ительный!
   - Как тебе удалось это узнать?
   - Мне помогла Фланелька...
   - Кто такая Фланелька? - удивленно спросил я.
   - Моя кукла. У него не было никаких игрушек, вообще
ничего, чем он мог бы заняться...
   - Значит, ты больше не играешь со своей куклой?
   - Мне больше нравится играть с Жаком. Это важнее: ведь
больше никто не хочет с ним играть... Я даю ему куклу, а
потом время от времени забираю ее назад... Он очень
привязан к Фланельке: когда хочет с ней поиграть, просит у
меня. Для этого я придумала такой знак: он нажимает
указательным пальцем мне на ладонь правой руки. Это
означает: "Дай куклу", - и я даю. Когда я хочу, чтобы он
вернул куклу, подаю ему точно такой же знак.
   - Как тебе пришла в голову мысль общаться знаками?
   - Однажды утром я в первый раз дала ему Фланельку, а
перед обедом забрала. Он разозлился, бросился на пол и стал
рычать. Пришлось куклу вернуть. Некоторое время он
подержал ее в руках, и я снова забрала, но при этом подала
такой знак. Он снова рассвирепел, но я вернула Фланельку
только после того, как он догадался подать мне такой же
знак.
   - Чему ты еще его научила?
   - Просить любимые кушанья... Моя мама готовит их тайком
от его родителей: они не любят, когда его балуют.
   - А кто твоя мама?
   - Служанка у госпожи Вотье.
   - Знаешь, малышка, ты была бы для меня очень ценной
помощницей в Санаке!
   - Так вы живете не в Париже?
   - Нет. И я приехал за Жаком, чтобы увезти его туда.
   - Вы что, забираете Жака? - спросила она, приходя в
отчаяние.
   - Ты увидишь его через некоторое время. Пойми, Жак не
может всю жизнь оставаться в таком состоянии! Хорошо,
конечно, что ты научила его многим полезным вещам, и все же
этого недостаточно: ему надо получить образование, чтобы
стать настоящим человеком, как все.
   - О, за Жака я не беспокоюсь; он такой умный!
   Глаза Соланж наполнились слезами.
   - Но вы увезете Жака ненадолго, правда?
   - Все зависит от того, как пойдет обучение... Но ты
сможешь иногда навещать его в Санаке. Обещаю: он
обязательно будет тебя вспоминать.
   В то время я и вообразить не мог, что познакомился с той,
которая впоследствии будет носить имя моего нового ученика!
   Ивон Роделек умолк.
   - Как прошла первая поездка с новым учеником? - спросил
председатель суда.
   - Не так плохо, как я предполагал. Мать разрешила Соланж
проводить нас до вокзала, и девочке пришла в голову хорошая
идея принести Фланельку. Жак нянчил и ласкал куклу на
протяжении всей поездки. В тот же вечер мы приехали в
Санак, где я распорядился приготовить для малыша комнату,
смежную с моей: о том, чтобы сразу поместить его в дортуар
глухонемых или слепых, не могло быть и речи.
   - Были ли в числе ваших трехсот воспитанников, - спросил
председатель суда, - другие слепоглухонемые от рождения,
когда Жак Вотье появился в вашем институте?
   - Нет. Его предшественник, восемнадцатый по счету
подобный ученик, которому я дал образование, покинул нас
шестью месяцами раньше: мне удалось устроить его в
мастерскую подручным столяра. К тому же, чтобы Жак учился
успешнее, он должен был быть у нас единственным
слепоглухонемым. Как и в предыдущих восемнадцати случаях -
а они дали мне богатую практику, - я решил лично заняться
Жаком.
   - На мой взгляд, - заявил прокурор Бертье, - свидетелю
следует описать суду этапы обучения, которое превратило
бессловесное, влачившее животное существование существо,
каким был Жак Вотье в свои десять лет, в нормального
человека, в полной мере наделенного разумом. Тогда у господ
присяжных исчезнут последние сомнения в полноценности
личности, скрывающейся под весьма обманчивой внешностью
подсудимого.
   - Суд разделяет мнение господина прокурора. Мы слушаем
вас, господин Роделек...
   - Ту первую ночь пребывания Жака под крышей нашего
института я провел в молитвах и размышлениях, готовясь к
тому нелегкому сражению, что мне предстояло начать.
