тливые,  они с
Кариной  погружались,  растворялись  в  закате  вдвоем,  крепко
держась за руки. Уставшее солнце садилось за горы, и прощальные
его  лучи  червонным  золотом  рассыпались  в  ее  волосах. Как
немыслимо давно это было.  Мир  казался  огромным,  надежным  и
добрым.  Наивные и доверчивые, они не верили, не хотели верить,
что жизнь жестока и  беспощадна.  Прошло  всего  лишь  каких-то
неполных  два  десятка  лет - и разлетелось в прах все, что Сан
Саныч любил, берег, во  что  верил.  Сказочный  закат  сменился
мучительным ожиданием рассвета...
     - Итак,  вернемся  к  нашим баранам, - настойчиво и нелепо
круша что-то дорогое и светлое, диссонансом настаивал  шутливый
голос.
     Сделав  над  собой  усилие,  Сан  Саныч покорился, сбросил
навеянную закатом ностальгию и вернулся с небес на землю:
     - Слушаю вас. Мы знакомы?  -  спросил  Сан  Саныч  и  стал
внимательно разглядывать собеседника.
     В   пустовавшем   рядом   кресле  расположился  мужчина  с
массивной бульдожьей нижней челюстью и многочисленными  мелкими
складочками  под  плохо  выбритым  подбородком. Снизу складочки
подпирались   воротником   ядовито-лимонного   цвета   рубашки,
прячущейся   под  темно-синим  пиджаком.  Добротно  пошитый,  с
ослепительно-желтыми блестящими пуговицами стильный  пиджак  не
соответствовал  фигуре  и  сидел на ней, как лапоть на собачьей
ноге: непослушно  топорщился  на  груди,  морщил  под  мышками,
создавая   ощущение  общей  помятости.  Легкая  помятость,  как
оказалось потом,  была  неотъемлемым  спутником  попутчика  Сан
Саныча,   она   являлась   печатью  давления,  оказываемого  на
маленького  человечка  громадным  городом,  где  в   ежедневных
поездках   на  работу  в  трамваях  ему  умудрялись  не  только
оттоптать носки, но и отдавить пятки. Возможно, из-за этого  он
смотрел вокруг себя немного виноватым небесно-синим взором.
     - Я  извиняюсь,  что осмеливаюсь навязывать свое общество,
но здесь абсолютно не с кем  поговорить.  Я  плоховато  понимаю
американский.
     Собеседник   скромно   умолчал,  что  английский  язык  он
понимает еще хуже.
     - Мы с вами как бы немножко знакомы, - продолжил он  после
короткой  паузы,  -  вы  не удивляйтесь. Мы встречались летом в
Москве как бы на конференции. Там я вас и запомнил...
     Он протянул свою ладонь, склонив крупную голову, как умная
собака, слегка на бок и произнес:
     - Энгельс Иванович.
     Его  шевелюра  под  воздействием  жизненных   передряг   и
сварливой   супруги   изрядно   поредела,   образовав   широкую
проплешину,  однако  макушка  головы  была   искусно   прикрыта
длинными  седыми  прядями,  простирающимися  от левого виска до
правого уха. При наклоне головы любопытная лысина выглянула  на
белый свет как будто сквозь нитяную канву ткацкого стана.
     - Драгомиров  Алексей  Александрович,  -  представился Сан
Саныч, пожав его широкую пухленькую руку.
     - С  хорошим  собеседником  и  дорога  как  бы  короче,  -
застенчиво улыбаясь, сказал Энгельс Иванович.
     Было  видно,  что  ему  надоело  скучать  в дороге. Будучи
по-природе  человеком  страшно  болтливым,   Энгельс   Иванович
практически не выносил одиночества. К несчастью для Сан Саныча,
дорога у них была одна - на конференцию.
     - Я,  конечно, извиняюсь за мое настойчивое любопытство...
