влечения, полностью
сосредоточенная на единственном существе, его жене, могла
вызвать у Жака порыв устранить соперника..."
   Само собой разумеется, мэтр Дельо тут же принялся
объяснять суду, что свидетель ошибается! Конечно, не
очень-то приятно видеть, как свидетельские показания, на
которые ты возлагал определенные надежды, оборачиваются
против тебя самого. Что касается нас, мы полагаем - и не
сочтем излишним еще и еще раз повторить это, - что вывод,
сделанный доктором Дерво, вполне правомерен. Жак Вотье
убил, находясь во власти беспочвенной, слепой ревности по
отношению к незнакомцу, который предстал в его
взбудораженном сознании как человек, попытавшийся отнять у
него жену... Мы предвидим следующее возражение: "Как вы
объясните, что Жак Вотье избрал жертвой именно Джона Белла,
которого совершенно не знал, а не кого-нибудь другого из
пассажиров "Де Грасса"?" На это мы ответим, что единственным
свидетельством, на основании которого суд может заключить,
что подсудимый и его будущая жертва до трагического момента
никогда не встречались, являются показания Соланж Вотье,
супруги подсудимого. Но многого ли стоит свидетельство
жены, пришедшей сюда единственно в надежде обелить мужа? Об
этом судить господам присяжным...
   Для нас же не подлежит сомнению, что Жак Вотье был хорошо
знаком с жертвой до преступления и без малейшего колебания
направился известной ему дорогой прямо в каюту молодого
американца, чтобы привести в исполнение свой преступный
замысел. Все в этом преступлении было взвешено, обдумано и
рассчитано... После обеда Жак Вотье, как обычно, прилег
вздремнуть, но на этот раз лишь притворился спящим. Не
успела жена покинуть каюту, как он встал, прошел вдоль кают
первого класса и поднялся по лесенке, ведущей к каютам-люкс.
Добравшись до каюты Джона Белла, он постучал в дверь...
Американец, который в это время отдыхал, открыл дверь и
впустил гостя. Затем снова улегся на койку, не забыв перед
этим закрыть дверь в коридор- эта деталь имеет немаловажное
значение, поскольку в данном вопросе я расхожусь с
инспектором Мервелем, полагающим, что преступник убил Джона
Белла, когда тот спал. Предположение инспектора, на наш
взгляд, не имеет под собой реальных оснований: как же в
таком случае Вотье сумел бы проникнуть в каюту?
   Что сделал слепоглухонемой, когда Джон Белл вновь лег на
койку? Скорее всего произнес те несколько гортанных звуков,
которые могут создать впечатление, будто он способен
изъясняться устно. Быть может, Вотье даже присел на краешек
койки и, пользуясь тем, что американец весь обратился в
слух, начал ощупывать рукой ночной столик в надежде найти
там орудие, с помощью которого мог бы умертвить лежавшего.
Его ловкие пальцы наткнулись на нож для разрезания бумаги...
Конец колебаниям... Молниеносным движением он хватает нож и
наносит удар... Тот же жест, ни секунды не колеблясь, он
повторил с устрашающей точностью во время проведенного
инспектором Мервелем следственного эксперимента после
прибытия теплохода в Гавр.
   Конец наступил быстро: остро отточенный нож, точную
копию которого предоставил в распоряжение суда следователь
Белен, рассек сонную артерию несчастного молодого человека,
сумевшего в последнем отчаянном усилии дотащиться до двери в
надежде на помощь. Об этом свидетельствует впитавшаяся в
ковер кровавая полоса, которая протянулась от запятнанной
кровью подушки до двери. Джону Беллу даже удалось
ухватиться еле повиновавшимися пальцами за ручку двери, но
это усилие оказалось последним в его жизни. Дверь
приотворилась под тяжестью повисшего на ней уже бездыханного
тела... Тем временем преступник, потрясенный содеянным,
рухнул на койку и попытался вытереть простыней руки, с
которых стекала кровь убитого. Он замер, даже не подумав
захлопнуть приоткрывшуюся дверь: зачем, раз он не собирался
отрицать свою вину? Не счел он нужным и уйти из каюты,
возвратиться к жене, чтобы признаться ей в совершенном из
ревности убийстве. Единственное, что он сделал перед тем,
как сесть на койку, - подошел к открытому иллюминатору и
вышвырнул в море нож, внушавший ему, как он сам впоследствии
признался капитану Шардо, ужас. После этого оставалось лишь
ждать, чтобы кто-нибудь вошел в каюту.