   Пробуждение поутру было у мальчика совершенно нормальным.
Первые трудности начались с утреннего туалета, к которому я
принудил Жака буквально силой: он прекрасно сознавал, что
его намыливают, умывают, расчесывают вовсе не те руки, к
которым он привык. В ярости он не раз опрокидывал тазик для
умывания и бросался наземь. После каждого из таких
припадков я помогал ему подняться и вновь наполнял тазик
водой, стараясь не выказывать признаков нетерпения:
началась подспудная, но ожесточенная борьба между его и моей
волей, каждая из которых стремилась заполнить собой малейшую
брешь в рядах противника. Борьба, которая неминуемо должна
была закончиться чьей-то победой. Насколько трудным был
этот первый туалет, настолько же легким предстояло стать
завтрашнему и уж совсем привычным - послезавтрашнему. В
обучении Жака все должно было сводиться к методичному
повторению мельчайших актов повседневной жизни. И каждое из
подобных сражений помогало мне открывать все новые черточки
в характере моего необычного ученика. Конечно, вначале это
были лишь самые неясные признаки: то хриплый вскрик, то
гримаса, а чаще всего сумбурный жест
получеловека-полузвереныша, однако опыт обращения с
предыдущими воспитанниками позволял мне извлекать пользу
даже из таких, казалось бы, незначительных деталей.
   Так, например, этот опыт подсказал мне идею подержать
несколько секунд руку Жака под струёй холодной воды, которая
била в тазик из крана и оказывала чувствительное давление на
маленькую зябнувшую ладошку. Я повторил этот эксперимент
раз десять, удерживая под струёй напрягавшуюся руку и
воспроизводя на ладони другой руки определенный символ.
Тогда из-под постоянно опущенных век брызнули слезы - первые
увиденные мной на этих, казалось, навсегда потухших
глазах... До чего же я был рад этим слезам!.. Разве не
были они самым ярким проявлением жизни, которая уже искала
способ выразить себя? Жак успокоился, смирился с неприятным
ощущением холодной жидкости. Я отвел его руку и прижал ее к
своей щеке: благодаря контрасту ребенок открыл для себя
благотворное воздействие тепла. Так в мозгу его начинали
укореняться понятия холода и тепла.
   Рука его, по-прежнему увлекаемая мной, ощупывала теперь
края тазика, а я тем временем запечатлевал на его вялой, -
но готовой к восприятию ладони другой характерный символ,
весьма отличный от предыдущего... Внезапно мой ученик
побледнел, затем покраснел и, наконец, застыл в безмерном
возбуждении. Окутывавший его непроницаемый туман стал
разлетаться в клочья: он постиг! В глубине неизвестности
вдруг забрезжил огонек, осветивший его дремлющее сознание и
прояснивший ему, что каждый из двух знаков, запечатленных на
его правой ладони, соответствует одному из предметов,
которые он только что осязал: холодной жидкости и металлу
тазика. Он разом усвоил пару таких важных понятий, как
содержимое и вместилище. Он также начал смутно осознавать,
что отныне сможет просить, получать, слушать и понимать
посредством обмена характерными символами с Неизвестным,
каковым я пока еще являлся для него и который постоянно
находился с ним в контакте... Наконец-то он вырвался из
ограниченного мирка, созданного заботами Соланж и
сводившегося к нескольким любимым кушаньям и тряпичной
кукле.
   В пароксизме радости Жак принялся ощупывать все, что
находилось в комнате: столик, на котором стоял таз,
тарелки, частью мокрые, частью сухие, мыло, скользившее в
его руках, губку, которую он лихорадочно сжимал, чтобы из
нее потекла холодная влага... Инстинктивным движением он
подносил каждый предмет к лицу, чтобы почуять, вдохнуть,
втянуть в себя свойственный тому запах... Он поочередно
попробовал на зуб губку и кусок мыла, от которого скорчил
гримасу: мыло оказалось не столь уж приятным на вкус! Я
предоставил ему возможность делать все, что
заблагорассудится, на протяжении долгих минут, что возмещали
ему десять лет, прошедшие в потемках. Я был свидетелем
чуда: три чувства, которым предстояло послужить Жаку
орудиями для получения законченного образования, начали
взаимно дополнять друг друга, помогая мозгу в постижении
окружающего. Обоняние и вкус поочередно пришли на помощь
осязанию. Все это произошло самым естественным образом:
достаточно было понаблюдать за движениями ребенка - то
беспорядочными, то осмысленными, - чтобы убедиться: каждый
предмет в комнате уже ощупан дрожащими от возбуждения
пальцами, обнюхан трепещущими ноздрями и попробован алчущими
познания губами.