- сказал Энгельс Иванович. При этом слова извинения  прозвучали
странным  пустым  звуком,  поскольку  выскакивали с легкостью и
треском сухого гороха, рассыпавшегося со стола на пол.
     "Более чем настойчивое..." - подумал Сан  Саныч,  глядя  в
его  по-детски открытые изумительной синевы глаза. Или это небо
так бездонно отражалось в них? "Господи, за что это  наказание,
и  кто он вообще такой," - машинально задал сам себе вопрос Сан
Саныч и лишь слегка  вздрогнул,  как  обычно,  с  ходу  получив
ответ:     "Алисовский     Энгельс     Иванович     -    доктор
физико-математических  наук,  руководитель   группы   из   трех
человек, однако не стесняется за рубежом представляться большим
боссом, возглавляющим всю физику северо-запада России. Является
бараном  в  кубе."  "Это  как?"- поинтересовался Сан Саныч. "По
европейскому гороскопу - овен, по китайскому - коза, а  жена  -
Барашкина. Он орет на подчиненных и начальство, но пресмыкается
перед машинистками. Имеет склонность нравиться женщинам, однако
остается   принципиально   верным  своей  дражайшей  супруге  и
подчиняется ей беспрекословно, так что приятели шутят: "Маша  -
суровая женщина, после банкета она увела Алисовского в стойло."
Страдает  полным  отсутствием  чувства  юмора, однако распираем
неуемным желанием острить. Его шутки  уникальны.  По  институту
ходит  крылатая  фраза Алисовского: "Статьи писать - это вам не
детей  рожать!!!"  Достаточно?"  "Пока   хватит,   спасибо   за
беспокойство."  "Всегда к вашим услугам," - насмешливо закончил
Некто.
     - Я случайно узнал, что вы как бы родом из Сороковки... Не
тот ли это скандально известный  таинственного  типа  город,  в
котором  ковалось  атомное  оружие,  вернее, как бы атомный щит
когда-то  великого  и  могучего  Союза?  -  на  лице   Энгельса
Ивановича  читалось  удовольствие от того, что он, не способный
родить даже таракана (а кто  возьмется  утверждать  обратное?),
хотя  и  написавший более сотни печатных работ, смог выразиться
так высокопарно.
     - Это как бы к вам летел в шестидесятых агент  ЦРУ  Пауэрс
на разведывательном самолете типа "U-2"?
     - Вы  удивительно  проницательны,  -  сказал  Сан  Саныч с
легкой иронией, которой Алисовский даже не заметил.
     - Кстати, а знаете ли  вы,  молодой  человек,  что  первая
ракета, выпущенная по Пауэрсу, разнесла в клочья преследовавший
его   наш  самолет  и  только  вторая  как  бы  оторвала  хвост
американцу?
     Сан Саныч удивился, вероятно, это отразилось на его  лице,
потому что Алисовский, удовлетворенно потирая руки, продолжил:
     - Это я не к вопросу о меткости наших военных, бог с ними,
а типа о забвении героев, честно выполнивших свой долг. Мы ведь
даже не  знаем  фамилии  погибшего  летчика...  Я  читал, что в
Америке  Пауэрс  был  изгоем,  т.к.  отказался  принять  яд   и
"опозорил"  страну.  Однако  похоронили  его  как бы на элитном
кладбище. Будь Пауэрс нашим гражданином, он бы не выжил,  такое
в Союзе не прощалось.
     - Вы  правы,  в России всегда был странный выбор героев, -
согласился Сан Саныч.
     - Что вы имеете в виду?.. Вам чай со  льдом  или  пиво?...
Juice,  please.  - С ходу переключился он на проезжавшую мимо с
тележкой стюардессу.
     - Мне кофе, пожалуйста.
