безусого
семнадцатилетнего юнца. Я уверен.
   - Можете ли вы чем-либо доказать это суду?
   - Она сама неоднократно так говорила.
   - Господин Дони, обращаю ваше внимание на важность
подобного утверждения.
   - Понимаю, господин председатель... Мы с Соланж
одногодки. Она знала, что я лучший друг Жака в институте.
Поэтому и поверяла мне некоторые вещи, которые не решилась
бы сказать ни господину Роделеку, ни матери... Бесспорно,
Соланж питала к Жаку привязанность, но чтобы она переросла в
любовь - это абсурд!
   - А он? Как, по-вашему, любил он эту девушку?
   - Относительно него трудно что-либо утверждать, господин
председатель... Жак очень скрытен; никогда нельзя сказать с
уверенностью, что он думает на самом деле. А человек, в
столь юном возрасте умеющий быть до такой степени скрытным,
впоследствии может оказаться способным на многое... Одна
история побудила меня потребовать разрешения выступить на
судебном разбирательстве... Когда суд узнает ее, он поймет,
почему я не удивился, услышав по радио, что мой бывший
протеже обвиняется в убийстве... Я долго колебался: должен
ли я оставлять всех в заблуждении, что Жак Вотье не способен
на преступление, или же, наоборот, показать, что он не
впервые покусился на человеческую жизнь? Мой долг, как он
ни тягостен - ведь речь идет о товарище юности, к которому я
испытывал, да и до сих пор испытываю, привязанность, -
повелел мне открыть глаза правосудию.
   Это случилось - я помню совершенно точно - двадцать
четвертого мая 1940 года в десять вечера. Тот весенний
вечер выдался на редкость погожим. Я в одиночестве
прогуливался в глубине парка, каждый уголок которого знал до
мельчайших подробностей, и сочинял в уме фрагмент органного
произведения. С головой, полной звучащих аккордов, я
направился к дощатому сарайчику, где имел обыкновение
уединяться, чтобы с помощью пуансона и карманного трафарета
запечатлевать на бумаге первые наброски рождающейся
композиции. Этот сарайчик служил Валантену, институтскому
садовнику, кладовой для его незатейливого инвентаря. Дверь
запиралась, но Валантен всегда оставлял ключ на вбитом рядом
гвозде. Внутри, если не считать инструментов и ящиков с
рассадой, стояли грубо сколоченный деревянный стол да
колченогая табуретка. Окон в сарае не было, и Валантен
зажигал старую керосиновую лампу, обычно стоявшую на столе
рядом с большой коробкой серных спичек. Мне-то она,
естественно, была ни к чему...
   В тот вечер, взявшись рукой за гвоздь, я с удивлением
обнаружил, что ключа на нем нет, он почему-то торчал в
замке. Едва я отворил дверь, как изнутри донесся
приглушенный вскрик. Я двинулся вперед, но тотчас получил
сокрушительный удар по голове, от которого зашатался и
потерял сознание. Очнувшись, я ощутил едкий, удушливый
запах и услышал потрескивание горящего дерева. Меня изо
всех сил трясла обеими руками за плечи Соланж Дюваль,
испуганно крича: "Скорее, Жан! Мы горим! Жак опрокинул
лампу и устроил пожар! А сам убежал и запер нас на ключ!" В
тот же миг я вскочил на ноги. Ощущение грозной опасности
придало мне силы: я бросился на дверь, пытаясь ее выломать.
Насмерть перепуганная Соланж могла только рыдать. Жар
становился нестерпимым: к нам уже подбирались невидимые
языки пламени... Наконец дверь поддалась, и мы выскочили
наружу. Навстречу нам уже бежали брат Доминик, привратник,
и брат Гаррик, старший надзиратель. Вскоре от сарая
садовника осталось лишь пепелище. "Как это случилось?" -
спросил брат Гаррик. "По моей неловкости, - быстро ответила
Соланж. - Я из любопытства заглянула в сарай, но там было
очень темно, и я зажгла керосиновую лампу, но нечаянно
столкнула ее на пол, и тут же вспыхнул огонь. Я страшно
перепугалась и стала кричать. Жан Дони - он, видно, гулял
тут неподалеку - бросился на помощь и вытолкал меня наружу".
