го,
что та, о ком он мечтает, никогда не будет ему принадлежать,
и ревность по отношению к ней же, занявшей его место
"покровителя" Жака, которого он опекал вот уже шесть лет.
Он оказался во всех смыслах "третьим липшим"... Сколько
желчи разлито в этих словах свидетеля: "По некоторым
интонациям чувствовалось, что под кажущейся кротостью,
способной обмануть лишь зрячих, завороженных ее внешним
обликом, скрывается недюжинная воля..."! Ревность вынудила
Жана Дони вступить в противоречие с самим собой! Он любит
Соланж и в то же время ненавидит ее... Он по собственной
воле пришел свидетельствовать против своего бывшего
товарища, чтобы косвенно отомстить той, что когда-то
отвергла его чувства. Его показания от начала и до конца
продиктованы злобой. Известность, которую спустя несколько
лет приобрело имя Жака Вотье, лишь раздула угасший было
костер ненависти. Его соперник не только сохранял
исключительную привилегию на любовь Соланж, но вдобавок
окружил себя ореолом славы, что не преминуло возвысить его в
глазах любимой. Такие вещи трудно простить, если у тебя
душа Жана Дони...
   Он приехал на брачную церемонию только после многократных
настойчивых просьб господина Роделека, не желавшего
допускать ничего, что могло бы омрачить торжество. Однако
подлинным праздником для отвергнутого соперника Жака Вотье
стал день, когда он узнал о преступлении на "Де Грассе".
Повторю его собственные слова: "Должен ли я оставлять всех
в заблуждении, что Жак Вотье не способен на преступление,
или же, наоборот, показать, что он не впервые покусился на
человеческую жизнь? Мой долг, как он ни тягостен, повелел
мне открыть глаза правосудию". Полноте, господа присяжные,
да разве с такими словами пристало выступать перед вами
тому, кто называет себя "лучшим товарищем юности Жака
Вотье"?
   Затем последовал рассказ о пожаре - отличная иллюстрация
тому, сколь изобретательным во лжи может быть человеческий
мозг. Рассказ этот при всем своем кажущемся правдоподобии
абсолютно не соответствует действительности, как дала это
понять Соланж Вотье с присущим ей целомудрием. Мы не
придадим этому происшествию большего значения, чем она и
брат Доминик. Теперь - о свидетелях защиты.
   Госпожа Симона Вотье выступала перед судом со всей
страстью раскаявшейся матери. Я не оговорился: как и все
другие члены семьи, Симона Вотье совсем забросила своего
маленького несчастного Жака на протяжении первых десяти лет
его жизни. Интерес к нему начал проявляться лишь с того
дня, когда он оказался вдали от нее. В этом она, увы, не
оригинальна; большинство из нас подвержено этому странному
чувству, благодаря которому у людей, нас покинувших, мы
вдруг обнаруживаем кучу достоинств. Ребенок инстинктивно
отдалился от этой женщины, чье присутствие, поначалу лишь
безразличное, стало для него впоследствии невыносимым. И в
дальнейшем, увы, уже ничего нельзя было сделать, чтобы
сблизить мать с сыном: показания Ивона Роделека и доктора
Дерво на этот счет совершенно категоричны. Все попытки
подобного сближения закончились плачевно. Если у кого-
нибудь из членов суда и оставались какие-либо сомнения по
поводу характера взаимоотношений между Жаком Вотье и его
матерью, то они должны были окончательно развеяться здесь, в
этом зале, при виде того бесстрастия, с каким встретил
подсудимый запоздалые слезы Симоны Вотье, умолявшей его
защищаться и вскричавшей во всеуслышание, что ее дорогой
сыночек невиновен.
   В том, что мать убеждена в невиновности сына, мы не
сомневаемся, но что касается страданий Симоны Вотье, они, по
сути, объясняются двойным ударом, нанесенным по ее
самолюбию: это исступленная ревность от того, что
совершенно посторонний человек, Ивон Роделек, вытеснил ее из
сердца Жака, и вполне понятное отчаяние при мысли, что ее
фамилия теперь связана с тяжким преступлением.