   Зверское, бессмысленное преступление, поводом для
которого послужила нерассуждающая ревность. И если нас
спросят: "Каким образом в мозгу слепоглухонемого могло
зародиться чувство ревности по отношению к Джону Беллу?", -
мы кратко ответим: "Благодаря обонянию". После случайной
встречи с Джоном Беллом, во время которой Жак Вотье запомнил
его запах - ведь каждому человеку присущ собственный,
неповторимый залах, различить который способно тонкое
обоняние слепоглухонемого, как объяснил нам господин
Роделек, - достаточно было уловить этот запах, например, на
одежде своей жены, чтобы в тот же миг зародилась ревность, и
все это без малейшей вины Джона Белла и Соланж Вотье. На
протяжении всего последующего времени Жак вынашивал план
мести. Прибегать к крайним мерам ему было не впервой:
вспомните, господа, поджог сарайчика! Единственным мотивом
покушения уже тогда была ревность...
   Сродни этой ревности и та злоба, которой дышат страницы
"Одного в целом свете", посвященные семье героя. Жак Вотье
выразил свою ненависть к тем, чьими заботами был окружен и
кому был обязан всем: он даже счел излишним хоть немного
замаскировать своих близких в вымышленных персонажах!
Вопреки тому, что можно было бы предположить, тройная
ущербность Жака Вотье ни в малейшей степени не сломила его
дух. Мы склонны полагать, что его интеллект развился именно
благодаря этому обстоятельству. Перед вами, господа
присяжные, отнюдь не забитое существо, согнувшееся под
тяжким бременем своих физических недостатков, а сильный
человек, ожесточенно боровшийся за то, чтобы достичь
интеллектуального уровня полноценных людей и даже превзойти
его... Скрытный, замкнутый человек, который умеет ставить
свою незаурядную физическую силу на службу макиавеллиевскому
мозгу, чтобы создать у окружающих впечатление, будто он
всего лишь тупоумное чудовище, и действовать подобно
чудовищу, когда его толкают на это извращенные инстинкты. С
тех пор, как в детские годы он обнаружил, что внушает
нормальным людям жалость, он понял, что может поступать как
угодно, в том числе и причинять зло, ничем особенно не
рискуя. Ведь ни один человек - если у него, конечно, не
камень вместо сердца - не отважится обидеть существо,
которое так обделила природа. И он пользуется этим! Вот
что до сих пор никто не осмеливался высказать вслух на
процессе, хотя в мыслях это было у каждого...
   Конечно, мы искренне жалеем Вотье, которому не суждено
пользоваться всеми чувствами, подаренными человеку природой,
однако, по нашему убеждению, он не желает, чтобы его жалели,
поскольку не нуждается в этом и осознает себя достаточно
сильным и уверенным в себе, чтобы противостоять кому угодно,
в том числе и своему защитнику, который, на наш взгляд,
совершенно напрасно тщится наперекор воле подсудимого спасти
его от заслуженной кары... Защита договорилась до того, что
существовало по меньшей мере еще два человека,
заинтересованных в устранении молодого американца!
Абсолютно беспочвенное утверждение, как справедливо отметил
господин адвокат гражданского истца, если учесть
собственноручно написанные признания подсудимого и отпечатки
его пальцев: могут ли быть более неопровержимые
доказательства?
   Сделав попытку заманить нас на страницы детективного
романа, защита все же признала, что подсудимый, несомненно,
входит в число тех трех лиц, которые якобы могли убить Джона
Белла. Но он, по словам защиты, не мог совершить это
преступление по двум причинам: во-первых, потому, что
против этого восстала бы его совесть, а во-вторых - и это
главное, - он не успел этого сделать, поскольку его на
несколько минут опередил настоящий убийца. Утверждение
весьма многозначительное: ведь оно подразумевает наличие у
Жака Вотье преступного намерения! А поскольку с первых же
минут расследования, проведенного на борту "Де Грасса",
стало ясно, что ни о каком другом преступнике не может быть
и речи, выходит, мы из собственных уст защитника узнаем, что
убийство было предумышленным!