   В тот момент я был настолько поражен услышанным, что не
смог проронить ни слова. Когда мы шли к главному зданию
института, мне удалось шепотом спросить у Соланж Дюваль:
"Зачем вы сочинили эту историю?" Она ответила: "Умоляю вас,
Жан, повторите мой выдумку! К чему навлекать лишние
неприятности на бедного Жака? Ведь он просто был не в
себе!" Я не нашелся что ответить и подумал: в конечном
счете Соланж права, потеря сарайчика с граблями - не такое
уж несчастье, а из людей никто не пострадал. Я направился
прямо в комнату Жака и с удивлением обнаружил, что он уже в
постели и притворяется спящим. Вернувшись к себе, я отдался
размышлению о происшествии, которое могло бы закончиться
трагически. Видимо, Жак с гнусными намерениями затащил
девушку в сарай, стоявший в безлюдном уголке парка. Мое
неожиданное появление спутало его карты. В ярости он чуть
не убил меня и сбросил лампу на землю, чтобы поджечь сарай.
Учуяв запах дыма, он выскочил и запер нас с Соланж на ключ,
чтобы мы сгорели заживо. Таким образом, ровно за десять лет
до убийства, совершенного на борту "Де Грасса", Жак Вотье
уже делал попытку уничтожить сразу двоих...
   При этих словах раздался хриплый, нечеловеческий вопль,
от которого у присутствующих кровь застыла в жилах.
Подсудимый, выпрямившись во весь свой огромный рост,
выбросил вверх руки и потряс пудовыми кулачищами, затем
рухнул на свое место меж двумя стражами.
   - Имеет ли подсудимый что-либо сказать? - обратился
председатель суда к переводчику. Спустя несколько секунд
тот ответил:
   - Нет, господин председатель. Он ничего не говорит.
   Председатель суда объявил перерыв в заседании.
   Когда члены суда удалились, в зале вновь поднялся
возбужденный гул. Мэтр Вуарен не скрывал своего
удовлетворения. Виктор Дельо поспешно нацарапал несколько
слов на клочке бумаги, затем, впервые за все время процесса,
обратился к своей соседке:
   - Милая Даниелла, сбегайте на почту и отправьте эту
телеграмму в Нью-Йорк... Разберете мой корявый почерк?
Тогда вперед! Как раз успеете вернуться к концу перерыва.
   Выходя из зала, девушка оглянулась: старый адвокат
забился в уголок на скамье защиты, которую она только что
покинула, и, слегка запрокинув голову, полузакрыл глаза за
стеклами очков: это была его излюбленная поза для
раздумий...
   Разлепив веки, Виктор Дельо заговорил с переводчиком:
   - Дорогой директор, как бы вы ответили, если бы я заявил,
что Жак Вотье не убивал Джона Белла?
   - Боюсь, дорогой мэтр, вам трудненько будет заставить суд
в это поверить... Только если вы предъявите ему настоящего
убийцу...
   - Попробую это сделать, - безмятежно ответил адвокат. -
Все будет зависеть от ответа на коротенькую телеграмму,
которую я попросил отправить в Нью-Йорк...

   Телеграмму приняли без задержек, и девушка заняла свое
место рядом с наставником в тот самый момент, когда к
решетке подходил первый свидетель, представленный защитой:
женщина лет пятидесяти с еще не утратившей стройности
фигурой, одетая в строгий, но изысканный черный костюм.
   - Мадам, суд просит вас призвать на помощь все ваше
мужество и рассказать о своем сыне Жаке... - сказал
председатель. - Вы не можете не понимать, что свидетельство
матери имеет особо важное значение, тем более в данном
случае, когда ваша дочь и ваш зять выступили с показаниями
на стороне обвинения...
   - Я знаю, господин председатель, - ответила Симона Вотье
хриплым от волнения голосом.
   - Суд слушает вас...

                   3. СВИДЕТЕЛИ ЗАЩИТЫ

   - Господин председатель, мне пришлось собрать все свои
силы, чтобы прийти на суд над моим маленьким Жаком...
Прежде всего я должна признать, что мой сын, до крайности
нервный и впечатлительный, по-видимому,, вовсе не чувствовал
себя счастливым первые десять лет своей жизни, которые
провел под родительским кровом. Мое истерзанное материнское
сердце чуяло, как он угнетен. А ведь мы с мужем делали все,
чтобы хоть как-то скрасить существование нашего несчастного
ребенка! Только после того, как все наши попытки воспитать
его окончились неудачей, мы решили вверить его Институту
Санака. Отъезд Жака привел нас в отчаяние, но меня утешала
надежда, что господину Роделеку удастся вырвать мое
последнее дитя из власти беспросветной ночи.
