а улицу, но передумал и
вышел в соседнюю комнату.
     - Пап, ты случайно не знаешь: это что за зверюга?
     - А, этот обормот  -  соседский  кот.  Ну,  нашего  соседа
снизу.  Да  ты  вспомни.  Он  нам садовые яблоки ведрами носил,
когда ты с сыном приезжал. Хороший мужик... Говорят, он кому-то
рассказывал,  как  в  молодости  лежал  в  охранении  Берии  на
пригорке за вокзалом... А с этим котом - целая история... Зимой
к нам мыши забирались. Ну, возможно, запах и остался. Вот кот и
приходит...  Ну  что,  морда  усатая, катись домой, пока я тебе
хвост не открутил. Ишь  взял  моду  по  гостям  шляться,  потом
отвечай за тебя.
     Во   время  разговора  кот,  со  свистом  рассекая  воздух
кинжальными когтями, выкрутился из рук Сан Саныча и оказался на
полу.  Он  презрительно  смерил  окружающих  своими   раскосыми
желтовато-зелеными   глазищами,  тяжело  вздохнул,  взлетел  на
подоконник  и  принялся  там   вылизывать   помятую   нехорошим
человеком Сан Санычем шкурку, временами выкусывая что-то в ней.
Затем, закончив свой туалет, свернулся клубочком на подоконнике
на  мюллеровском  англо-русском  словаре,  презрительно  свесив
хвост в сторону людей.
     Возбужденный   ночным   чудовищным   котом   с    глазами,
высекающими  малиновые искры, мозг Сан Саныча судорожно пытался
найти этому хоть какое-то разумное объяснение и не находил.  Ну
не  бывает, не должно быть в природе таких прекрасных и в то же
время кошмарных животных. И опять же эта  зарница,  как  сигнал
высшей  воли, и нелепый шепот: "Ты должен жить..." Кому должен?
Зачем? И опять же это ощущение непонятного контроля, когда  так
и подмывает спросить: кто здесь? кто ты?.
     - Ты плохо кушаешь, сынок. Что-то не так? Может, ты болен?
     - Да  брось  ты,  ма.  Все прекрасно, - ответил Сан Саныч,
наматывая  на  вилку  макаронину   длинной   приблизительно   в
полметра.  Кончив  мотать,  он  понял, что в рот это все скорее
всего не влезет. Отец удивленно поднял, подцепив вилкой, белого
червяка аналогичной длины и спросил:
     - Мать, и как это ты умудряешься такие длинные варить?
     "И главное, ты спроси,  спроси  -  зачем?"  -  Заскрежетал
внутри  Сан Саныча ворчливый голос. "Опять явился, что-то давно
тебя не было" - отметил про себя  Сан  Саныч.  "Меня  восхищает
твоя  безмерная  радость  по поводу моего прихода," - парировал
Некто.
     - О,  это  особая  технология,  -  с  радостью  поделилась
секретом   мама,   -  опускаешь  концы  в  подсоленную  воду  и
потихоньку, потихоньку их  по  кругу,  по  кругу.  Чем  длиннее
макароны,  тем больше счастья в доме будет. Так китайцы считают
или итальянцы. Что-то я не помню, кто из них.
     "Много, много счастья будет, будет у тебя, вот погоди ужо,
лапушка." - Опять услышал  Сан  Саныч,  но  решил  не  обращать
внимания и спросил:
     - Слушай, ма, а это что?
     - Яичница  глазунья,  помнишь,  как  Виталик просил: "Хочу
яичницу с глазом"?
     О господи, лучше бы она  этого  не  говорила.  Сердце  Сан
Саныча  болезненно  сжалось. Вспомнился сын. Дитя компьютерного
века. Он глотал книжки килобайтами:  "Вот  дочитаю  еще  десять
килобайт   и   пойду   спать".   Любил   дурачиться,   распевая
"пока-пока-покачивая  веслами   на   шляпах"   и   заразительно
смеялся...  Теплой  волной всколыхнулось все внутри... "Но нет,
только  не  сейчас..."  -  подумал  Сан  Саныч,  встряхнулся  и
продолжил разговор:
     - Помнить-то помню, но почему желток в глазунье твердый?