   Мои выводы будут просты: в соответствии со статьей
триста второй Уголовного кодекса, предусматривающей за
квалифицированное преднамеренное убийство смертную казнь, я
прошу суд вынести приговор, который общественность вправе от
него ожидать. Я верю в справедливость его решения! Отмечу
при этом, что в случае Жака Вотье никакие смягчающие
обстоятельства, проистекающие из его тройной ущербности, не
могут быть приняты во внимание, так как она нисколько не
повлияла на его умственные способности, как это было
показано самыми авторитетными специалистами. И, раз уж
определение "чудовище" не единожды употреблялось здесь по
отношению к подсудимому, мы не будем противоречить общему
мнению, лишь уточним: Вотье - лицемерное чудовище, чей
великолепно организованный ум во мраке вечной ночи
подготовил преступление, в котором он никогда не раскается и
которым гордится!
   Краткая, ясная обвинительная речь произвела на
присутствующих действие сродни ледяному душу. Даниелла с
беспокойством отметила, что обычная бледность Вотье, похоже,
еще более усилилась, когда переводчик передал ему
заключительные слова прокурора, в которых явственно слышался
лязг гильотины. Взгляд девушки тревожно перебегал с
мертвенно-бледного лица подсудимого на безмятежную, скорее
даже меланхолическую физиономию Виктора Дельо. Защитник
поднялся со своего места, уже в сотый, наверное, раз с
начала процесса поправив спадающие с кончика носа очки.

                     5. ЗАЩИТА

   - Господа судьи, господа присяжные, прежде всего я должен
попросить у вас снисхождения - скажем даже, великодушного
прощения - за предстоящую речь, которая в отличие от
выступления моего многоуважаемого коллеги Вуарена и
блестящей обвинительной речи господина прокурора Бертье
может показаться вам чересчур долгой... Поверьте, в мои
намерения вовсе не входит увлечь вас в трясину словесной
казуистики, где за фонтаном красноречия иные ловкие
защитники ухитряются настолько искусно скрыть суть вопроса,
что на поверхности остается лишь их профессиональное умение
жонглировать словами и громоздить из них столь же звучные,
сколь и пустые фразы... Все это мне ни к чему, поскольку
передо мной стоит тяжелейшая задача: спасти Жака Вотье от
кары, которую почтенные члены суда по велению сердца и
совести вынуждены будут на него наложить, если мне не
удастся доказать, что на наших глазах совершается ужасная
судебная ошибка.
   Итак, перед вами Жак Вотье, слепоглухонемой от рождения,
двадцати семи лет от роду, обвиняемый в том, что пятого мая
сего года на борту теплохода "Де Грасс" он убил Джона Белла.
   Что это за человек? Никто не опишет его душевное
состояние лучше, чем сделал это он сам на первых же
страницах романа "Один в целом свете", проведя глубокий и
тонкий анализ внутреннего мира своего героя. Героя, как две
капли воды похожего на него самого... Те, кто прочтет
"Одного в целом свете", откроют для себя Жака Вотье.
   Посмотрим в глаза жестокой правде: к десяти годам Жак
Вотье уже отбыл десятилетний срок тюремного заключения. Он
был узником ночи, пленником непроглядного мрака, окружавшего
его с самого рождения. Это и в самом деле было чудовище, но
чудовище, живущее в инстинктивном ожидании события, которое
перевернет его животное существование. Можно сказать, что
маленький Вотье, пусть подспудно, пусть безотчетно, но
надеялся... Кто знает, не довелось бы ему и по сей день
остаться в этом состоянии, если бы скромная девочка, лишь
тремя годами старше его, юная Соланж, не принялась с
восхитительным детским упорством стучаться в двери его
темницы? Соланж первая пробила для несчастного в стене
безысходного мрака брешь, открыла ему окно в жизнь.
