бы кто не выскочил.
     - А кто тут может выскочить?
     - Олень  или  лось.  За  тем  поворотом когда-то сразу три
оленя стояли на пригорке. Однажды я видел, как лося  на  дорогу
вынесло.  Водитель  передо  мной  тормозил  так, что чуть сам в
канаву не вылетел, а я чуть ему в  зад  не  въехал...  Говорят,
наезд  на  лося  равносилен наезду на бетонную стену. Ты хочешь
влепиться в бетонную стену на приличной скорости?
     - Нет.
     - И я нет.
     - Так почему здесь заповедник? И березы такие же, и осины,
и ничего красивого тут нет.
     - А причем тут красота. Здесь радиационный язык.
     - Что-что?
     - Ну  такой  шлейф  от  аварии.  Радиационную  пыль   сюда
вынесло... Взрыв был на комбинате. Большая часть облака здесь и
осела.
     - А как определяли границы заповедника? Дозиметром?
     - Нет.  След  был  виден  сразу.  Березки стояли голые без
листьев. А у сосен иглы порыжели и  отпали.  Эту  территорию  и
сделали заповедником. Говорят, короткоживущие изотопы уже почти
распались,  но  лучше  окна  держать  закрытыми. Береженого бог
бережет... Вон за тем лесом эта авария произошла...
     После паузы отец продолжил:
     - Что интересно. Вокруг заповедника  таблички  стоят,  что
опасная  зона  и  нельзя  грибы  и ягоды собирать. И каждый год
местных ловят. Прямо у табличек собирают. На них чуть не матом:
"Вам что? Жить  надоело?  Читать  не  умеете?"  А  те  дураками
прикидываются  или  и впрямь такие: "Так мы же не за табличкой,
мы только перед ней собираем..."
     На заболоченных прогалинах  среди  высокой  травы  торчали
кучками  ведьмины  метла  -  кривые,  неправильные,  как  и сам
заповедник, растущие сразу ветками из корня березки.
     - Говорят, лосей да оленей здесь много развелось, они  эти
березки  и  объедают  на  корню.  Поэтому  такими раскоряками и
растут... - сказал отец.
     - А чего это ты скорость увеличил? - спросил сын.
     - Да так, опять же говорят, что в заповеднике у лосей рога
светятся в темноте...
     - Это смотря чем фотографировать?
     - Смотря чем...

     Сан Саныч очнулся от воспоминаний.  Уже  рассвело.  Дорога
петляла   по  одноэтажному  с  плоскими  крышами  американскому
городку. Артем уменьшил скорость. Домики разительно  напоминали
крымские  строения  -  приземистые,  вытянутые,  со  множеством
входов, только вот с  одной  разницей  -  с  кондиционерами  на
крышах.   В  глаза  бросалось  полное  отсутствие  газонов  как
таковых. Площадки перед домами походили либо  на  клумбы,  если
хозяева  не ленились их ежедневно поливать, либо были аккуратно
присыпаны песком. Деревьев было наперечет,  зато  кактусы  всех
видов и расцветок царствовали полноправно.
     - Вон  около  тех  гор  находится  гостиница.  Там и будет
проходить конференция,  -  сказал  Артем.  -  Кстати,  утреннее
заседание уже через пять часов.
     - Разрешите   поинтересоваться,   -  проснулся  на  заднем
сидении Алисовский, - здесь кроме кактусов  что-нибудь  растет?
Типа чем здесь коров-то кормят? Неужто колючками?
     Его  вопрос  был  навеян тем, что они как раз проезжали по
мосту через высохшее русло реки. Воды в реке  не  было  вообще,
даже  маленького  ручейка, а на каменистом речном ложе зеленели
вездесущие кактусы.
     - Мне тоже так думается, что только колючками бедных коров
и кормят. - ответил  Артем.  -  У  них  от  горя  и  молоко  не
сворачивается.   Аурика   на  днях  собралась  творог  сделать.
Представляете?  Семь  дней  на  жаре  молоко   держала   -   не
свернулось.   В  результате  из  пять  литров  молока  получила
столовую ложку белого осадка. Славка утверждает, что американцы
сначала весь жир из молока убирают, потом все белки, после чего
в него кальций добавляют. И вот Аурика именно  этот  кальций  и
умудрилась выделить... Хотя врет, наверное...