     Получив в руки горячую пластиковую  чашечку  со  странной,
лишь  отчасти  напоминающей кофе жидкостью, Сан Саныч продолжил
свою мысль:
     - Вы  слышали,  конечно  же,  о   больнице   имени   Софьи
Перовской?  Мы-то  как-то уже притерпелись к этому сочетанию, а
тут финны приезжали, спрашивают: "Софья Перовская  -  это  ваша
российская святая?" "Нет, - говорю,- не святая. Она участвовала
в  заговоре против царя." "Так не хотите ли вы сказать, что это
больница имени убийцы?..." Финны долго не могли  опомниться  от
изумления. "Это Россия," - только и смог добавить я.
     "Между  прочим, Софью Перовскую очень ценил Блок, - возник
Некто, - ценил даже выше, чем декабристов. Она  хотела  счастья
народу  и  ради  этого  пожертвовала  жизнью... Эх, Россия... И
когда же вы наконец-то разберетесь в собственной истории?"
     Энгельс Иванович погонял льдинки в опустевшем  стаканчике,
пошипел, высасывая соломинкой последние капельки, и сказал:
     - Это  как бы не только Россия. Во всем мире так. Возьмите
Гагарина. Вся Земля носила  его  на  руках  -  человек,  первым
поднявшийся в космос. Типа символ космической эры Человечества.
     "Торжествуйте,   человеки.   Свершилось.  Посланец  Земли,
рожденный ползать,  взлетел,  сделал  несколько  витков  вокруг
Земли  и  не  увидел  не  только  Бога,  но  даже  не обнаружил
престола, на котором тот восседает. Это ли не чудо? Еще  в  XVI
веке   великий  и  ужасный  Мишель  де  Нотр  Дам  по  прозвищу
Нострадамус предсказал проникновение Человечества в космос."  -
С пафосом произнес Некто только Сан Санычу и слышимое.
     - Известно, что он рисковал, садясь в ракету. Было типа 50
на 50, вернется он или нет, - продолжал Алисовский.
     "Первый  человек,  заменивший  последнюю  собаку,"-  опять
проник Некто в  мозги  Сан  Саныча.  "Ну  ты,  брат,  хватил,"-
мысленно  возразил  тот. "Ну хорошо, хорошо, не собаку, морскую
свинку," - нахально парировал Некто.
     - Однако, - не унимался Энгельс Иванович, - как бы  не  он
вывел  Человечество  в  Космос.  Гагарин  только  символ, пусть
символ типа  целой  эпохи.  Но  символ.  Символ  -  это  ничто.
Верхушка айсберга, пена на кромке океана. Я как бы не возражаю,
что он достоин героя, я только не могу понять следующее. Вместо
Гагарина  мог  бы быть любой другой деревенский парень, от него
же  совершенно  ничего  не  требовалось.  Желающих,   способных
рисковать  50  на  50,  я  думаю, в одной России как бы десятки
тысяч найдутся. А вот не будь Королева, вместо Гагарина  вполне
мог быть какой-нибудь Джон или Ганс и еще неизвестно, насколько
позже.  Так почему же одного весь мир носит на руках, а второго
как бы и рассекретили-то только через много лет, да и то  после
смерти?
     - Вы считаете, что это несправедливо? - спросил Сан Саныч.
     - Я  типа  не  взываю  к  справедливости,  я просто как бы
что-то  не  понимаю  в  сотворении  кумиров.  Это  выше   моего
разумения. - продолжал Энгельс Иванович. - Лошадь перескакивает
пропасть, а лавры пожинает уцепившийся за гриву таракан...
     "Не  понимаю,  как таракан мог попасть на лошадь? Ну блоха
еще куда ни  шло,"  -  подумал  Сан  Саныч.  "Очень  просто,  -
прозвучало  в  ответ. - Вспомни, когда ты жил на Комендантском,
на кухне были громадные тараканы, ночью они сыпались с  потолка
на  пол  со  стуком  падающих  слив.  Если  бы  на кухне стояла
лошадь..." "Да-да, которая потом прямо с кухни  сиганула  через
пропасть..." - подытожил Сан Саныч.
