что птичий гомон смолк, и
над озером, над лесом  нависла  тишина,  настороженная  и  даже
враждебная.  Еще  минуту  назад  у  самой кромки воды с криками
носились ласточки - под крутым обрывом были их гнезда. Внезапно
все они исчезли, растаяли в воздухе, словно  их  и  не  бывало.
Какая-то   тревожность  чувствовалась  вокруг.  Противоположный
берег дрожал в зыбком летнем  мареве  и  показался  Сан  Санычу
похожим  на  прилегшего  у  воды дракона. Вдруг почудилось, что
дракон вздрагивает, глотками всасывая в себя воду. Легкий озноб
пробежал по спине  Сан  Саныча,  он  встал  и  только  собрался
уходить,  как  земля  закачалась  под его ногами. Дракон на том
берегу поднял и повернул к Сан Санычу свою чудовищную, лохматую
от вековых сосен голову. С подбородка капала вода, а  в  глазах
плясали   недобрые  малиновые  искры.  Побоявшись  скатиться  с
обрыва, Сан Саныч ухватился за перекладину скамейки и сдавил ее
так, что побелели костяшки пальцев. Внезапно что-то до холодное
обжигающей струей потекло по его спине.
     Леденящая  струя  подействовала  отрезвляюще.  Мир   сразу
перестал  качаться,  кошмарный  дракон  улегся  на свое прежнее
место и снова принялся пить воду, слегка вздрагивая.  За  своей
спиной  Сан  Саныч обнаружил трехлетнего малыша. Он забрался на
скамеечку и не придумал ничего более  умного,  чем  вылить  Сан
Санычу  за  шиворот  ведерко  еще не прогревшейся озерной воды,
причем, как вскоре почувствовалось, в воде  были  и  песочек  и
камушки.  Сан  Саныч  мучительно  соображал, что же ему следует
делать: благодарить карапуза или отшлепать. С одной стороны, он
спас от кошмарного видения,  а  с  другой  -  вода  уже  успела
добраться до ботинок, и Сан Саныч ощущал себя сам подобно этому
малышу в определенной и не самой приятной ситуации. Однако если
для  малыша подобное состояние было делом обычным, то Сан Саныч
за последние  лет  тридцать  уже  успел  от  него  отвыкнуть  и
почему-то ощущал дискомфорт.
     - Есть  ли на свете детище хуже тебя, несносный мальчишка?
- раздался рядом  возмущенный  голос,  -  Ведь  только  вот  на
секундочку  отвернулась...  И  как это тебя угораздило? И когда
только ты успел так нагадить? Ну как тебе не стыдно.  Посмотри.
Посмотри, что ты с дяденькой сделал. Будь я на его месте...
     Что-то  до  боли знакомое и родное почудилось в интонациях
рассерженной  мамаши,  Сан  Саныч  повернулся   и   застыл   от
удивления.
     - Веня? Вероника, неужто это ты? - спросил он.
     На  него поднялись удивленные, такие же карие с золотистым
вкраплением, как у Карины, глаза,  такие  же  разметавшиеся  по
плечам  каштановые  волосы. Сан Санычу так нравилось, когда они
струились между пальцами, такой  же  упрямый  излом  бровей,  и
только сеточка морщинок прибавилась в уголках глаз.
     - Саша? - не сразу узнала Вероника. - Вот так встретились.
     Она смутилась. А Сан Саныч стоял и улыбался, глядя не нее.
Господи,  до  чего  же она похожа на сестру. Такие же маленькие
ладони чуть располневших рук, такой же округлый локоток и такой
же жест, отбрасывающий волосы  с  лица.  Как  странно,  он  все
помнил,  как  будто  это  было  вчера.  Помнил, словно когда-то
пытался вылепить Карину из гипса, чтобы  навечно  сохранить  ее
милый   образ.   И  сохранил,  а  казалось,  что  у  ничего  не
получилось.