     - Такая   "глазунья"  получается  после  пятнадцати  минут
упаривания  под  крышкой.  Нас  по  радио  Искрицкая   запугала
сальмонеллезом,   и   теперь  люди  в  городе  яйца  термически
обрабатывают не менее четверти часа, - прокомментировал отец. -
Да ты ее помнишь, ты же с ее дочкой вместе в школе учился.
     - Помню-помню. Она тогда курила как паровоз  в  то  время,
как  вела  по  радио беседы о вреде курения. Так это опять ваше
местное радио? Ваш любимый "голос подземелья"?
     - Ну должны же мы быть в курсе местных  событий,  -  стала
оправдываться мама.
     - Ма,  пусть  я помру от сальмонеллеза, но в следующий раз
сделай мне, пожалуйста,  "глазунью"  нормальную,  эту  же  есть
невозможно.
     - Хорошо, хорошо, как скажешь. Ты что-то грустный сегодня.
Хочешь - съезди порыбачь. В парке лодки дают. Помнишь, когда-то
давно вы с сыном ужасно любили на лодках кататься?
     Сан  Саныч помнил. Помнил, как сынишка говорил: "Погоди, я
сейчас,  только  гребло  положу."  У  него  тогда  слова  легко
путались. В зеленоватой воде отражалось небо с облаками, черный
нос  лодки,  растрепанные  волосы  и искаженные водной рябью их
лица. Их счастливые лица. Виталик только начал ходить в  школу,
но уже многого там поднабрался, поэтому на все попытки взрослых
его   воспитывать  реагировал  шутливо:  "Что  наехал?  Наехал?
Пипикать надо, когда наезжаешь". И оставалось только  улыбаться
в  ответ. "Не спорь ты с ним, - умоляла Елизавета, - а то опять
начнет кишки родителей  на  люстру  мотать."  Вспомнил  сынишку
голопятого, косматого, еще тепленького после сна с улыбкой шире
лица.  Где  ты, малыш? И опять тоскливо зазвенела потревоженная
нить,  протянутая  сквозь  время  и  пространство  между  двумя
любящими сердцами, разлученными злой волей. Собственной же злой
волей...
     - У  Антонины Степановны Вася каждое утро к обеду полведра
рыбы приносит, - тем временем привела пример мама, - А  у  Юлии
Владимировны сын на раков ловушки ставит.
     "Ну, этот ничего в дом не приносит, только выносит, но все
равно пример, достойный подражания," - почему-то подумалось Сан
Санычу.
     - Да  вон  и  солнце для тебя выглянуло, - поддержал отец,
опасаясь,  как  бы  ненароком  советы  заботливой   матери   не
превратились в ворчание любящей жены.
     - Хорошо, хорошо, - согласился Сан Саныч, по личному опыту
зная,  что  просто  так ему не отвертеться, - схожу прогуляюсь.
Мам, ты только  папе  макарон  еще  добавь,  да  подлиннее.  На
счастье.