   Услышав это, многие удивятся, что я все же пригласил
подобного свидетеля выступить на стороне защиты... Этим
людям я отвечу, что место матери может быть только в лагере
защиты и нигде более. Легче выслушать упреки Симоны Вотье,
несправедливо обвиняющей достойных людей в том, что они
похитили у нее любовь ребенка, нежели злобные нападки ее
старшей дочери. Надеюсь, господа присяжные, что вы оставите
в памяти только скорбный финал, когда эта несчастная женщина
упала без чувств.
   Я искренне верю, что мать всегда безошибочно угадает,
убивал или не убивал тот, кого она некогда носила под
сердцем. Для Симоны Вотье Жак невиновен. В этом смысле ее
свидетельство имеет большое значение.
   Господин Доминик Тирмон, милейший брат-управляющий
Института святого Иосифа, - весьма достойный человек и, что
характерно для людей его профессии, изрядный говорун. Он
получил огромное удовольствие от своего пространного
рассказа о пожаре в сарайчике. Для него это всего лишь
курьезный факт, поэтому и нам не следует обращать на него
особого внимания. Зато в другом вопросе его
словоохотливость оказала нам неоценимую услугу: благодаря
ей мы детально познакомились со своеобразием цветоощущения у
подсудимого.
   Мы узнали, что цветовая палитра, укоренившаяся в сознании
Жака Вотье, не соответствует истинной. Жак Вотье создал
себе представление о цветах, основываясь на различиях в
запахах или вкусовых ощущениях. Таким образом, вызывая в
воображении тот или иной предмет, подсудимый подсознательно
всегда наделяет его каким-то определенным цветом. Как мы
покажем в дальнейшем, путаница в цветах сыграла важную роль
в развитии событий на борту "Де Грасса". Любопытный
эксперимент, которому я недавно подверг Вотье в присутствии
его жены, должен был убедить вас, господа присяжные, по
крайней мере в двух вещах: Жак Вотье придает весьма большое
значение шелковому шарфу, который носит его жена, и слово
"зеленый" приводит его в сильнейшее возбуждение...
Запомните хорошенько, господа присяжные: зеленый цвет
внушает подсудимому ужас! В чем причина? Простая логика
подсказывает нам объяснение: наверное, зеленый цвет связан
у него с неприятным, а может быть, и страшным воспоминанием.
Что касается шарфа, который вы видели на его жене и который
на самом деле вовсе не зеленый, а серый, тут я должен
сделать одно небольшое признание: это я попросил Соланж
Вотье явиться в суд с шарфом на шее. Это было необходимо
для осуществления моего замысла. И я нисколько не сожалею о
проделанном опыте, несмотря на произведенное им тягостное
впечатление... Во всяком случае, нам остается лишь
поблагодарить брата Доминика за полезное сообщение и перейти
к показаниям доктора Дерво. Он явился в суд с искренним
желанием помочь оправданию подсудимого. Беспристрастное
свидетельство этого незаурядного практика, который после
Ивона Роделека, без сомнения, лучше всех в Санаке знал Жака
Вотье, имеет большой вес. Что же касается его попытки дать
логическое объяснение убийству, якобы совершенному Жаком
Вотье, то он оказался загипнотизирован неопровержимыми на
первый взгляд уликами: отпечатками пальцев и неоднократными
признаниями подсудимого. Мы должны признать: несмотря на
заключительное заявление - в нем наш добрый доктор, воочию
убедившись во вреде, нанесенном его показаниями тому, кому
он искренне жаждал помочь, без особого успеха попытался
объяснить суду, что его слова были истолкованы превратно, -
этот свидетель защиты предстал перед судом, будучи в глубине
души уверенным в виновности Жака Вотье!
   Ну, а теперь настала пора обратить взор на Соланж Вотье,
чьи действия мы проследим шаг за шагом, пытаясь восстановить
события того рокового дня...
   В показаниях комиссара Бертена и капитана Шардо нашел
отражение тот факт, что, как только Соланж Вотье встретилась
с мужем в судовом карцере после преступления, она поспешила
с ним "поговорить". Этот безмолвный и недоступный пониманию
обоих свидетелей разговор состоялся при помощи рук:
проворные пальцы супруги "вопрошали" ладони мужа. По ее
собственному утверждению, она задала ему один-единственный
вопрос:
   "Это неправда, Жак? Ты не сделал этого?", на что тот
ответил: "Не тревожься! Я отвечу за все... Я люблю тебя".