     Между тем Алисовский говорил:
     - Я  как  бы  очень  хорошо  отношусь  к  Гагарину,  вы не
подумайте. Однако к гению Королева - лучше. А обидно только то,
что  Россия  никогда  не  ценила  свои  мозги,  а  зря.  Вот  и
разбегаются,  расползаются ученые по всему земному шару. Вот вы
уверены, что года через два не будете считаться в  долгосрочной
зарубежной  командировке? Вот то-то, что не уверены. Эх, будь я
помоложе...

     Вот понеслась и зачертила -
     И страшно, чтобы гладь стекла
     Стихией чуждой не схватила
     Молниевидного крыла...
     Не так ли я, сосуд скудельный,
     Дерзаю на запретный путь,
     Стихии чуждой, запредельной,
     Стремясь хоть каплю зачерпнуть?
                   ( Афанасий Фет)

     Подобные гигантским кондорам  самолеты  Америки  почему-то
летают  низко, под кромкой облаков. Наверное, чтобы было видно,
куда падать или  приземляться.  В  иллюминаторах  -  скалистая,
пустынная,   чужая,  странная  земля  Аризоны.  Убитая  солнцем
растительность   на   многие   и   многие   километры   вокруг.
Нагромождение   голых,   каменистых,  абсолютно  безлесых  скал
выпирающими  зубьями  до  горизонта.  Разрастающиеся,  длинные,
змеящиеся  по  холмам  закатные тени. Высохшие извилистые русла
мертвых рек. Какой-то ирреальный марсианский пейзаж.  Выжженная
солнцем коричневато-серая, со множеством оттенков от желтого до
фиолетового  скалистая пустыня. В долинах между горных кряжей -
редкие  строения   и   крошечные   желтовато-зеленые   лоскутки
возделанной  орошаемой  почвы.  Вокруг  на  многие  километры -
только голые скалы. Солнце погрузилось за  горизонт,  и  черной
тенью  ночь  упала  на  землю.  И  из  разлившегося  под крылом
самолета  мрака  вдруг  возникает  город.   Радостно   сверкают
миллионы   огней,  а  ущербный  месяц  резвится,  отражаясь  во
множестве блюдечек - бассейнов. Самолет садится как бы в кратер
вулкана:  аэродромное  плато  стиснуто  плотным  кольцом   едва
видимых, смутно угадываемых гор.
     Несмотря  на задержку рейса, Сан Саныча встретили, усадили
в машину и повезли. Алисовский тоже увязался следом.
     - Ты не поверишь,  Сашка,  ужасно  рад  тебя  видеть.  Как
живешь?  Как там? - спросил Артем, крутя баранку пижонски одной
рукой. Вторая по локоть свешивалась наружу, и  встречный  поток
пузырил  рукав рубашки. Пурпурный "форд", мягко шелестя шинами,
рассекал чернильный сумрак южной ночи.
     - Не спрашивай... Веселого мало. Прорвемся... May be...  А
как  ты  здесь в Америке? Попривык? Домой не тянет? - вопросами
на вопрос ответил сидящий рядом с водителем Сан Саныч.
     - Лучше не спрашивай, - тряхнул головой Артем.
     Утонувший в мягких подушках  заднего  сиденья,  оглушенный
динамиками  Алисовский  в  разговор  не  вмешивался.  Он сидел,
закрыв  глаза,  расслабленно   откинувшись,   а   озорник-ветер
топорщил его волосы, пытаясь создать над лысиной хохол панка.
     - Да, кстати, - усмехнулся Артем, - Славка уже два дня как
приехал.  Растолстел,  брюшко  отрастил,  как  пивной  бочонок,
австралиец хренов.
     - Что ты его с собой не взял?