   - Таким образом, вы полностью доверяли господину
Роделеку?
   - Поначалу - да... После года разлуки я приехала в Санак
навестить сына. Свидание состоялось в приемной института.
Господин Роделек с восхищением рассказывал о способностях
моего сына. Как я была счастлива! И вот показался Жак...
Он сильно преобразился: мало того, что вырос, раздался в
плечах, но и держался прямо, с гордо поднятой головой... Я
удивилась той легкости, с какой он направился в мою сторону,
ни секунды не колеблясь и не пользуясь тросточкой, словно
видел меня или слышал мой голос. Поступь его была почти как
у нормального ребенка - спокойной и уверенной. Неужели этот
подросток был тем самым беспомощным малышом, который еще год
назад не мог сделать и шагу, не наткнувшись на какое-нибудь
препятствие?
   Обливаясь слезами, я прижала его к груди, но он вдруг
начал вырываться из моих объятий. Он отвернулся от своей
матери! Я чуть не лишилась рассудка. Господин Роделек
поспешил мне на помощь: он взял руки Жака в свои и стал
чертить на них знаки, повторяя для меня их смысл:
"Послушай, Жак! Ведь тебя хочет обнять твоя мама, которую
ты так долго ждал и о которой я тебе часто рассказывал..."
Лицо моего сына оставалось непроницаемым. Потом он
повернулся и выбежал из приемной. Я стояла, не в силах
вымолвить ни слова, и господин Роделек сказал: "Не
сердитесь на Жака, мадам! Он еще не совсем хорошо осознает
свои действия... Он совершенно не знал вас, мадам, когда
жил дома! Дайте мне возможность его переубедить... Когда
вы в следующий раз окажете нам честь своим визитом, то
увидите, что сын любит вас. Это очень чувствительная душа;
для него первый непосредственный контакт со своей матерью, о
которой я ему столько говорил и которую он ждал с волнением,
смешанным с чуточкой боязни, явился настоящим потрясением...
Дома он даже не подозревал о существовании такого понятия -
"мама"... Теперь знает. Сейчас, наверное, плачет
где-нибудь в уголке. После вашего отъезда я попытаюсь его
утешить. Обещаю вам, что сегодня вечером он не заснет, пока
не помолится за вас..."
   Я поверила его словам и уехала, несколько приободрившись.
Шли годы... Каждый год я регулярно навещала Жака, радуясь
его успехам. Однако он встречал меня все так же холодно.
После того, как Жак сдал второй экзамен на бакалавра - ему в
то время было девятнадцать лет, - я спросила, хочет ли он
вернуться жить в наш дом. Он наотрез отказался. Господин
Роделек дал мне понять, что для Жака предпочтительнее
остаться еще на некоторое время в Санаке, где он сможет
полностью сосредоточиться на обдумывании романа, публикация
которого может открыть перед ним блестящее будущее. Имела
ли я право мешать карьере сына? Я уступила и на этот раз, с
тревогой ожидая выхода книги в свет: три года спустя она
была наконец напечатана.
   - Что вы думаете об этом произведении, мадам? - спросил
председатель суда.
   - "Один в целом свете" - прекрасный роман. Я испытала
большую гордость за сына при виде его имени на витринах
книжных магазинов.
   - Виделись ли вы, мадам, с вашим сыном после публикации
его романа?
   - Нет. К моей материнской гордости примешивалась обида
на сына за то, что он даже не выслал мне экземпляр... Тем
не менее я отправила ему письмо с поздравлениями: он не
ответил. Тогда я решила еще раз съездить в Санак. В
поездке меня сопровождал знакомый журналист, который хотел
взять у Жака интервью. В тот раз я испытала самое большое
унижение, какое только может выпасть на долю матери: Жак
отказался увидеться со мной, но согласился принять
журналиста! Я была вне себя... Господин Роделек вышел в
приемную и объявил о решении сына в выражениях, которые не
оставляли мне никакой надежды. Не утруждая себя выбором
слов, он заявил, что было бы весьма желательно, чтобы мы с
Жаком, во избежание тягостных и бесполезных сцен, более не
вступали в непосредственный контакт. Добавил, что мой сын
уже достиг совершеннолетия, завоевал известность и скоро
встанет на ноги. Ему, Ивону Роделеку, удалось найти Жаку
верную спутницу жизни в лице Соланж Дюваль, которая будет
служить моему сыну гораздо более надежной опорой, нежели его
семья. Напоследок он сказал, что его роль наставника
окончена и он рассчитывает исчезнуть из жизни Жака, как
только тот женится.