     Сан  Саныч  сидел  на  самом  краю трехметрового обрыва, и
озеро неспокойно шумело внизу. Он опять ощущал себя странником,
одиноким бесконечно уставшим странником, неведомо какими силами
заброшенным в этот убийственно прекрасный мир.  Сан  Саныч  был
гостем  на  этой нелепо великолепной планете, гостем, готовым в
любую минуту покинуть ее и продолжить свой бескрайний путь  вне
времени и пространства. Душа рвалась куда-то прочь от земли, но
какая-то   посторонняя   сила   удерживала   его  здесь.  Сизые
всклокоченные облака толпами неслись над свинцовыми  прыгающими
волнами.  Сквозь облачные разрывы били столбы солнечного света,
рассыпаясь золотом по воде. Где-то там, вдали, у  теряющихся  в
тумане  гор,  изменчивый  полог  неба соединяется с беспокойной
озерной гладью и создает некую замкнутую  прозрачную  сферу.  В
центре  этой  сферы  на маленьком островке, связанном с большой
землей лишь узеньким перешейком, на  покрытом  колючей  травкой
каменном лбе сидит жалкий измученный клочок вселенского разума,
и  Вечность распростерла свои хищные рваные крылья над ним. Все
здесь  было  таким  же  и  тридцать  тысяч  лет  назад,   когда
поселились  здесь  первые  люди,  когда  еще не было ни золотых
куполов на том берегу озера, ни часового с автоматом за спиной.
Все здесь будет таким же и потом, когда уже  не  Сан  Саныч,  а
какой-то   другой   осколок   всемирного   разума,   называемый
человеком, вот так же с болью в душе и  бурей  в  сердце  будет
искать  успокоения  в  этой суровой уральской красоте, в дивной
неповторимой гармонии  жизненного  огня,  невесомости  воздуха,
живительной силы воды и защищающей надежности земли.
     Ветер   крепчал,   волны   с  глухим  ворчанием  бились  о
рыжевато-бурые камни под обрывом, золотистый изогнутый  стволик
сосны,   держащейся  самыми  кончиками  тоненьких  корешков  за
скальный грунт, зябко  вздрагивал  под  студеными  порывами,  и
жиденькая   крона   сжималась,   словно  пытаясь  закутаться  в
сквозистую  шаль.  Стало  холодно,  Сан  Саныч  встал  и  начал
спускаться  с  холма.  Навстречу по склону поднималась такая же
нелепая  в  своем  одиночестве  фигура  пожилой  женщины.   Она
подслеповато сощурилась на Сан Саныча, затем произнесла:
     - Саша, Александр Драгомиров? Здравствуй, Сашенька.
     Сан Саныч остановился, всматриваясь, механически кивнул. И
вдруг  узнал,  да, конечно же, это была его классная, Валентина
Семеновна, Вээсса. Все та же  высокая  прическа  белых  взбитых
волос,  прикрытая  пуховым ажурным платком - "божий одуванчик",
все те же внимательные, обрамленные морщинками глаза.
     - Ну, как живешь? Как дела в столицах? - спросила  Вээсса.
- Рассказывай. Давненько ты у нас не был.
     Сан  Саныч  начал  рассказывать.  Неторопливо они брели по
лесной дорожке, где зимой школьники катаются на лыжах. Вдруг от
дробного приближающегося топота завибрировала земля.  Прямо  на
них  неслись прекрасные животные. Головы их цеплялись за нижние
ветки деревьев, с губ клочьями срывалась пена, а мощные корпуса
лоснились от  пота.  Лошади,  бешено  кося  черными  ошалевшими
глазами,   пронеслись   мимо,   промелькнули   концы   длинных,
стелющихся по ветру  хвостов.  Две  маленькие  хрупкие  детские
фигурки управляли этими исполинами.
     - Опять  юннаты  носятся  не  разбирая  дороги,  - сказала
Вээсса. - А как у тебя дела, Сашенька? Как работа?
     - Да  все  нормально,  -  Сан  Саныч  прикинулся  баловнем
судьбы, которому море по колено, а все неприятности отскакивают
от  его  толстой  бегемотовой  кожи  как горох: - Защитился уже
давно, был начальником  лаборатории,  потом  надоело,  разогнал
лабораторию  к чертям собачьим. Ездил в Америку на три месяца -
не  понравилось.  Ощущение,   что   живешь   в   лесу,   шишкой
причесываешься.  До  ужаса  уныло  и  одиноко.  Я  привез  им в
качестве презента открытки с видами  Петербурга  -  не  поняли.
