, получив заказ, сверкнув белозубой улыбкой,
удалился. Вскоре он вернулся с тремя пол-литровыми  запотевшими
стаканами пива.
     Американский профессор произнес ставший традиционным тост:
     - За дружбу между Америкой и Россией.
     Наверное,  их  тоже  здорово  пугали  диким  неуправляемым
русским  медведем,  раз   этот   тост   стал   классическим   в
русско-американских  компаниях.  В школе мы, как помнится, тоже
верили в жестокость  зажравшихся,  эксплуатирующих  все  и  вся
капиталистов,  цистернами  выливающих  молоко  в  канавы, но не
желающих отдать его голодным. А в институте, досконально изучая
материалы съездов партии, неимоверно  потешались,  обнаружив  в
начале речи генерального секретаря, что "капитализм загнивающий
и  разлагающийся", а в конце нее же, что "наша задача догнать и
перегнать капитализм".
     Дон, Артем и Сан Саныч говорили обо всем, в разной степени
понимая друг друга. Артем  переводил,  когда  видел,  что  суть
ускользает  от  Драгомирова.  Взгляды  американского профессора
оказались гораздо ближе к коммунистическим, чем у  выходцев  из
России      после      отмены      обязательности      изучения
марксизма-ленинизма. Дон до сих пор искренне считает, что ежели
богатый богатеет, то только за счет обирания бедных.
     - Это потому, что ему не довелось жить, вкушая плоды этого
учения, - сказал Артем Сан Санычу. - Вообще  Дон  очень  хорошо
относится к русским.
     Счастливо улыбаясь, официант принес заказ. То, что заказал
Сан Саныч,   оказалось   куском   отварного  мяса,  по  размеру
соответствующим дневному рациону взрослой овчарки, к нему  одна
крупная   запеченная  картофелина  в  мундире,  пара  соусов  в
пластиковых расфасовках, чисто символические булочки размером с
куриное яйцо и литровый кофейник с кофе, хоть Сан Саныч  мечтал
о маленькой чашечке кофе с магическим ароматом.
     Дон  принялся  обсуждать  вопросы  эмиграции, находя в них
много забавного.
     - Раньше все было просто, - говорил он. - Все  упирали  на
угрозу   жизни   для  несогласных  с  режимом  коммунистической
диктатуры. Однако диктатура как бы кончилась, а желание  уехать
в Америку - осталось. Славик, до того как влюбился в Австралию,
просился  в  Америку  и поразил Дона следующим аргументом: "Мне
приходится  вставать  в  четыре  часа  утра,  чтобы   заправить
машину..."
     - Это похоже на Славика, - сказал Артем, - для него встать
в четыре  утра  -  смерти подобно. На практике в Апатитах его в
восемь часов чуть ли не пинками поднимали. Да и  то  иногда  не
могли добудиться, он тогда и на работу не ходил.
     Сан  Саныч  в это время тихо веселился, видя, что картошку
американцы  едят  ложечкой,  аккуратно   доставая   рассыпчатую
сердцевину из под растрескавшейся кожуры.
     - Дон  говорит,  -  переводил  Артем,  -  что во время его
круиза по России Славик катал  его  на  свою  дачу,  которая  и
размером  и  площадью  участка  превосходит  дом  американского
профессора. В общем, Дон не понял, чего еще Славику в России не
хватает.
     Сан  Саныч  подумал,  что  Славик  катал  на  дачу  только
иностранцев,  его же не свозил ни разу... А еще другом вроде бы
считался...   "Крайне    жмотистый    молодой    человек,"    -
прокомментировал Некто. Сан Саныч вынужден был согласиться.
     - А  одна  российская  девица,  - сказал Артем, - во время
московского путча 1993 года бегала по  университету  и  вопила,
что  она убежденная коммунистка и что ее расстреляют демократы,
когда она вернется домой. Доверчивый Дон ей поверил...
     - Путчи, перевороты, местные войны,  как  это  все  должно
быть ужасно, - обратился Дон к Сан Санычу.
     - Как  раз  в  день  путча,  -  ответил  Сан  Саныч,  -  я
возвращался из  своей  первой  заграничной  командировки  через
Москву.  Проехал  ее  поперек,  от  аэропорта  "Шереметьево" до
Ленинградского  вокзала.  Хоть  бы  какие   признаки   волнения
обнаружил.
     - А  в  августе  1991  года,  - добавил Артем, - ты должен
помнить, - обратился он к Сан Санычу, - всех детей из лагеря на
неделю раньше срока с воем сирен доставили.  Говорят,  лагерное
начальство перетрусило, узнав о возможном вводе танковых частей
в   город  из-под  Выборга.  Перебаламутили  детей  и  напугали
родителей.
     - А танки до города так и не дошли, - сказал Сан Саныч,  -
да и шли ли? Хотя баррикады у телецентра тогда были, это точно.
     Баррикады  и  вой  сирен  - наша новейшая история. И опять
резвые кони памяти с воем сирен перенесли Сан Саныча в  далекое
прошлое, оживив одно из наиболее ярких воспоминаний детства...

     Безвозвратная, вечно-родная,
     Эти слезы, чуть слышно звенящие,
     Проливал я, тебя вспоминая.
     Поглядел я на звезды, горящие,
     Как высокие скорбные мысли,
     И лучи удлинялись колючие,
     Ослепили меня и повисли
     На ресницах жемчужины жгучие...
                  (Владимир Набоков )

     Как  утверждалось,  Сороковка,  не  существующий на картах
город, на американских военных схемах был помечен крестиком как
один из первых объектов ядерного удара. Не реже двух раз в  год
сирены   воздушной   тревоги   взвывали  над  улицами,  домами,
площадями с громкостью,  рассчитанной  на  поднятие  с  постели
спящего  глухого. От этого истошного, истеричного, срывающегося
на  визг  звука  стаями  взмывали  в  небо  воробьи  и  голуби,
осоловело   метались   перетрусившие  собаки  и  кошки.  Диктор
замогильным голосом вещал из радиоприемников и эхом  гремел  на
улицах:  "Воздушная  тревога, воздушная тревога, все в укрытие,
все в укрытие." Сан Саныч помнил, как без  шума  и  паники  они
парами  выходили  из  садика,  прощались с ласковым солнышком и
спускались в черный холодный полумрак бомбоубежища. Самый яркий
контраст детства: между светом и тьмой, жизнью в бомбоубежище и
возможной   смертью   под   открытым   небом.   Бедные   повара
перекладывали  недоваренную  кашу в бидоны и фляги и спускались
следом. Ставить в известность, что тревога учебная, выш