     Сан  Саныч  зарегистрировался в оргкомитете, получил ключи
от номера, предназначенного ему для проживания, и отправился  к
своему  домику  по  тенистой  дорожке.  Отель представлял собой
некий   оазис   в   каменистой   пустыне,    покрытый    буйной
растительностью.  Среди  пальм  и  непроходимых  зарослей  лиан
прятались маленькие домики, соединенные тропинками  из  плиток,
было  несколько  бассейнов  и теннисных кортов. В пышной зелени
деревьев  на  все  голоса  орали   птицы,   создавая   ощущение
уединенности,  даже  какой-то  первобытной  изолированности  от
суетного, шумного, пыльного человеческого мира.
     В  номере  был  прохладный  полумрак.  Сан  Саныч  включил
телевизор.   Америка   жила   своей  жизнью.  Обсуждала,  пела,
танцевала,    спорила    и    рекламировала,     рекламировала,
рекламировала. Сан Саныч заинтересовался криминальной хроникой.
Из  речи  диктора  он  понял,  что  Америка захлебнулась волной
детской преступности. Два пацана четырнадцати и тринадцати  лет
открыли  у  школы  пальбу,  в  результате  чего четырех человек
подстрелили. Дебильного вида тринадцатилетняя девица стреляла в
учительницу за то, что та  поставила  ей  неправильную  оценку.
Один  десятилетний  маленький  ушастенький  угнал  родительскую
машину и заставил  кучу  людей  за  ним  гоняться.  Полицейские
сумели  ему все четыре колеса прострелить, а он после этого еще
пятнадцать километров со скоростью 80  миль  в  час  на  ободах
проехал, остановиться боялся. Удалось даже заснять этот эскорт:
спереди  полицейская машина с мигалкой, по бокам машины и сзади
хвост из санитарных машин.
     Во время показа этого  эскорта  появился  Алисовский.  Его
определили соседом к Сан Санычу.
     - А  я  к вам. Простите, а что это показывают? Кого везут?
Ребенок за рулем? - спросил Алисовский, с ходу  подсаживаясь  к
телевизору.
     - Да,   это  полицейская  хроника.  Он  угнал  машину.  По
американским законам полиция  не  имеет  права  применить  меры
задержания - ребенок за рулем.
     - Ну  и  законы...  Ну  и  страна... А что, что они теперь
говорят?
     - Говорят, что этот младенец  даже  в  садик  умудрился  с
пистолетом прийти, чтобы воспитательницу пристрелить. Она его в
угол поставила... Если я правильно понял.
     - Ну и страна... Дикая страна... Однако номер нам достался
замечательный, - сказал Алисовский, осматриваясь по сторонам, и
направился   в   душ,   где   стал  плескаться,  покряхтывая  и
притоптывая.
     Сан Саныч только решил начать готовиться к докладу, как  в
номер ввалился Дон - седовласый американский профессор. Шумно и
весело  он  приветствовал приезд Сан Саныча, бурно выражая свои
чувства    на    несносном    американском,    совершенно    не
воспринимающемся  русским  ухом. Вслед за Доном появился Артем.
Видя, что Сан Саныч мало что понимает, он перевел:
     - Поехали пообедаем, а потом надо будет продукты закупать,
здесь все жутко дорого.
     Когда Дон вышел на улицу, Сан Саныч сказал:
     - Что-то я Дона совсем не понимаю.
     - Да ты не переживай, - ответил  Артем,  -  даже  я  начал
понимать  Дона  уже после того, как год проработал с ним. А эту
неделю он сам не свой, до потолка подпрыгивает, у  него  внучка
мальчика родила. Об этом особый разговор будет, погоди...
     - Какой? - спросил, собираясь, Сан Саныч.
     - Да  там  увидишь.  Дон всех приглашает видеопленку родов
смотреть.
     - Как видеопленку? Что же они там снимают?
     - А все.
     - Ты что, видел?
     - Не-а, еле отбился. Ну ни малейшего желания  смотреть  на
чьи-то роды.
     Из душа вылез Алисовский, мокрый и счастливый, и тут же по
обыкновению влез в разговор:
     - Чьи роды?
     - У  Дона правнук родился, и они видеозапись этого явления
всем демонстрируют.
     Алисовский открыл рот и сел  на  кровать.  Сделал  он  это
настолько  картинно, что в первую минуту зародилось подозрение,
что  он  просто  придуривается.   Алисовский   похлопал   ртом,
демонстрируя,  что дар речи у него тоже пропал. Через несколько
секунд  Алисовский  преодолел  изумление  и  обрел  способность
говорить.
     - То-то-то есть как? - спросил он.
     - А  так, исторический день. Свадьбу снимали - снимали, ну
вот и рождения теперь снимают.