   Даже на лице его, остававшемся до этой минуты
неподвижной, непроницаемой маской, казалось, можно было
прочесть название того или иного предмета. Жак держал в
руках ключ от дверей, ведущих к пониманию мира. Теперь у
меня не осталось сомнений в живости его ума: доброе
сердечко Соланж не ошиблось. Минул час, другой, третий,
наполненные новой жизнью: все это время я побуждал его
методично ощупывать, обнюхивать, ощущать все знакомые ему
предметы, одновременно с этим воспроизводя их тактильное
обозначение на его жадных до восприятия руках, вспотевших от
возбуждения... Дыхание его прерывалось... Я понял, что не
следует долее затягивать первый урок, иначе его неокрепший
мозг может не выдержать нагрузки. Возобновить его я решил
назавтра, намереваясь закрепить список предметов
повседневного обихода и дополнить его кое-какими новыми
объектами.
   Пока же я подумал, что Жаку нелишне будет проветриться и
размяться на свежем воздухе. Колоссальная умственная
работа, проделанная им за последние несколько часов,
требовала для восстановления сил физической разрядки. Я
отвел его в институтский парк, где прошел с ним заранее
намеченным маршрутом. С этой целью я заблаговременно
распорядился соединить отдельные деревья между собой
веревками. Жаку оставалось лишь идти вдоль натянутых
веревок от дерева к дереву - они служили ему ориентирами.
Благодаря этому способу он спустя три дня уже мог совершать
прогулку самостоятельно. Так он постиг понятие
пространство, очень скоро уяснил себе смысл понятия движение
и обнаружил, что способен прекрасно управлять собственными
ногами.
   Разумеется, во время этих прогулок я постоянно находился
подле него, чтобы оградить от какого-нибудь случайного
происшествия, но избегал направлять: я давал ему
возможность действовать по собственному усмотрению. Как
только он запомнил первый маршрут по парку, я изменил его,
перевязав иначе веревки: Жаку не следовало чересчур
привыкать к одному и тому же пути.
   После того, как я приучил Жака обозначать каждый предмет
домашнего обихода мимическим жестом, я стал обращаться к
нему просто как к глухонемому, обучая буквам
дактилологического алфавита, запечатлеваемым на коже его
рук. Затем я стал общаться с ним, наоборот, как с
обыкновенным слепым, и преподал ему азбуку Брайля, что
позволило ему читать. Однако пока он мог воспринимать и
обозначать лишь конкретные предметы или материальные
действия. Чтобы обратиться к его душе, мне необходимо было
внушить ему некоторые фундаментальные понятия.
   Я начал с понятия величины, дав ему возможность
внимательно ощупать двух своих соучеников, рослого и
маленького. Затем мне оставалось лишь продолжать свои
усилия в том же направлении. Однажды вечером, когда
какой-то бродяга пришел в институт попросить корку хлеба и
пристанища, я привел его к Жаку, чтобы мой ученик ощупал
изорванную одежду и стоптанные башмаки несчастного. Опыт
мой был жесток, но необходим. Жак выказал явное отвращение
при первом прямом столкновении с нищетой. Пару минут спустя
я подвел к Жаку доктора Дерво, врача нашего института, чтобы
мальчик потрогал его дорогой костюм, тонкую сорочку,
наручные часы и новенькие ботинки Жак тут же заявил на
мимическом языке: "Я не хочу быть бедным! Я не люблю
нищих!" "Ты не имеешь права так говорить, - ответил я ему.
- Ты любишь меня хоть немного?"
   Выражение несказанной нежности осветило его лицо "Ты
любишь меня, - продолжал я, - а ведь я тоже беден!"