Мне же представляется, что Жак Вотье сказал жене примерно
следующее: "Я знаю, что ты виновата, но главное - молчи!
Ты правильно сделала, что убила его... Только ничего не
говори! Я спасу тебя..." Услышав такой ответ, Соланж на миг
окаменела. Виновна? Конечно, она была виновна, но отнюдь
не в том смысле, какой вкладывал в это слово ее муж. Жак
Вотье был уверен, что обнаружил неопровержимое
доказательство виновности его обожаемой супруги в убийстве
Джона Белла. Он и сейчас в этом не сомневается. Взгляните
на его напряженное, встревоженное лицо - ведь переводчик
передает ему каждое мое слово. Сейчас он жаждет только
одного: избавиться от ужасного опасения, как бы его жена,
его добрая и нежная Соланж, не попала на скамью подсудимых.
Посмотрите, у него на лбу выступила испарина...
   Жак Вотье, очень скоро я докажу вам, что ваша жена не
убивала, и вы перестанете замыкаться в своей лжи во спасение
любимой. С первого же посещения вас в тюрьме Санте я понял,
что вы лжете всем, Жак Вотье! В тот день вы набросились на
меня с целью дать понять, что не желаете, чтобы адвокат
вмешивался в ваши дела, а главное - убедить меня в том, что
вы просто чудовище, и не более того! На вашу беду - а
вернее, на ваше счастье, Вотье, - в моем лице вы напали на
стреляного воробья! Поскольку под бесстрастной личиной у
вас скрывается редкая проницательность, вы очень скоро
поняли, что со старым плутом вроде меня ваш фокус не
пройдет. И тогда, отказавшись от дальнейших попыток меня
одурачить, вернулись к прежнему непробиваемому спокойствию.
Я сделал вид, что принял ваши правила игры, твердо решив про
себя вывести вас из этого неестественного спокойствия, когда
для этого настанет время.
   Мне удалось это дважды в ходе процесса. Первый раз -
когда вы заплакали от прикосновения морщинистых рук своего
старого учителя, и вам, Вотье, уже не удастся сделать вид,
будто жгучих слез этих никогда не было! Второй раз - когда
вы нащупали на шее жены шарфик: бессильная ярость,
овладевшая вами в тот миг, была непритворна... Итак, я
получил двойное подтверждение тому, что все ваше поведение с
того самого момента, как вас, безвольно обмякшего, нашли на
койке Джона Белла, было лишь неслыханным фарсом. О, что вы
можете быть чудовищем, я не отрицаю! Вы и в самом деле были
им - правда, единственный раз в своей жизни, но зато в такой
степени, какой редко может достичь человеческое существо...
Когда настанет время раскрыть последние козыри, я не премину
напомнить вам, при каких именно обстоятельствах это
произошло. Но что вы всегда были и остаетесь чудовищем, как
считает большинство присутствующих здесь, которых вы сумели
одурачить, - это сущий вздор!
   Я только что сказал, что ваша жена не убивала Джона
Белла, но из этого отнюдь не следует, что она ни в чем не
повинна. Просто ее виновность иного порядка. Но тут вам
пенять не на кого, кроме как на себя самого: ваше молчание
и упорная ложь поставили меня перед нелегким и весьма
ограниченным выбором: либо допустить, чтобы вас осудили,
либо публично открыть вам то, что вы предпочли бы никогда не
знать.
   Не вы один здесь лгали: ваша супруга тоже обманула,
намеренно исказив первый ответ, полученный от вас в судовом
карцере "Де Грасса". Но могла ли она поступить иначе?
   Господа присяжные заседатели, Соланж Вотье поняла, что
муж считает ее убийцей Джона Белла, и, хоть это совсем не
так, разубеждать его она не стала: ведь при таком повороте
дел Жак - и это главное - остается убежден в ее
безукоризненной моральной чистоте, а для него, любящего свою
жену без памяти, куда лучше пребывать в уверенности, что она
убила, защищаясь от посягательств, нежели узнать о ее
супружеской неверности. Вот почему Жак терпеливо дожидался
своего ареста в каюте, где произошло преступление, обставив
дело так, чтобы все говорило о его виновности. Подобное
поведение объясняется чрезвычайно просто, когда знаешь,
какую всепоглощающую любовь питает Жак к Соланж, но если он
узнает, что вовсе не его жена убила Джона Белла, что
останется от этой любви?