     - И всем-всем-всем показывают? - спросил Алисовский, и  на
лице  его  отразилось  плохо скрываемое желание во что бы то ни
стало увидеть эту пленку.
     - Похоже, что всем, - ответил Артем.
     - А акт зачатия они тоже  уже  засняли?  -  довел  все  до
логического абсурда Алисовский.
     - Не знаю, не спрашивал.
     - Ну и страна... Дикая страна...

     Вечером Сан Саныч получил послание от Карины, доставленное
электронной  почтой.  В  нем  была  радость, пожелание успеха в
делах и надежда. Ни мало ни  много,  надежда  на  счастье.  Сан
Саныч расстался с Кариной почти три года назад. Она должна была
улететь  в Америку раньше, чем он успевал вернуться из отпуска.
Их  последний  телефонный   разговор   получился   коротким   и
натянутым,  он  состоялся  за час до отъезда Сан Саныча в Крым.
Виталик никак не  мог  отыскать  грузило  для  удочки,  хоть  и
перевернул  вверх дном весь дом. У Лизаветы что-то не влезало в
чемодан, и она злилась на весь белый свет и особенно  на  мужа,
что  он  позволяет  себе  висеть  на  телефоне. А Сан Саныч? Он
слушал милый бессвязный лепет Кари о  коте,  чихающем  на  всех
окружающих,  о  цирке на Елагином, о колючках дикобраза и лысом
хвосте ондатры, о несмешном стареньком клоуне с красным носом и
красными же кармашками на коленках. Сан Саныч  чувствовал,  как
мучительно  тяжело  дается  Карине хрупкое душевное равновесие,
что  достаточно  одного  неаккуратного  вопроса,   и   ласковое
щебетание захлебнется в потоке немых, горючих слез. Он понимал,
что  ужасная  гримаса  отчаяния  исказит  ее  лицо,  и  от слез
померкнет в глазах, как только трубка упадет на телефон. Карина
умоется горючими слезами потом, а сейчас пытается  скрыть  боль
от  него,  чтобы  не  дай  бог не добавить Сан Санычу проблем в
жизни, в которой он  так  безнадежно  запутался.  Однако,  если
абстрагироваться  от  всей этой бессвязной чепухи, то без труда
можно было  уловить  между  строк  в  переплетении  их  голосов
прощальное  "не  грусти без меня, единственный мой", "да хранит
тебя бог, любимая".
     Алисовский что-то говорил  и  говорил,  Сан  Саныч  что-то
механически делал, иногда кивая в ответ. Вместе они отправились
к бассейну, по пути здороваясь с людьми и обмениваясь ничего не
значащими приветственными фразами. Сан Саныч был вроде бы рядом
с  Алисовским,  но мысли его витали где-то там, в тех невидимых
волшебных сферах, где правят бал Вера, Надежда, Любовь.
     Вода бассейна,  после  жаркого  дня,  оказалась  теплой  и
приятной,  когда  Сан  Саныч  окунулся  в  нее. Они неторопливо
проплыли, болтая и пофыркивая,  несколько  кругов,  после  чего
пошли греться в бурлящем клокочущем джакузи. Мир был прекрасен.
Над ними, подсвеченные иллюминацией теннисных кортов, дорожек и
бассейнов, подобно летающим тарелкам, медленно кружили какие-то
неузнаваемые  птицы.  С гор слышался заунывный с подтявкиванием
вой койотов. Жизнь тоже была прекрасна. Сан Саныч  ощутил  себя
младенцем, окруженным добрыми заботливыми руками матери. Здесь,
в  этой  стране,  которая  десятилетиями являлась врагом России
номер один, он почувствовал  себя  спокойно  и  защищенно,  как
давно не чувствовал себя дома.
     Россия... Призрак Коммунизма, бродивший некогда по Европе,
вернулся  в  свой  оплот  жуткими  привидениями невинных жертв,
взывающих к отмщению.  Сломав  все,  что  можно  было  сломать,
страна   дорвалась   до   Свободы   и  отшатнулась,  увидев  ее
"недетское, злое лицо". В экстремальных  условиях  перестройки,
ставящих  под  вопрос саму возможность выживания, исчезли ранее
господствовавшие  в  стране  спокойствие  и   умиротворенность,
заменились  на  деятельное  хваткое  возбуждение  или отчаянный
страх за завтрашний  день.  Но  это  теперь  было  где-то  там,
далеко, за горами и океанами. А здесь была атмосфера комфорта и
покоя, да к тому же где-то рядом витала надежда на счастье.