   Так Жак понял, что любить бедных вовсе не зазорно, и в то
же время усвоил два новых понятия богатства и бедности. Я
воспользовался удобным моментом, взял его за руки и приложил
их к своему лицу. После того, как он долгое время ощупывал
мои морщины, он сделал сравнение со своим собственным,
по-детски свежим лицом. Я объяснил ему, что настанет день,
когда и его, Жака, лицо покроется морщинами так в его мозгу
утвердилось понятие старости. Реакция была бурной он
заявил, что с ним этого не произойдет, он намерен всегда
оставаться молодым и на его коже никогда не будет морщин!
Немало сил пришлось потратить, чтобы втолковать ему, что
каждый человек стареет и старость не так уж безутешна, если
сумеет окружить себя юностью.
   Несколько дней спустя Жак гулял по парку, шагая вдоль
веревок под моим наблюдением, как вдруг меня осенила идея
дать ему еще одно важное понятие: будущего. Неизвестно,
как долго длились бы мои объяснения, чересчур путаные,
несмотря на все усилия, если бы ребенок не опередил мою
мысль, продемонстрировав простой жест, доказывающий, что он
прекрасно все понял: с протянутыми вперед руками, нарочно
оставив в стороне обозначенный деревьями обычный маршрут, он
быстро пошел впереди меня, самостоятельно найдя извечное
сравнение жизни с дорогой. Как раз по возвращении с этой
волнующей прогулки, на которой ему открылись безбрежные
дали, Жаку пришлось впервые столкнуться со смертью. Теперь,
уже зная, что такое будущее, он, на мой взгляд, был
достаточно подготовлен, чтобы осмыслить это великое и
трагическое понятие.
   Брат Ансельм, наш институтский эконом, только что почил в
бозе. Жак был очень привязан к брату Ансельму, который
никогда не упускал случая сунуть ему в кармашек плитку
шоколада. Я, как только мог мягко, сказал своему ученику о
смерти, объясняя, что брат Ансельм уснул навеки, что он
больше никогда не встанет на ноги, не сможет ходить и
приносить Жаку шоколадки. Дотронувшись до распростертого
тела, ребенок неприятно поразился тому, что оно холодное, и
разрыдался. Однако не следовало оставлять в его сознании
такую сугубо материальную и неполную картину смерти, поэтому
я должен был открыть ему существование души...
   Только благодаря незримому, но всегда живому присутствию
Соланж в сердце Жака, мне удалось привести в действие те
душевные силы, с помощью которых юный разум мог воспарить в
сферы самых высоких отвлеченных понятий. Я спросил у него:
"Ты очень любишь Соланж? Но чем же ты ее любишь? Руками?
Ногами? Головой?" На каждый из трех последних вопросов Жак
кивком головы отвечал отрицательно. "Ты прав, мой мальчик.
Это нечто в тебе любит Соланж. Нечто, способное любить,
заключено в твоем теле, но не является его частью: без
этого "нечто" тело твое было бы неподвижным. Это называется
душой, и в смертный миг душа расстается с телом. Ты трогал
мертвое тело брата Ансельма: оно окоченело потому, что душа
покинула его... Она отлетела в мир иной... Тебя любила его
душа, а вовсе не тело: душа живет вечно и продолжает тебя
любить..." Так в сознании Жака пустила ростки непростая идея
нематериального существования и бессмертия души. Мне
оставалось лишь довести ее до кульминационной точки, до
вершины, которой должна достичь любая система воспитания:
до постижения Бога. Чтобы добиться этого, я обратился за
помощью к самому могущественному и самому щедрому союзнику
человека: солнцу. К солнцу, которое мой ученик за
приносимое им тепло любил так же неистово, как ненавидел
смерть, несущую с собой могильный холод...
   Однажды, после того как он вдоволь набегался в поле и
возвратился ко мне весь мокрый от пота, счастливый, каждой
клеточкой и каждой порой вобравший в себя солнце,
преисполненный ребячьего восторга и благодарности к светилу,
я спросил: "Жак, кто, по-твоему, смастерил солнце? Может
быть, столяр?" "Нет, - ответил он, - пекарь!" С детской
наивностью он связал в сознании, где теснилось столько новых
понятий, солнечный жар с жаром печи, где подрумянивается
хлеб. Я объяснил ему, что пекарь не может создать солнце,
что это выше его возможностей, что пекарь - всего-навсего
человек, такой же, как и мы с Жаком, разве что умеющий
месить тесто и выпекать хлеб... "Тот, кто создал солнце,
Жак, неизмеримо больше, сильнее, чем пекарь и мы с тобой, и
ученей всех на свете..." Жак слушал меня как зачарованный.