   Еще одна ложь, преподнесенная вам и подсудимым, и его
женой, заставила суд поверить, будто супруги Вотье никогда
не встречались с жертвой до того, как было совершено
убийство. Сообщение, которое я вчера утром получил из
Нью-Йорка по телефону, подтвердило мое предположение, что
молодой американец, хорошо известный во французских кругах
Соединенных Штатов, завязал с супругами Вотье большую
дружбу. Для того, чтобы разобраться в подлинном характере
отношений, существовавших внутри этого треугольника, я
считаю необходимым вызвать Соланж Вотье для дачи
дополнительных показаний.
   - Суд удовлетворяет просьбу защиты, - заявил председатель
Легри после короткого совещания с асессорами, и молодая
женщина вновь предстала перед судом.
   - Госпожа Вотье, - обратился к ней старый адвокат, - я
повторно пригласил вас в зал суда, чтобы достичь наконец
нашей общей цели: добиться оправдания Жака... Мадам, один
из ключевых вопросов процесса - встречались ли вы раньше с
Джоном Беллом? И мой долг, как это ни тягостно, заявить
вам, Соланж Вотье, что при ответе на него вы солгали! Вы
отлично знали Джона Белла, и знали уже больше года.
Познакомились вы с ним случайно: он подошел к вам после
очередной лекции, прочитанной вашим мужем в Кливленде, и
быстро завоевал ваши симпатии - ведь именно он взял на себя
труд облегчить ваше путешествие и сделать ваше пребывание в
Америке возможно более комфортабельным, даже возил вас в
собственном автомобиле! Его знаки внимания вы принимали с
восхищенной признательностью. И случилось то, что неизбежно
должно было случиться, - ведь молодой американец был хорош
собой. К тому же в сравнении с вашим мужем он имел одно
неоспоримое преимущество: он мог вами любоваться. Его
глаза буквально пожирали ваше лицо и фигуру. Несмотря на
всю вашу нежность к мужу, вы так и не смогли до конца
привыкнуть к мысли, что тот, кому вы принадлежите, никогда
не сможет вас увидеть.
   Поверьте, Жак Вотье, я глубоко сожалею, что вынужден
сейчас во всеуслышание преподносить вам это, но могу ли я
поступить иначе? Я вижу, ваше лицо все больше искажается
болью и страданием, однако во имя всего святого прошу вас,
Вотье, сохранить самообладание и найти в себе силы дослушать
до конца мою защитительную речь. Вам следует знать: если
Соланж в конце концов и решилась на брак с вами, то лишь
уступая сильному давлению, оказанному на нее в тот памятный
вечер Ивоном Роделеком. Соланж стала вашей женой только из
жалости, тогда как вы были влюблены в нее без памяти.
   Как нам любезно сообщил милейший брат Доминик, то был
беспрецедентный случай в истории Института святого Иосифа...
Вспомните необычную церемонию в часовне, где служками были
глухонемые, а хор состоял из слепых, вспомните аббата
Рикара, институтского священника, произнесшего великолепную
проповедь, которую вы, Соланж, в это время пальцами
передавали Жаку. Та же процедура повторялась на всех
скамьях часовни, где каждый слепой выступал в роли
переводчика для своего глухонемого соседа... Тогда вы не
знали, Соланж Дюваль, смеяться вам или плакать!.. Смеяться
- не от радости, а от нервного потрясения, вызванного почти
гротескным видом этой странной церемонии, в коей вы играли
главную роль; плакать - при мысли о том, что вот сейчас вы
навек связываете свою жизнь с втройне неполноценным
человеком... Вот какие мысли неотвязно преследовали вас,
когда после завершения церемонии вы рука об руку с Жаком
прошли сквозь двойную цепь любопытных зрителей, строгих
братьев ордена в черных сутанах и голубых брыжах и их
обделенных природой воспитанников... Сверху, с хоров, плыли
величественные звуки большого органа - Жан Дони играл
свадебный марш, отдававшийся у вас в ушах жестокой
насмешкой... И когда вы поднимали на миг глаза под
белоснежной вуалью, то, быть может, встречались с
восторженным взглядом какого-нибудь юноши, взглядом, полным
неистового желания, какого вам никогда не увидеть в
безжизненных глазах вашего мужа...