     "Всевышний, наверное, свел нас," - подумал Сан Саныч.
     - Как странно, - сказала  Вероника,  -  именно  сегодня  я
думала о тебе, Карина спрашивает, не слышно ли чего.
     - Карина? Как она?
     - По-моему, ждет... может быть, и тебя...
     Солнце вывалилось из-за тучи, расплескав янтарное тепло, а
в душе  Сан Саныча в затянувшемся мучительном ожидании рассвета
блеснул  слабый  лучик  надежды,  той  самой  надежды,  которая
умирает  последней и которая способна творить чудеса, отводя от
края беды и помогая  найти  опору  в  этой  сумбурной  и  порой
невыносимо-тяжелой жизни.
     - Саш,  ты прости, - сказала Вероника, кивнув на карапуза,
- понять не могу, и как его угораздило.
     - Да ничего страшного, - сказал Сан  Саныч  и  тут  что-то
шевельнулось у него под рубашкой. - Слушай, а что у него было в
ведерке?
     Глаза Вероники округлились и она прошептала:
     - Раки.
     Сан  Саныч  тут  же  кожей  почувствовал, как рассерженные
клешни мертвой хваткой вцепляются в  него,  и  судорожно  начал
вытаскивать  рубашку из брюк. Веня помогала, и ее тонкие пальцы
скользили по спине Сан Саныча, стряхивая песок.
     Негодный мальчишка с видимым интересом наблюдал за ними.
     - Ну посмотри, что ты наделал, - ворчала на него  мама,  -
как теперь дядя домой пойдет, такой мокрый и грязный.
     - А ему нвавится, вишь, он улывается, вишь? - оправдывался
начинающий бандит.

     В  конце  дня,  уединившись  на  кухне  перед  открытым  в
грозовой мрак  окном,  Сан  Саныч  открыл  заветные  коричневые
корочки. Вечерняя мгла, ранняя и тревожная, окутала город. Там,
где   еще   недавно  ласково  голубело  небо,  сурово  бродили,
сталкиваясь и сгущаясь, чернильные тучи. Далеко за  озером  над
горами  змеились  сполохи,  но  раскатов не было слышно. Ветер,
холодный и сильный, сорвался  с  гор  и  полетел  над  волнами,
срывая  с них белую пену и швыряя ее рваные хлопья в запоздалые
лодки и  зазевавшихся  чаек.  Все  залило  чернильно-фиолетовой
тьмой,  все  живое  спешило укрыться от надвигающейся непогоды.
Временами по мостовой быстро-быстро  щелкали  тонкие  каблучки,
отчетливо    печатая   торопливые   шаги.   Излучающие   тепло,
спокойствие и уют желтые  окна  домов  гасли  одно  за  другим,
оставалось  лишь  слабое  мерцание телевизоров. Близилась ночь,
грозовая, дождливая. Последние дни, словно  по  заказу,  ночами
шли  ливневые  дожди,  а утром солнце мячиком выпрыгивало из-за
горизонта, наполняя ласковым светом умытый город  и  напоенную,
благоухающую землю.
     Сан Саныч начал читать.
     "Август 1957 года.
     Мне  еще  не  так  много  лет.  Я полон сил, желаний. Но я
опоздал. Чувствую, что опоздал. Мой поезд уходит. Я не  успеваю
за  ним. Я знаю. Уже спущен с цепи хромоногий убийца и мечется.
Мечется в поисках моего следа. Уже точит топор нелюдимый палач.
Топор, тоскующий по моей шее... Я чувствую приближение  смерти.
Человек  слаб и беспомощен перед ней. Даже самый великий. Перед
костлявой все равны. Все превращается в  прах...  Сталин  умер.