     - Это  же  элементарно, Ватсон, - бесконечно повторял свою
любимую  фразу  каким-то  чудом   оказавшийся   рядом,   словно
сконденсировавшийся из воздуха Славка. - Самая хорошая страна в
мире  - это Австралия. И у России, и у Америки руки по локоть в
крови. Вы никак с Чечней и Афганом не разберетесь, Америка тоже
лезет то в Европу, то на Ближний Восток, то в Азию.  И  что  им
там  надо?  В  Ираке,  например.  Меня  шокировал тот факт, что
семьдесят процентов американцев  высказались  за  нанесение  по
Багдаду бомбового удара. Семьдесят процентов... Багдад угрожает
интересам   Америки,   -   произнес  он  с  иронией.  -  Совсем
свихнулись.  Америка  теперь  претендует   на   роль   мирового
жандарма.  Брали бы пример с Австралии. Это же элементарно. Она
имеет мудрость  никуда  не  соваться,  вести  абсолютно  мирную
политику.  Именно поэтому Австралия и процветает. А Россия тоже
хороша...
     - Слушай, Славка, ты сам всего лишь четыре года  назад  из
России свалил...
     - И не жалею, представляешь, совершенно не жалею.
     - Ой,  врешь. Ходили слухи о твоем страшно ностальгическом
послании, которое ты отправил основательно надрамшись.  А  если
учесть, "что у трезвого на уме, то у пьяного на языке"...
     - Это была минута слабости... - сказал Славка.
     - Затянувшаяся на четыре года, - продолжил Драгомиров.
     - Как можно мечтать вернуться в страну, которая вкладывает
бешеные  средства  в  войну  в  Чечне,  которые  потом чудесным
образом аккумулируются в банках на Западе? И это при том, что в
этой же самой стране резко повысилась смертность от  истощения.
Вы  сидите по уши в дерьме и будете сидеть еще не знаю сколько.
Только твой  сын,  дай  бог,  будет  жить  нормально.  Уехав  в
Австралию я, по крайней мере, сохранил семью...
      "Мужья  всех  баб,  с  которыми имел дело Славка, считали
своим долгом предлагать мне  свои  услуги",  -  напомнил  Некто
слова  Славкиной жены на проводах, более напоминавших похороны.
В шумной  компании  после  этих  слов  на  несколько  мгновений
воцарилась  мертвая тишина, в которой было слышно, как смущенно
вымучивал улыбку Славка.
     "Ты даже сам не понимаешь, как ты прав, Славка, -  подумал
Сан Саныч. - Семью мне сохранить не удалось..."

     Мой спутник был желтый, худой, раскосый.
     О, как я безумно его любил!
     Под пестрой хламидой он прятал косу,
     Глазами гадюки смотрел и ныл.
     О старом, о странном, о безбольном,
     О вечном слагалось его нытье,
     Звучало мне звоном колокольным,
     Ввергало в истому, в забытье.
                    (Н.Гумилев )

     Память  Сан  Саныча  помимо  его  желания  вернулась в тот
вечер, милый домашний  последний  вечер,  когда  все  еще  были
вместе,  когда  он  еще  был  кому-то  нужен.  Огонь змеящимися
горячими язычками танцевал в открытой изразцовой печи,  дробясь
в  хрустале  бокалов  накрытого  стола  и  отражаясь в морозных
узорах окон и ледяных наростах на подоконнике. Золотые всполохи
жадно  лизали  последние  доски  старого  шкафа,   постреливали
горящие  угольки, перекликаясь с хлопками новогодних ракетниц и
петард на улице. Празднично возбужденные мальчишки  восторженно
сжигали  в  печке старые тетрадки, спасаясь от холода в доме, -
едва теплые батареи отказывались греть.
     - Пятерки горят, красиво горят.
     Огонь перелистывал странички, загибая обуглившиеся уголки.
     - Русский горит и немецкий горит, а математика  гореть  не
хочет.
     - Смотри, какие черные барашки.
     Малиновыми  пятнышками  в  черной  пене трепыхалось пламя,
подбадриваемое движением закопченной кочерги.
     - Зачем ты вбок пошел, сейчас будет такой вонизм.
     - Давай, давай, помешивай, не зевай.
     И глубинное расплавленное золото обдавало жаром.
     - Не делай факела, а то вывалится... Мама ругаться  будет,
- и украдкой через плечико взгляд - где там взрослые.
     Листочки   покрылись   последней  жаркой  волной  и  стали
осыпаться прозрачной, похожей на паутинку золой.