Я рассказал ему о сотворении мира, описал красоту неба,
звезд, луны...
   Мало-помалу я продолжил урок. Вскоре он уже знал
наизусть отдельные стихи Священного писания, которое
очаровало его, как и любого ребенка. Понятие о времени было
у него еще весьма туманным, и однажды он с беспокойством
спросил у меня: "А мой папа был среди тех злых людей,
которые убили Иисуса?"
   "Нет, дитя мое. Твой отец, как и ты, как и все мы,
относится к тем, ради кого Иисус стал искупителем..." Я
воспользовался вопросом об отце, чтобы завести речь о семье,
о которой он пока имел лишь самое смутное представление, и
дал ему понять, что у него есть еще и мама, которую он
обязан любить и почитать. Он не раз выказывал свое
удивление по поводу того, что так долго не видит своих
родных, и в особенности мать.
   Я мог лишь ответить: "Она скоро приедет..."
Действительно, к концу года она приехала. К несчастью, эта
встреча, на которую я возлагал столько надежд, не принесла
ничего, кроме горя...
   - Госпожа Вотье уже рассказывала нам об этом, - заметил
председатель Легри.
   Нвон Роделек покачал головой и медленно проговорил:
   - Госпожа Вотье так никогда и не узнала, что ее сын чуть
не покончил с собой после того, как убежал из приемной, где
она безуспешно пыталась удержать его в объятиях...
   - Расскажите об этом подробнее, господин Роделек.
   - Детали не имеют особого значения, однако извольте: Жак
спрятался на чердаке главного здания института, а когда
понял, что я обнаружил его убежище, спрыгнул вниз, на землю.
Лишь спустя много дней мне наконец удалось выведать у него
причину, толкнувшую его на такой шаг. Он сказал: "Я
подумал, что вы пришли за мной, чтобы вернуть той женщине...
Лучше умереть, чем вновь встретиться с ней! Напрасно вы
говорите, что это моя мать: я знаю, она не любит меня и
никогда не любила! Я узнал ее по запаху. Она не обращала
на меня никакого внимания, пока я жил у нее. Меня там никто
не любил, кроме Соланж". Я долго размышлял об этой семейной
драме и в конце концов решил положиться на целительное
действие времени. Тем не менее я пожурил Жака - он
послушался меня и приложил все усилия, чтобы заставить себя
лучше встретить свою матушку, когда спустя год она снова
приехала в Санак. Однако впоследствии я понял, что мой
ученик никогда не сможет полюбить ни мать, ни кого-либо
другого из своей семьи.
   - Как относился Жак Вотье к другим вашим воспитанникам?
   - Прекрасно. Со дня прибытия в Санак он, благодаря своей
приветливости и добродушию, завоевал всеобщую симпатию.
   - Действительно ли один из них, по имени Жан Дони,
занимался с ним больше остальных? - спросил прокурор.
   - Да, это так: двое подростков на долгие годы
превратились в неразлучную пару...
   - До прибытия в Санак Соланж Дюваль! - вставил прокурор.
   - Когда для Жака настало время готовиться к сдаче
экзаменов, я подумал, что лучшей помощницы, чем Соланж
Дюваль, для него не найти. При всех своих достоинствах Жан
Дони был очень разборчив в выборе друзей: когда в жизнь
Жака вошла эта девушка, он заметно приуныл. Я объяснил, что
ему так или иначе уже не придется в будущем заботиться о
своем более юном товарище: ведь через несколько месяцев
Жану предстояло покинуть нас, чтобы стать органистом в
соборе Альби. Поэтому вместо него Жаку будет помогать
Соланж Дюваль. Жан Дони согласился с моими доводами.
   - Может ли свидетель сказать нам, какими мотивами он
руководствовался, приглашая Соланж Дюваль и ее мать в Санак?
- спросил прокурор Бертье.
   - Только настоятельной необходимостью, - ответил Ивон
Роделек. - Воспитание Жака не получило бы должного
завершения, если бы он не испытал на себе нежность, какую
способна дать настоящая любовь, доходя