   Двое детей, сидящих перед открытым окном, - такую
картину, господа присяжные, увидел Ивон Роделек, когда
впервые попал в эту обитель скорби. Отныне налицо три
главных действующих лица драмы, свидетелями которой нам
предстоит стать. Я пойду еще дальше и скажу: Жак, Соланж и
Ивон Роделек - единственные персонажи, которые должны иметь
для нас значение... Остальные - всего лишь статисты.
Избавимся же от них по одному, в том же порядке, в каком они
предстали перед судом, показав каждого из них в его истинном
свете.
   Вначале - о свидетелях обвинения. Я специально не буду
останавливаться на показаниях стюарда Анри Тераля, комиссара
Бертена, капитана Шардо, доктора Ланглуа, инспектора Мервеля
и профессора Дельмо. Я полагаю, что все они вполне
объективно изложили нам то, что произошло после
преступления. Оставляю за собой право вернуться к отдельным
пунктам этих показаний несколько позже, когда настанет время
проанализировать сам ход преступления, и сразу перехожу к
показаниям седьмого свидетеля - сенатора Томаса Белла.
   Любой отец, если он, конечно, не лишен нормальных
человеческих чувств, всегда будет защищать память
единственного отпрыска, внезапно и при трагических
обстоятельствах вырванного из жизни. В подобном случае отец
искренне верит, что выполняет свой долг, и некоторые
недомолвки или неточности, которые могут вкрасться в его
показания, в общем, вполне простительны... Господин сенатор
Белл также не миновал этого состояния души, свойственного
несчастным отцам. Увы, поведение молодого Белла было отнюдь
не столь безупречным, как это пытался внушить нам его
именитый и всеми уважаемый отец... Джон Белл в столь юном
возрасте поступил на службу в морскую пехоту не по своей
воле - господин сенатор заставил его сделать это после
скандала, в котором были замешаны женщины. Сей пылкий юноша
- как бы выразиться помягче? - вовсе не чурался регулярных
посещений любезных, хоть и несколько легкомысленных особ,
проводящих все свое время в барах Манхэттена или в ночных
клубах Бродвея... Джон действительно выполнил свой долг на
войне с Японией, получив за это четыре высокие награды,
однако суровая тихоокеанская кампания ни на йоту его не
образумила. Напротив, юношеская тяга к женщинам вспыхнула с
новой силой.
   В эту пору он свел знакомство с соблазнительным
созданием, некой Филис Брукс, работавшей официально
партнершей для танцев в фешенебельном дансинге на Пятой
авеню. Среди бесчисленных друзей, которых прелестница
принимала у себя дома, был и Джон Белл. Очень скоро он
настолько соблазнился ее чарами, что возжаждал на ней
жениться. Его отец, узнав об этом и любой ценой желая
избежать союза, который запятнал бы честь семьи, заставил
Джона отправиться во Францию на первом же теплоходе. Им
оказался "Де Грасс".
   Я прибег к этому небольшому уточнению потому, что оно, по
всей видимости, сыграет весьма немаловажную роль в
дальнейшем ходе процесса, а также чтобы помочь членам суда
избавиться от представления, ловко внушенного им господином
адвокатом гражданского истца и господином прокурором, будто
Джон Белл отправился в нашу страну с единственной целью
насытить свою пресловутую "любовь к Франции"!
   Итак, преступление отнюдь не относится к разряду тех, по
поводу которых великая союзная держава из патриотических
соображений может потребовать правосудия. Надеюсь, у
Соединенных Штатов хватит здравого смысла, чтобы не
превратить обычное частное дело в проблему государственной
важности. Конечно, господина сенатора Белла, приехавшего
сыграть перед французским Судом присяжных роль отца -
поборника справедливости, легко понять и извинить, однако у
меня есть все основания считать - и это должно подтвердиться
дальнейшими событиями, - что для него благоразумнее было бы
проявить большую сдержанность. Кто претендует слишком на
многое, может не получить ничего. Будем считать, что в
показания этого важного свидетеля необходимые поправки
внесены. Перейдем к следующему свидетелю: сестре
подсудимого Регине Добрэй.