Берия  расстрелян. Я уцелел чудом. Меня спасло только то, что я
успел кое-что предпринять. Я всегда жил  по  золотому  правилу:
резкие  телодвижения  надо делать в согласии с линией партии. И
на этот  раз  это  правило  меня  опять  не  подвело.  Жизнь  я
сохранил,  пока,  но  мой звездный час прошел. Мою власть резко
ограничили.
     Как раз перед юбилеем я осознал, что я чудовищно одинок. В
соседней комнате умирает моя жена. Я ее никогда не  любил.  Нас
свела  вместе  случайность.  Я был студентом. Она на тринадцать
лет старше, третий раз замужем. От меня хотела только  сына.  Я
поразил  ее  своей неутомимостью. Ночи нам было мало, но с утра
надо было на работу. Она забеременела. Я сказал жестко:  своего
ребенка  не  отдам.  Она  сделала аборт, второй. Я принял меры,
написал докладную. Ее муж, паршивый интеллигент,  перебрался  в
мир  иной.  Она  до  сих  пор  не знает, что это дело моих рук.
Безутешная вдова стала моей женой. Брак не принес мне  счастья.
Она  извела  меня  ревностью. Настоящий кошмар. Она подозревала
меня со всеми, от секретарш до жен директоров заводов.  Звонила
непрестанно.  Высчитывала  где,  когда и с кем я был. Она часто
была права. Но она не понимала  главного:  я  презираю  женщин.
Чувство  привязанности  мне  незнакомо.  Пользуясь  властью,  я
всегда мстил всему женскому роду за то платье, которое носил  в
детстве. Жена меня изводила. Мне хотелось только спокойствия. Я
убеждал  ее,  что  дамы  меня не интересуют. Тогда она пришла к
выводу, что я "голубой".
     У  меня  всего  одна  любимая  дочь.  Бедная  девочка.   В
тринадцать  ее  рассудок  помутился. Тринадцать лет - проклятое
число. В тринадцать лет мою мать взял в жены тридцатилетний мой
отец. Она была молодой и глупой. Он мучил ее, заставлял  рожать
детей.  Сначала  мертвых, потом живых. Потом преставился. У нее
осталось шесть детей на руках. Младшему, мне, не было и  шести.
Глядя  на  тринадцатилетнюю веселенькую мою дочь, я представлял
ее в роли бабки. Но моей вины нет в том, что она сошла  с  ума.
Потом  я  выдал  дочь  замуж  за  одного  из  моих верных псов,
мечтавших породниться с сильными мира сего. У меня  два  внука,
но  жена  и  дочь  не  подпускают их ко мне. Чего они боятся? Я
просто не понимаю. Формулировка их чудовищна: "Не  подходите  к
деду - он заразный." Ребятки слушаются."
     Сан  Саныч  вдруг  поймал  себя  на  мысли, что испытывает
жалость к этому  никому  не  нужному  в  целом  мире,  убогому,
проклятому   людьми,   презираемому   даже   родными  человеку.
Человеку, продавшему душу дьяволу, чтобы добраться до вершины и
получить неограниченную власть. Лукавый обещание исполнил  и  с
сатанинской   ухмылкой   исчез.   Времена  сменились  и  бывший
властелин,  разъезжавший  на  черном  лимузине,  начал   ходить
пешком,  а  те,  кто раньше становились во фрунт или отвешивали
поклоны в пояс, стали плевать  вслед.  Вокруг  не  осталось  ни
одной  доброй  души, способной пожалеть этого сирого и убогого.
Да и разве достоин жалости палач?
     Строчки тетради витиеватым письмом бежали одна за другой:
     "Долгое  время  я  был  охотником.  Но  Фортуна   жестока.
Внезапно,  в  одночасье  со  смертью  Сталина,  я превратился в
объект охоты. Вот уже шесть лет в полнолуние я слышу сигнальный
рог облавы. Я ощущаю себя волком. Следом - свора собак. Я слышу
их шакальи голоса.  Недавно  они  подтявкивали  мне,  теперь  с
заливистым  лаем  идут  по  следу. Я могу бежать по коридору из
кроваво-красных флажков. Но этот путь рано или поздно  приведет
меня  к  засаде.  Я  могу  встретить  гончих псов лицом к лицу.