     Сан Саныч достал  со  шкафа  три  охапки  бумаги,  и  дети
запрыгали от восторга, запихивая листы в печь.
     - Ты  решил  сжечь  свою  докторскую?  - сухо осведомилась
Лизавета.
     - Да,  неудачный  вариант,  надо  начинать  все   сначала.
Ничего, на компьютере все сохранилось.
     Сан Саныч ожидал услышать, как и прежде, бурю протеста, но
не услышал ничего, кроме обрадованно запевшей, загудевшей печи.
Огонь  весело  взвился, и белые листы, изгибаясь в предсмертной
судороге,  быстро  стали  такими  же  черными,   как   когда-то
написанные  на  них буквы... Тепло печи, одновременно с запахом
готовящейся к полуночи утки, растекалось  по  квартире,  вселяя
надежду  на то, что следующий год будет более спокойным и более
удачным, чем уходящий. С последним  боем  курантов  под  грохот
хлопушек  и  искры  бенгальских  огней с брызгами шампанского и
пепси-колы все дружно впрыгнули в Новый Год, оставив все беды и
тревоги в прошлом. Так,  по  крайней  мере,  Сан  Санычу  тогда
казалось... Но беда приходит, когда ее совсем не ждешь.
     - Александр,  нам  надо поговорить, - сказала Елизавета, и
суровая складка обозначилась у нее между бровями. - Я  даже  не
знаю,   с  чего  начать.  Все  как-то  так  быстро  решилось  и
внезапно...
     - Начинай  с  главного,  -  не  ожидая  почему-то   ничего
хорошего, посоветовал Сан Саныч.
     - Я  думаю,  ты все поймешь... Мы с Виталиком на следующей
неделе переезжаем. Мне не хотелось портить всем праздник, но ты
должен знать... Мы расстаемся навсегда.
     Чашка кофе лишь слегка дрогнула  в  руке  Сан  Саныча,  но
что-то  с  неслышным, но крайне болезненным звоном оборвалось у
него внутри.
     - Почему ты молчишь?
     - Какой  реакции  ты  ждешь?  Выражения  восторга,  что  я
наконец-то свободен? Свободен от твоих капризов и моего сына?
     - Но  мы  так  долго  шли  к этому. Я думаю, что так будет
лучше для всех.
     - Возможно, ты права... Возможно...
     Праздничный новогодний фейерверк за окном  раскрасил  небо
всеми  цветами  радуги,  и  колючая  украшенная  елочка  весело
подмигивала ему из угла гирляндой крошечных огоньков.
     Как cтранно и нелепо все в жизни. Вот живут люди в мире  и
согласии.   Счастливы.  И  вдруг  в  их  отношениях  появляется
трещина. Сначала маленькая и  незаметная,  потом  она  ширится,
ширится  и  превращается  в  страшный  ужасающий провал, а они,
удивленные,  стоят  на  разных  берегах  пропасти  и  не  могут
постичь,  что  же  произошло. Любовь умерла, они просто друзья,
добрые товарищи, но они уже не  составляют  единого  целого,  и
бессовестно  врет  попугай,  надрывно крича по утрам: "С добрым
утром, любимая." И уже ничего нельзя  изменить,  ничего  нельзя
исправить.  С  болью  и звоном рвутся нити, невидимые, незримые
нити,  связывающие  людские  души.  Рвутся  нити,   разлетаются
судьбы, остается боль и гулкая пустота...
     От   тягостных  воспоминаний  Сан  Саныча  отвлек  Славка.
Складывалось ощущение, что все эти  четыре  года  он  провел  в
одиночном карцере и вот теперь на неделю выпущен на свободу. Он
никак  не  мог  наговориться.  Сан  Саныч помнил, что временами
Славик бывает невыносимым, но таким занудой его  могла  сделать
только  Австралия. В студенческие годы его хвастовство рано или
поздно разбивалось вдребезги, когда случайно попадало в область
чьей-то компетенции. Со временем появился даже чисто спортивный
интерес - уличить Славика  во  лжи.  Теперь  же  он  оперировал
убийственным  аргументом: "Как ты можешь судить, ты же не был в
Австралии."  Против  этого  было   сложно   что-то   возразить.
Австралия,  по его словам, была раем для утомленных российскими
дрязгами душ. Славик любил  в  ней  все,  от  законов  кенгуру,
запрещающих   оставлять   детей   без  присмотра  взрослых,  до
уникального климата Барьерных  рифов,  дающего  ровно  тридцать
градусов  по  Цельсию  и  днем,  и  ночью.  С  пеной  у  рта о