   Ее свидетельство, не принеся ничего существенно нового,
лишний раз убедило в следующем: если Жак Вотье не хранит в
сердце светлых воспоминаний о сестре, то и сестра платит ему
тем же! Более того, она его ненавидит... Кажется, мне
удалось найти подоплеку этой ненависти, которая пятнает
предвзятостью все ее показания. Пускай себе госпожа Добрэй
ссылается на свои пресловутые "религиозные принципы",
запрещающие ей развестись с Жоржем Добрэем, с которым они не
живут вместе уже четырнадцать лет, - истина в другом, и она
куда более прозаична: госпожа Регина Добрэй не развелась
лишь потому, что в этом случае ей пришлось бы распрощаться с
солидным содержанием, которое выплачивает ей супруг и
которое дает ей, в частности, возможность демонстрировать
свой вкус в выборе нарядов, по достоинству, я думаю,
оцененный находящимися здесь представительницами прекрасного
пола. Уж если бы госпожа Добрэй и впрямь обладала такими
глубокими религиозными убеждениями, она в первую очередь
обратила бы христианский принцип любви к ближнему на своего
собственного несчастного брата. Она же, повторяю, ненавидит
его. Ненависть эта является следствием и продолжением двух
других чувств, прочно укоренившихся в сознании
свидетельницы: корыстолюбия и уязвленной гордыни.
Корыстные интересы оказались под угрозой, когда Добрэй,
следуя советам своих родителей, опасавшихся плохой
наследственности, решил расстаться с женой. Гордыня же
проявилась в недостойных нападках, с какими она обрушилась
на написанный братом роман, в котором она в образе одной из
героинь разглядела себя самое, а в особенности напустилась
на свою невестку, которой она никогда не простит, что та -
дочь служанки. Впрочем, я уверен, господа присяжные, что
показания подобного свидетеля не окажут сколько-нибудь
существенного влияния на ваше решение.
   Показания Жоржа Добрэя и Мелани Дюваль особого внимания
не заслуживают, так что я позволю себе перейти к последнему
свидетелю обвинения - господину Жану Дони. Показания так
называемого "товарища" гораздо более хитроумны и куда
сильнее пропитаны ядом ненависти. Господин Дони преуспел
даже в том, господа присяжные, что заронил у вас серьезные
сомнения, изложив свою версию пожара в сарайчике, которому,
возможно, ошибочно придали большее значение, чем он в
действительности имеет. На деле это было всего лишь
заключительным и не представлявшим ни для кого серьезной
опасности аккордом ревности, которую испытывал Жан Дони к
своему более счастливому сопернику.
   В том, что Жак Вотье любил Соланж с самого раннего
детства, мы не сомневаемся, и в ходе дальнейшего
разбирательства факты покажут, что глубокое чувство Жака к
своей будущей супруге с годами лишь росло. В том, что
Соланж в момент своего приезда в Санак также испытывала к
Жаку весьма нежные чувства, можно не сомневаться, несмотря
на вполне понятные колебания, выказанные несколько лет
спустя, когда господин Роделек пришел к ней как посланец от
Жака. Но то, что и Жан Дони страстно полюбил эту
очаровательную девушку, которая, кстати, не обращала на него
ни малейшего внимания, также является бесспорным фактом.
Впрочем, могло ли быть иначе? Маленькое частное
расследование, которое я провел недавно в Санаке, позволило
убедиться в том, что Соланж Дюваль оставила там о себе
неизгладимую память. Почти без преувеличения можно сказать,
что весь Институт святого Иосифа был влюблен в это
ясноглазое и улыбчивое создание, чье появление внесло в
суровую, размеренную жизнь института чуточку женской
мягкости. Жану Дони не довелось избежать всеобщего чувства
по отношению к вновь прибывшей... "От своих
товарищей-глухонемых я узнал, что девушка очень красива. Мы
же, слепые, могли наслаждаться лишь музыкой ее голоса".
   Ах, господа, сколько мечтаний, сколько доселе
неизведанных пылких чувств должно было родиться в сердцах
этих юношей от одного лишь присутствия девушки! Но где
любовь, там может появиться и ревность... У Жана Дони это
чувство было даже двойным: ревность юноши, чувствующе