Зачем им классицизм и барокко, у них маленькие уютные домики, с
бассейнами,  машины, газончики стриженые. Мещанство полное, как
сказали бы у нас ранее. Какой там Эрмитаж и Петропавловка? Кому
нужны наши пыльные, загазованные, экологически опасные шедевры?
Там здоровье человека - превыше  всего,  а  собственный  уютный
домик  -  предел мечтаний. Нация, которая добровольно борется с
курением... Это невозможно. Предлагали остаться -  отказался  и
до сих пор не жалею. А так в остальном все нормально.
     Боль  с глухим стоном шевельнулась внутри - кому нужна эта
бравада, когда человек смертельно одинок в этом нелепом мире. В
глазах Вээссы мелькнула  горькая  ирония.  Как  и  прежде,  она
безошибочно  отделяла  зерна  от  шелухи, видела суть проблемы,
поэтому  к  словам  своего  бывшего  ученика  отнеслась  как  к
бряканью  пустых  консервных банок. Сан Санычу даже показалось,
она знает о нем слишком много. Тут он  вдруг  вспомнил,  что  у
Вээссы  никогда не было семьи. Ее после института, не спрашивая
и не советуясь, распределили в этот  ненормальный  город  учить
детишек,  и  родная  московская  школа так и не дождалась своей
новой исторички. Тот, кто был в институте  другом,  как  прямой
потомок   графа   не   захотел  добровольно  лезть  за  колючую
проволоку. Да и не смог  бы,  Зона  не  принимала  бывших,  она
отбирала только настоящих, с безупречной анкетой.
     Легким  сверкающим  в лучах солнца потоком сверху сыпались
семена берез, ветерок укладывал их  вдоль  тропинок  аккуратной
золотистой  каемочкой.  Навстречу  по  этим золотым обласканным
солнцем  нитям  самозабвенно   вопя   топали   два   малолетних
горлопана:
     - Шла   кукушка  мимо  леса,  а  за  нею  два  балбеса.  -
Бесконечно повторяли  они,  захлебываясь  смехом  после  каждой
удачно произнесенной фразы.
     "Кукушка",  идущая  поодаль,  безуспешно  пыталась сделать
вид, что эти как две капли воды похожие на нее отпрыски  к  ней
не имеют ни малейшего отношения.
     - Т-сс,   -   произнесла   вдруг  она,  и  "два  балбеса",
наконец-то  умолкнув,  припали  ушками  к  коричневым  шершавым
пластинкам ствола сосны, на верхней сухой ветке которой долбил,
старался дятел.
     - Звенит,  - шепотом, широко распахнув глаза от удивления,
сказал один из малышей.
     Сан Саныч из любопытства тоже приложился  ухом  к  стволу.
Дерево  пело,  звонко  откликаясь  на  каждый удар барабанящего
клюва. Тишина вокруг, и только пульсирующим звоном поет сосна.
     - Так  же  среди  мирного  покоя  пульсирует  твоя   беда,
достигает резонанса и искажает реальность... Резкая боль в мире
покоя и тишины, - почему-то сказала Вээсса...
     Сан  Саныч ничего не ответил, но ему опять показалось, что
она знает о нем то, чего не знает никто.
     - Сосна поет, - продолжала Вээсса. - Ты никогда не слышал,
Сашенька, что камни сами могут передвигаться. На десятки метров
в день?
     - Читал что-то про выползающие за ночь на берег валуны, но
как-то не верится.
     - Согласно мистической философии,  в  Раю  звери  понимали
человеческий язык, а камни были живыми, - сказала Вээсса.
     - Они что, прыгали как лягушата?
     - Может быть и прыгали, не знаю.