   В тот день вы жестоко страдали. Муки эти в последующие
дни отнюдь не прекратились - напротив, они многократно
усилились во время ужасного свадебного путешествия, из
которого вы вернулись в совершенном отчаянии. Каждый час
этого путешествия был жертвой, приносимой вами на алтарь...
Вам всякий раз приходилось делать над собой нечеловеческое
усилие, чтобы преодолеть физическое отвращение и не убежать
прочь, когда вашему мужу приходила мысль заключить вас в
свои медвежьи объятия.
   И все из-за той, первой, ночи, воспоминание о которой
никогда не изгладится из вашей памяти: в ту ночь вы
окончательно поняли, сколь безмерна ваша жертва. Ведь до
замужества все представлялось легким и простым: воображение
смело отметает все преграды. И лишь в тот момент, когда вы
совершили резкий переход от созданного в мечтах идеала к
суровой реальности, неполноценность супруга приняла для вас
зримые очертания. Признайтесь, Соланж Вотье, как это горько
- принимать поцелуи от губ, не способных вымолвить ни
словечка любви, как это ужасно - очутиться перед зияющей
пустотой незрячего лица... При таких обстоятельствах акт
любви может породить одно лишь отвращение. Гораздо скорее,
чем вы думали, да и думали ли вы об этом в порыве
жертвенности, побудившем вас ответить "да" Ивону Роделеку?
Физическая близость со слепоглухонемым обескуражила вас и
поколебала вашу решимость. Да и как не понять вас? Чтобы
выдержать это испытание, нужно было обладать такой душевной
силой, какую весьма и весьма редко встретишь у нас, слабых
человеческих существ...
   Ну, а ваш муж? Ведь не думаете же вы, Соланж, что, живя
с вами, он так и не понял, как действует на вас его
неполноценность? Как бы тщательно ни скрывал он свое
отчаяние, оно день ото дня росло: ревность и недоверие
начали серьезно омрачать ваш брак. Но, несмотря ни на что,
он крепко держался за вас. Он всегда испытывал и испытывает
неодолимую потребность в близости с вами - как физической,
так и духовной. Вот так в ваших отношениях и возникла
глубокая, хоть и не выходящая на поверхность трещина,
первопричины которой вы оба почли за лучшее не доискиваться.
Можно смело утверждать, господа присяжные, что пять лет их
совместной жизни прошли в непрекращающейся борьбе между
рассудочной нежностью молодой женщины и плотскими
вожделениями слепоглухонемого. Теперь представьте, каким
было то свадебное путешествие на Басский берег! Днем, когда
общение было лишь интеллектуальным, все шло замечательно:
гармония двух существ, дополняющих друг друга, из которых по
крайней мере одно полностью зависело от другого... Зато
ночью! Ночью роли менялись: признайтесь же, Соланж, вы
предпочли бы оказаться где-нибудь на краю света, только бы
не отдаваться ласкам, приводящим вас в ужас! Совершенно
отчаявшись, вы поделились своими опасениями с Ивоном
Роделеком, когда приехали вдвоем в Санак с прощальным
визитом накануне длительного отъезда в Соединенные Штаты. И
вновь мудрые слова и рассудительные советы наставника смогли
умерить ваше разочарование. Путешествие в незнакомую
далекую страну несколько сгладило остроту в ваших
отношениях. Вы стали привыкать к своему деятельному и в то
же время покорному существованию подле слепоглухонемого. Вы
с головой окунулись в кипучую жизнь Нового Света: с
калейдоскопической быстротой сменяли друг друга штаты,
города, лекции, конференции, интервью, выступления по радио,
наконец, приемы, на которых вы с каждым разом блистали все
ярче, расцветали все пышней. Каждый ваш шаг был
триумфальной поступью вашей красоты. Безмолвное присутствие
слепоглухонемого гиганта, который всюду неотступно следовал
за вами, как верный пес или смиренный раб, еще более
подчеркивало ваше очарование: по контрасту с безжизненным
лицом ваша лучезарная улыбка сверкала еще ослепительней...
В первые же дни пребывания за океаном у вас создалось