   - Что вы ответили господину Роделеку по поводу женитьбы
вашего сына?
   - Чтобы на мое согласие он не рассчитывал. К несчастью,
мое мнение не играло особой роли: Жак уже достиг
совершеннолетия. Я вернулась в Париж и лишь полгода спустя
получила от господина Роделека уведомление о том, что
брачная церемония назначена на следующую неделю! Мой сын
даже не удосужился сам написать о своем решении...
   За все пять лет, что прошли после свадьбы, я так ни разу
и не получила весточки ни от сына, ни от невестки, ни даже
от господина Роделека! Лишь по чистой случайности я узнала
об отъезде молодых в Соединенные Штаты. Мое материнское
сердце жестоко страдало от того, что они уехали, не
попрощавшись, но я подумала, что господин Роделек, возможно,
прав и мой бедный мальчик нашел счастье. Я уже начала
свыкаться с этой мыслью, как вдруг будто обухом по голове:
читаю в газете, что мой сын обвиняется в убийстве! Узнав,
когда прибывает "Де Грасс", я нашла в себе силы поехать в
Гавр, но там мне не разрешили поговорить с сыном... Он
прошел в нескольких метрах от меня, сквозь толпу застывших в
ужасе пассажиров, не подозревая, что мать его - здесь, на
пристани, готовая изо всех своих слабых сил помочь ему во
вновь обрушившемся на него отчаянии...
   Голос Симоны Вотье прервался: перед судом была теперь
лишь несчастная мать- вся в слезах, она судорожно ухватилась
за барьер, чтобы не упасть. Виктор Дельо подошел ее
поддержать.
   - Если хотите, мэтр, - сочувственно произнес председатель
суда, - мы можем на некоторое время прервать заслушивание
свидетеля.
   Но тут Симона Вотье выпрямилась и выкрикнула, глотая
слезы:
   - Нет! Я не уйду! Я скажу все! Я пришла сюда затем,
чтобы защитить моего сына от всех, кто его обвиняет... от
всех тех, кто причинил ему зло и кто является истинным
виновником... Он не убивал! Это невозможно! Он невиновен!
Мать не может ошибиться... Даже если в детстве он и был
немножко грубым, это еще не причина, чтобы стать убийцей! Я
знаю, здесь все ополчились против него, потому что судят по
внешним признакам, но это ничего не доказывает! Умоляю вас,
господа судьи, оставьте его! Освободите его! Отдайте мне!
Я увезу его... буду охранять, клянусь вам! Наконец-то он
будет только мой... Никто никогда не услышит о нем...
   - Поверьте, мадам, суд понимает ваши чувства, - сказал
председатель Легри, - но попытайтесь найти в себе силы
ответить на последний вопрос: удалось ли вам увидеть сына,
пока он находился в заключении? И поведал ли он вам
что-нибудь важное?
   - Нет, я не виделась с ним: Жак не пожелал этого...
Бедный мальчик! Он так и не понял, что я желаю ему только
добра...
   Последние ее слова потонули в горестном вздохе. Симона
Вотье повернулась к скамье подсудимых, где переводчик
продолжал дословно воспроизводить на неподвижных руках
подсудимого, лежащих на ограждении, все сказанное его
матерью.
   - Умоляю вас, господин переводчик, - сказала она, -
скажите ему... Мать умоляет его защищаться, ради нее, ради
чести нашей фамилии, ради памяти отца... Мать прощает ему
безразличие, что он выказывал по отношению к ней с самого
раннего детства... Умоляю тебя, Жак, сын мой, подай знак,
все равно какой! Просто протяни ко мне руки...
   - Отвечает ли подсудимый? - спросил председатель суда у
переводчика.
   - Нет, господин председатель.
   - Суд благодарит вас, мадам...
   Судебные исполнители буквально унесли Симону Вотье,
провожаемую взглядами публики.