     - Устал...  Понимаешь?  У   него   рот   двое   суток   не
закрывается.   У   меня   уже   уши  в  трубочку  свернулись  и
отваливаются.
     Сан Саныч подозрительно покосился на уши Артема.
     - Что,  не  похоже?  Это  я   тебя   слушаю,   поэтому   и
распустил...  Славка мало того что болтун, ахинею несет такую -
волосы дыбом. Он родную мать продаст  за  унитаз  с  обогревом.
Балбес.  Гордится  тем,  что  уже  может себе позволить не есть
корочку  у  пиццы...  Представляешь?...Чего  ржешь?  Я   говорю
дословно... Да бог с ним... Ты его еще наслушаешься, он рядом с
тобой жить будет.
     Теплый  воздух  упругой  струей врывался в салон и вылетал
прочь,  разнося  по   дремлющим   окрестностям   такое   родное
наутилусовское "Гуд бай, Америка..." Изумленно провожали машину
белыми   тарелками   цветов   пятиметровой  высоты  кактусы  на
разделительной  полосе,  а  разлапистые  агавы  махали   своими
бесцветными метелками вслед.
      - Как дома, как дети? - спросил Сан Саныч.
     - Нормально,  насколько  нормально  может быть. Понимаешь?
Работа у  Аурики  грязная  в  клинике  с  кровью,  анализами...
Начальница цветная... Половина зарплаты на садик уходит. Мелкий
наш по-русски почти не говорит, да и вообще у наших детей жизнь
какая-то  другая...  Представляешь?  Уроки  в  школе не задают,
потому что старшеклассники ходят в школу вооруженные, а учителя
жить хотят. Хорошие школы - платные, нам не по карману. Анекдот
был. Пытались устроить  детей  в  хорошую  школу  для  цветных.
Понимаешь?  Не  взяли,  цветом  не  вышли. Аурика после клиники
приходит, заставляет детей  уроки  делать,  потом  пытается  им
что-то  по-русски  втюхать,  чтоб  помнили,  кто они. Да они не
очень-то  воспринимают...   Понимаешь?   Они   уже   в   России
адаптироваться  не  смогут, а мы, боюсь, никогда и не привыкнем
здесь. И домой возвращаться вроде смысла нет - там мне детей не
прокормить. И здесь... Вот такая круговерть. - Артем  замолчал,
закурил.
     Скорость  бесшумного  хода  машины, невероятный мрак южной
ночи время от  времени  прерываемый  фейерверками  проносящихся
мимо  огней,  близкое  бриллиантовое  мерцание  дрожащих звезд,
причудливые  кактусы,  привидениями  выскакивающие  из  тьмы  к
дороге,  выхваченные  фарами  нашей  машины, и растекающиеся по
этой  бескрайней  аризонской  ночи  слова  до  боли  российской
тоскливой  песни  прощания  с  Америкой  -  все  это составляло
великолепный, восторженный, дурманяще-пьянящий  коктейль,  ради
которого стоило лететь за тысячи верст.
     - А  так  здесь  неплохо, - продолжил Артем. - Прокатились
месяц назад на недельку по городам да весям. Видели  Львиный  и
Большой  Каньоны.  Не  передать!  Грандиозное зрелище. Это надо
видеть. Представляешь? Узкая и  глубокая  пропасть  в  горах  и
полосатые  раскрашенные  природой  во  все  цвета  радуги стены
высотой до километра, а  внизу  еле  движется  такая  маленькая
слабенькая речка. Проезжали Долину Смерти. Как тебе названьице?
Типичная пустыня с пустынными горами, песчаными дюнами и сухими
солевыми  озерами. Природа здесь дикая, враждебная, не привыкну
никак. А люди хорошие, доброжелательные. Наверное  потому,  что
жизнь  спокойней.  В  России природа более мягкая, лиричная что
ли... Здесь уж если гроза, то  на  сутки,  если  уж  обрыв,  то
километровый,  если  уж  кактус,  так  в  его  тени  спрятаться
можно... Грандиозность и масштабность. Если  уж  яблоко,  то  с
кулак  тяжеловеса,  а то, что вкуса нет, так это ерунда. Однако
чего-то нашего неброского, спокойного, вольного  не  хватает...