     - А  может  быть,  слова  "живые камни" имели какой-нибудь
другой смысл? Это как у  нас  на  празднике,  одна  молоденькая
аспирантка задает вопрос сорокалетнему ведущему сотруднику: что
для  вас  важнее:  мужской  ум  или мужская сила. Тот почему-то
смущается и начинает краснеть, лаборатория от смеха давится,  а
аспирантка наивная еще, ничего понять не может, только к вечеру
до  нее  дошла  вся  бестактность  вопроса. - Тут до Сан Саныча
дошла вся бестактность этой шутки: -  Простите,  ради  бога,  я
прервал Вас.
     Он ожидал бурной негативной реакции, но ее не последовало.
Сан Саныч удивился.
     - Мы  все  меняемся  со  временем,  Сашенька,  - как будто
прочитав его мысли,  произнесла  Вээсса  и  странные  малиновые
искорки мелькнули в ее глазах.
     Сан  Саныч  согласился, но сомнение усилилось. "Тут что-то
не так? Что скажешь, любезный мой?" - задал  Сан  Саныч  вопрос
тому,  кто рассуждает в чужих мозгах. И получил странный ответ:
"Ты  прав.  Это  твоя  беда  достигает  резонанса  и   искажает
реальность."
     - Так  вот,  - продолжила Вээсса, - Человек когда-то жил в
Раю, вместе с ним жили  звери,  которые  понимали  человеческий
язык,  и  птицы,  его окружали кормящие и укрывающие растения и
живые камни... И не задавай дурацкого вопроса: прыгали  или  не
прыгали, квакали или не квакали. Я не знаю. А первый человек, я
думаю,  и  сам  этого  не  понимал,  ведь для него это было так
естественно... Однако посмотри на себя, человеку всегда чего-то
не хватает. Даже когда и дети, и семья, и дом  -  полная  чаша,
если он - Человек, его тащит куда-то, выбрасывает из привычного
круговорота  неведомая, древнейшая бессознательная сила... Змей
совратил слабую женщину. Чушь полная,  вечное  мужское  желание
все  свалить  на другого, во всем искать виноватого. Кто в этом
мире лезет куда ни попадя, кто вечно сует нос в чужие секреты и
забирается  на  чужие  заборы?  Аккуратные  девочки?  Неправда,
девочки  здесь  совсем  ни  при  чем... В общем, так или иначе,
вкусив плоды познания,  человек  из  веселой  большой  обезьяны
вдруг сделался по разуму подобен Богу.
     - Ну  и  почему  Человека  изгнали из Рая? Жил бы он там и
жил, умный как бог и красивый как бог,  и  зверье  говорящее  и
деревья заботливые и камни подскакивающие...
     - Кому-то  это  не понравилось. Человека из Рая выгнали. А
всех прочих сместили на одну ступень иерархии.  Тогда  животные
перестали  говорить,  деревья  двигаться, а камни умерли. И вот
теперь во искупление человек мучается и  ищет  потерянный  рай.
Если  он  все-таки  когда-нибудь  оправдается перед Всевышним и
поднимется на уровень Бога, то камни опять  оживут.  Кстати,  в
той  же  черной  и  белой магии обращаются к духам воды, земли,
огня и воздуха. А если что-то имеет дух, то это  что-то  скорее
всего все-таки живое, чем мертвое.
     - А  мне  казалось,  что  потеря  Рая  связана  с  великим
оледенением. Если  у  нас  здесь  в  средних  широтах  когда-то
плескалось теплое море, кишащее всякими съедобностями, качались
высокие пальмы, росли бананы, ананасы, кокосы, девочки бегали в
фиговых  листьях  или  вообще без них, ну что еще надо простому
человеку, а потом вдруг  после  какого-то  катаклизма  остались
лишь  елочки да сосенки, да колючие ежи, да зима на полгода, да
злющая окоченевшая от холода жена, тут уж  обязательно  взвоешь
про потерянный Рай.
     Они  снова  вышли  к  озеру.  У  берега  скользил  мотыль:
туда-сюда, туда-сюда, создавая ощущение легкой рябой  сети  над
поверхностью.  Мелкие  рыбешки,  выскакивая  из  воды,  хватали
мотыля  на  лету.  После  их  всплесков  концентрические  круги
расходились по озерной глади, пересекая друг друга.