   Даниелла разглядывала подсудимого, не в силах оторвать от
него глаз, будто завороженная этим чудищем с ничего не
выражающим взглядом. Она спрашивала себя, мог ли Вотье,
хоть в краткий миг своего существования, проявить
человечность и показаться кому-либо симпатичным. И в самом
деле, девушке было нелегко разобраться в переплетении
противоречивых чувств, которые внушал ей подсудимый.

   Внешность нового свидетеля была весьма необычной.
Высокого роста, сутуловатый, он был закутан в сутану, полы
которой, расходясь книзу, открывали взору концы штанин и
огромные черные башмаки с окованными железом квадратными
носами. Единственным светлым пятном на этом черном одеянии
были голубые брыжи. Венчик седых волос обрамлял румяное, в
красных прожилках лицо, на котором выделялась пара глаз
стального цвета. Весь его облик дышал доброжелательностью и
застенчивостью, и с первого взгляда можно было понять: этот
старец принадлежит к разряду тех прекраснодушных существ,
что склонны с самого детства видеть вокруг себя только
хорошие стороны людей и явлений и закрывать глаза на их
изнанку. Неловкий, с принужденным видом стоял он подле
решетки и, не зная, куда девать свои большие крестьянские
руки, вертел в них черную фетровую треуголку:
   - Ивон Роделек, родился третьего октября 1875 года в
Кимпере, директор Института святого Иосифа в Санаке.
   - Господин Роделек, расскажите суду о своем воспитаннике
Жаке Вотье.
   - Семнадцать лет тому назад я приехал за ним в Париж,
чтобы увезти в Санак. Жака я нашел в его комнате, окна
которой выходили во внутренний дворик. Когда я вошел туда,
он сидел за столом: единственным проявлением жизни были
лихорадочные движения рук - они беспрестанно поворачивали
лежавшую на столе тряпичную куклу. Пальцы пробегали по
очертаниям игрушки с жадностью, которую, казалось, никогда
не удастся насытить... Прямо перед ним сидела девочка чуть
старше его, малышка Соланж, и ее выразительный взгляд был
прикован к замкнутому лицу Жака, будто стремясь вырвать у
него тайну. С первой же встречи мне показалось, что все
нежные словечки, которыми Жака когда-либо награждали,
сходили только с дрожащих губ Соланж. Его же губы
оставались безжизненными. Это придавало ему облик
звереныша. Комната была небольшой, но очень чистенькой: я
понял, что Соланж заботливо поддерживает в ней порядок.
Несчастный мальчуган также имел опрятный вид: на его
школьном костюмчике не было ни пятнышка. Лицо и руки его
были чисто вымыты.
   Я сел за стол между двумя детьми, чтобы поближе
рассмотреть малыша... Вначале я попытался раздвинуть его
сомкнутые веки, однако при прикосновении моих рук он
вздрогнул и резко отстранился, издав ворчание. Но я не
отставал, и его недовольство перешло в необузданный гнев:
он вцепился руками в крышку стола, затопал ногами, его
сотрясала нервная дрожь... Девочка пришла мне на помощь,
приложив свои маленькие пухлые ручки к лицу Жака и
принявшись его гладить. Это прикосновение возымело самое
благотворное действие на ее товарища: он моментально
успокоился... По всему было видно, что она очень любит
Жака. Я спросил у девочки: "Он тебя любит?" "Не знаю, - с
грустью ответила она; - Он же не может сказать мне об этом
". Тогда я объяснил Соланж, что настанет день, когда ее
друг сумеет выразить свои мысли и чувства, и добавил: "Тебе
приятно будет услышать, как Жак говорит, что ты его лучшая
подруга?" "Зачем вы говорите о том, чего не может быть? - с
грустью ответила девочка. - Что верно, то верно: он
относится ко мне лучше, чем ко всем другим. Он не любит,
чтобы кто-нибудь другой гладил его по лицу". "Даже его
мама?" "Даже она", - понурясь, ответила Соланж.
Испугавшись, что проговорилась, она недоверчиво спросила:
   - А вы кто, месье?
   - Я? Просто отец большой семьи. У меня триста детей!
   - И вы их всех любите?
   - Ну да!
   Маленькая Соланж, видимо решив, что мне можно довериться,
принялась объяснять, как она сумела научить Жака уйме всяких
вещей и как им удается очень хорошо понимать друг друга.
   - Они все считают Жака чокнутым. Это неправда! Я-то
знаю, что он очень сообраз