Так  что  вот,  прокатились  по  паркам да заповедникам. И дети
остались довольны, и мы с Аурикой.
     Город кончился. Мерцание  огней  за  окнами  прекратилось.
Машина  стрелой,  выпущенной  из  лука, неслась в непроницаемую
южную ночь. Свет фар  лизал  узкую  полоску  асфальта  впереди.
Ущербный  месяц куда-то завалился, и только звезды качались над
головой. Свет фар переплетался с музыкой  и  уносился  вверх  к
танцующим  звездам.  Казалось, что дорога тоже идет все вверх и
вверх, поднимается все выше и выше, и вот уже звездный  хоровод
окружает машину. Или это машина кружится среди звезд?
     - Мы   сейчас   едем  кратчайшей  дорогой  через  одну  из
индейских  резерваций,  -  сказал   Артем,   убавив   громкость
динамиков,  - их немало в Аризоне. Абсолютно пустынные площади:
ни городов, ни людей, ни  деревьев,  абсолютно  ничего.  Очень,
очень   редко  встречаются  маленькие,  очень  старые  и  очень
разрушенные дома, два или три вместе, и опять же ничего вокруг.
Представляешь? Почти все  люди  покинули  эти  земли,  остались
только надписи вдоль дорог.
     При этих словах о заброшенных землях у Сан Саныча возникло
какое-то  странное  непонятное ощущение. Где-то он уже встречал
что-то подобное. Но где?
     "В Сороковке", - подсказал Некто  и  ворчливо  добавил:  -
"Память твоя девичья."
     Действительно,  Сан  Саныч  вспомнил,  в  Сороковке... Эта
надпись встречается уже в самом конце пути из аэропорта,  после
поворота   у  седьмой  опоры  высоковольтной  линии  с  трассы,
соединяющей  Екатеринбург  и  Челябинск,  после  многочисленных
поселков и деревенек:
     "ВНИМАНИЕ!
     Государственный заповедник.
     Вход и въезд категорически запрещен!!!"
      И  в  подтверждение  вышесказанного висит "кирпич". Такой
знакомый  дорожный  знак  -   стандартный   белый   кирпич   на
запрещающем  красном  фоне.  Асфальтированная дорога все так же
зовет вперед, и, несмотря на надпись и на запрещающий знак, все

увеличил обороты и пространство за окнами движется со скоростью
чуть   быстрее,   чем   оптимальная,   столь   любимая   отцом,
крейсерская, да окна закрываются наглухо, несмотря на духоту  в
салоне.   Это   было   бы  невероятно,  что  отец  Сан  Саныча,
досконально соблюдающий все правила,  инструкции,  циркуляры  и
предписания,  которые  в  невероятном количестве встречались на
его жизненном пути, вдруг проигнорировал запрет.  Это  было  бы
неправдоподобно,  что  его  отец,  который  за  семнадцать  лет
вождения не имел ни одного прокола в водительских правах, вдруг
самовольно решился ехать под запрещающий знак.  Это  показалось
бы  невозможным,  если  бы  Сан  Саныч  с детства не помнил эту
странную неправильную дорогу.  С  двух  ее  сторон  запыленные,
чахлые  из-за  неимоверной  густоты березки и осинки подступают
стеной, мучительно тянутся вверх, стремясь сомкнуться  кронами,
создавая полумрак в начинающих густеть сумерках.
     - Слушай,  пап, а чем лес после этой дощечки лучше леса до
нее, что здесь заповедник сделали? - спросил тогда Сан Саныч.
     - Погоди, смотри внимательней за дорогой,  особенно  возле
поворота, что