     - Кто  знает,  кто  знает,  Сашенька. Но девочки в фиговых
листьях, фи... Вы же солидный человек, Александр.  -  В  голосе
Вээссы  слышался  насмешливый  укор.  Эти слова соответствовали
прежней  Вээссе,  но   звучали   абсолютным   диссонансом   для
настоящей.  Сан  Саныч  чувствовал какой-то подвох, но никак не
мог понять, что же его все время настораживает.
     - Боюсь, что нам  друг  друга  не  понять,  -  с  деланным
сожалением произнес он.
     - Да  уж.  Кстати, у меня к Вам есть дело, если позволите,
Сударь. Надеюсь, это отвлечет вас от всяческих мрачных  мыслей.
- Она обратилась к Сан Санычу подчеркнуто высокопарно, так, как
это  звучало в старом школьном спектакле, где он играл Великого
Потенциометра. Спектакль был самодельный  и  назывался  "Дохлый
шмель лежал в кастрюльке."
     - Несомненно,  Ваше Величество, повелевайте. - Ответил Сан
Саныч, сделав несколько реверансов и подскоков, как это  делают
в  фильмах  придворные  вельможи  при приветствиях. Надев маску
скомороха, он снял свою изрядно уже надоевшую маску  довольного
жизнью   человека.   Они   вместе   рассмеялись,  и  Сан  Саныч
почувствовал,   словно   что-то   тяжелое   и   мучившее    его
растворяется, растекается, расстается с ним. "Меня еще помнят и
любят, - думал Сан Саныч: - Значит, стоит еще жить на земле."
     - Вот  теперь  я  верю,  что  у  тебя  будет все хорошо. А
теперь, сударь, позвольте перейти к делу...
     Они шли по камням вдоль самой кромки  воды.  Слева  стеной
нависал   скалистый   берег.  Где-то  высоко  мелькали  черными
стрелами ласточки, вверху были их гнезда.
     - Поднимитесь, сударь, на этот камень,  там  в  трещине  в
скале  кое-что  должно  быть.  Будьте  так  любезны, достаньте,
пожалуйста.
     - А что там может быть? - спросил Сан Саныч.
     - Вы любопытны,  сударь,  это  грех.  Там  страшная  тайна
призрачного  замка,  зловещая  и пугающая, - ответила Вээсса, -
хотя с виду вполне безобидная.
     Сан Саныч, цепляясь за уступы обрыва, добрался до трещины,
вытащил из нее несколько камней. Под ними действительно нащупал
что-то гладкое, какой-то сверток. Сан Саныч потянул его за угол
с деланным любопытством, словно  надеялся  увидеть  там  чью-то
отрезанную  голову.  Посыпались каменные крошки, сверток нехотя
поддавался. Наконец Сан  Саныч  достал  его.  Сверток  оказался
маленьким  и  плоским,  что  говорило об отсутствии отрубленной
головы. Сан Саныч сразу потерял к нему интерес и отдал  Вээссе.
Она  стала  разворачивать,  и  из-под  слоев предохраняющего от
сырости материала показалась старая, уже слегка  покорежившаяся
тетрадка. Вээсса аккуратно сдула с нее пыль, любовно, как дитя,
прижала к груди.
     - Что это за тетрадь? - спросил Сан Саныч.
     - Возьмите,  сударь,  -  сказала  печально  Вээсса.  - Вам
следует это прочитать. Время пришло. Вам суждено разобраться  в
прошлом.
     - Мне суждено?
     - Да. Я знаю это.
     - Откуда? - задал нелепый вопрос Сан Саныч.
     Она промолчала.
     - Прощайте,  сударь, - в глазах Вээссы мелькнула грусть, -
Я рада, что мы встретились. Прощайте, и да хранит В