Собаки трусливы, каждая  слабее  меня.  Ни  одна  не  осмелится
напасть на волка первой. Первой - смерть. С первой я справлюсь.
Только  эта  задержка  на одно мгновение. Свора разорвет меня в
клочья. Но я трус. Я давно понял это.  Поэтому  я  бегу.  Бегу,
петляя как заяц. Бегу, покуда хватит сил.
     Однако  они  уже  идут.  Я  слышу их шаги по коридору. Все
ближе, ближе, ближе..."
     На  этой  странице  запись  обрывалась,   и   Сан   Санычу
почувствовал    в   воздухе   какое-то   странное   напряжение,
предгрозовую тревожность или что-то еще. Показалось, что легкая
тень мелькнула в бездонной пустоте окна, захотелось куда-нибудь
спрятаться по крайней мере до утра. По иронии  судьбы,  детство
Сан  Саныча  прошло  в  квартире  сталинского  дома  на  бывшем
проспекте Берии. Ему вдруг  почудилось,  что  за  спиной  стоит
кто-то  чужой,  неизвестный и опасный. И если бы Сан Саныч смог
признаться себе,  что  испугался,  что  находится  в  состоянии
страха,  обыкновенного  человеческого  страха, он бы несомненно
закрыл тетрадь и отправился спать. Однако Сан Саныч  не  сделал
этого.  Наоборот, разогнав все опасения, гнездившиеся в голове,
он перелистнул страницу.
      "Итак, 1947 - тяжелый предпусковой год. Окруженные
автоматными  дулами,  люди  жили  и  работали.  Работа   велась
круглосуточно. Строителей держали в диком напряжении. Требовали
полной  самоотдачи.  За  десятичасовой рабочий день выжимали из
них  все,  что  могли.  Я  понимал,  что  сроки   строительства
нереальные,  невыполнимые.  Однако  на  этих  сроках настаивали
Сталин и Берия. Значит, выбора, варианта нет.  Я  формировал  у
руководителей  чувство  вины  за  срыв графика ввода и освоения
объектов. Постоянно переставлял  людей  со  словами:  "Если  не
выполнишь  задание,  детей  своих  больше  не увидишь." На моих
совещаниях всегда  сидели  два  полковника  госбезопасности,  и
временами  они  брали  под  стражу кого-нибудь из руководителей
стройки прямо здесь же, в моем кабинете.
     Под жестким контролем  были  ученые.  Курчатов  возглавлял
научную часть проекта. Он уже изучил три тысячи страниц текста,
заботливо  предоставленного  советской  разведкой. Это избавило
нас от десятилетней кропотливой лабораторной  работы.  Курчатов
прекрасно  понимал  свое  дело,  но до чего хлипкие эти ученые.
После  разноса,   устроенного   Берией,   у   Курчатова   стали
подрагивать  руки.  Берия  сам несколько раз приезжал в Зону. В
июле  1947  года,  убедившись  самолично,   что   сроки   ввода
нереальны, Берия и устроил тот жуткий разнос всему руководству.
     Берия смотрел вперед. По его приказу были созданы закрытые
факультеты   в   крупнейших   институтах   Ленинграда,  Москвы,
Свердловска,  Горького,  Томска,  Новосибирска,  Тбилиси.   Там
началась   подготовка   специалистов   для  уранового  проекта.
Студенты заманивались высокой стипендией.
     В Зоне  с  теми  или  иными  заданиями  крутились  десятки
генералов.   Генералитет  действовал  устрашающе  на  нерадивых
директоров  заводов.  Были  такие,  кто   осмеливался   халатно
отнестись  к поставкам оборудования. Допуски не те, качество не
то. Подумаешь, какой-то там почтовый ящик номер два. Мои ребята
брали их прямо на  рабочем  месте.  Везли  в  этот  злополучный
почтовый   ящик   персональным   самолетом.   Потом  на  черном
автомобиле. А уж когда выгружали перед генералитетом с золотыми
нашивками - почтовый ящик номер два был  для  них  уже  номером
вторым   после   Кремля.   И   в   кратчайшие  сроки  прибывало
оборудование безукоризненного  качества.  Часто  бывал  в  Зоне
генерал-полковник по культуре и цензуре. Тогда в уральской дыре
мы видели новые фильмы раньше Москвы.
     На  железной  дороге ввели "шестидесятисемитысячную" серию
вагонов. Эти вагоны доставляли грузы для объекта.  Под  угрозой
сурового  наказания  обеспечивали  скорость  передвижения  этих
грузов не менее четырехсот километров  в  сутки.  Предоставляли
паровозы даже для одиночных вагонов.
     Уран  везли из оккупированной Германии, где его и добывали
на шахтах на границе Саксонии и Богемии. Первая шахта, открытая
в октябре 1945 года, называлась нелепо "Святой  Урбан".  Святой
покровитель  медленной  смерти? На германских рудниках работали
наши и немцы, и даже бывшие эсэсовцы.  В  то  же  время  полным
ходом,  под  жестким  контролем  Берии  шли  работы по поиску и
разработке собственных запасов урана. Недалеко уже был тот час,
когда  первые  килограммы  урановой  руды  в  Табошарах   будут
спускать  с  гор  в  мешках  на  ишаках. Следом за Табошарами -
Эстония,  Иссык-Куль,  Уч-Кудук,  Шевченко,  Заравшан,   Навои,
Колыма...   Очевидцев   не   остается.  Смертники  работают  на
сверхсекретных рудниках...
     Нелепость: первые запасы радиоборита открыли в СССР еще  в
1929  году  в  Майли-Сай  в  Ферганской  долине. Они были столь
незначительны, что туда пустили американцев. Басурмане  вывезли
весь металл до килограмма. Он и пошел на первую ядерную бомбу."
     Очередной  раз  своими  руками Сталин вложил оружие в руки
того, кто в одночасье из союзника превратился во врага. Атомный
меч в  руках  Америки  оказался  выплавлен  из  урановой  руды,
вывезенной из Советского Союза. И возможно, что в ядерном грибе
Хиросимы  вспыхнуло  урановое  солнце Ферганской долины. А СССР
начал ковать свой атомный меч из руды  предыдущего  вероломного
союзника.  Союзника, дерзнувшего завоевать мировое господство и
в результате бесславно разбитого, поверженного. Все в этом мире
взаимосвязано и взаимозависимо, история повторяется, охотники и
жертвы в угаре бешеной гонки меняются местами, однако,  как  ни
странно, все еще находятся желающие повторить печальную историю
третьего рейха, мечтающие стать властителями мира.
     Так думал Сан Саныч, глядя в чернильную предгрозовую ночь.
А бесстрастные записи тетради продолжали зловещую повесть:
     "Уинстон  Черчилль  произнес речь в маленьком американском
городке Фултон.  Тогда  он  был  уже  бывшим  премьер-министром
бывших  союзников.  Эта речь очередной раз напугала Сталина. Он
увидел предупреждение о готовящейся ядерной войне.  Сталин  был
вне себя. Он помнил 22 июня 1941 года, день начала войны. Новой
войны нельзя было допустить.
     Берия возглавлял разведку. Один за другим сыпались доклады
о разработке  все  новых  и  новых планов атомной бомбардировки
советских городов. Сталин нервничал. Он панически боялся  новой
войны,  все  время  торопил со сроками. А всем стало очевидным,
что обещание закончить строительство завода  к  7  ноября  1947
года  выполнить  не удастся. Зная Сталина, зная его жажду крови
головы терять не  хотелось.  Надо  было  что-то  придумать.  И,
предвосхищая  события,  я  поднял  вопрос  о  смене руководства
объектом."

     ...Только... Я вижу все чаще и чаще
     (Вижу и знаю, что это лишь бред)
     Странного зверя, которого нет,
     Он - золотой, шестикрылый, молчащий.
     Долго и зорко следит он за мной
     И за движеньями всеми моими,
     Он никогда не играет с другими
     И никогда не придет за едой...
     ( Николай Гумилев )

     Странный звук заставил Сан Саныча вздрогнуть, словно рядом
зубья отточенной пилы напоролись на ржавый гвоздь.  На  карнизе
открытого  окна  стоял  "лунный"  соседский кот. Спина его была
выгнута дугой, хвост, подобный полосатому  милицейскому  жезлу,
торчал   вверх,   причем  самый  кончик  его  был  согнут,  как
вопросительный  знак,  в  широко  открытых  глазах   малиновыми
искрами  отражался  свет лампы. Несмотря на то, что зверюга был
просто великолепен, Сан  Саныч  покрылся  липкой  предательской
испариной.
     - А ну-ка брысь отсюда, нечистая сила, - сказал он, затем,
вспомнив  что-то,  ради  интереса перекрестил кота. Кот остался
невредим.
     - Тебе говорю: пошел вон, мохнатая морда.
     Однако мохнатое, очаровательное  животное  преспокойненько
устроилось  на  подоконнике,  свернувшись  колечком,  сверкнуло
малиновыми искрами глаз, лениво зевнуло, опустило  мордочку  на
свешивающуюся  с подоконника лапку и принялось наблюдать за Сан
Санычем в узкие прорези прищуренных глаз. Сан  Санычу  хотелось
взять  незваного  гостя за шкирку и выбросить в окно, но что-то
останавливало, то ли высота третьего этажа, то  ли  мирный  вид
зверюги,   который   так   спокойно   вытянулся,   сразу   став
домашним-домашним. "Что случилось?  -  спросил  Сан  Саныч  сам
себя,  - Ничего не случилось. Подумаешь какая-то жирная скотина
в гости пожаловала. Надоест  -  выгоню  за  дверь."  Сан  Саныч
успокоился и продолжил чтение.
     "Очередной   раз   Берия   приехал  на  Базу-10  (одно  из
многочисленных названий  этой  Зоны)  в  ноябре  1947
года. Сроки сдачи мы провалили. Руководящий состав сменили.
Ждали  кары.  Берия  был  взвинчен.  Это  была одна из наиболее
черных полос в  его,  да  и  моей  жизни.  А  тут,  как  назло,
неприятности  сыпались  одна  за другой. Уже наступила холодная
уральская зима. Для Берии, непривычного к морозам, худшей пытки
придумать  было  нельзя.  Как  на  зло,  в  гостинице  под  ним
развалилась кровать."
     Сан  Саныч  живо  представил,  как  тихо ненавидевший зиму
Берия,  еле-еле  отогревшийся  чаем  с  коньяком,  укладывается
спать.  А  кровать  не  рассчитана на отъевшихся на кремлевских
харчах чиновников,  поэтому  она  с  легкостью  рассыпается  на
множество  мелких  кусочков,  и  массивный,  грузный, не в меру
упитанный великий проходимец с грохотом валится на пол, а потом
начинает орать противным, по-бабьи визгливым голосом.
     "Утром заведующая гостиницей стояла с узелком в руках. Она
приготовилась отбыть в места не столь отдаленные. Но Берии было
не до того. Его беспокоила собственная  голова  на  плечах.  Он
даже  не  обратил  внимание  на  заведующую. В мороз не завелся
правительственный  "кадиллак".  Берию  пришлось  запихивать   в
машину,  плохо  соответствующую  его  габаритам.  Заледенев