. Каким путем она войдет, из музея  или  с
улицы, не имело значения: в любом случае он  не  мог  ее  пропустить.  И  он
преспокойно мог спрятаться в той нише за ложной стеной, где стоит сатир.
   Бенколин замолчал, чтобы закурить сигару; от нетерпения у  него  тряслись
руки, так он торопился продолжить рассказ.  А  мне  в  голову  снова  пришла
прежняя страшная мысль...
   - Бенколин, - проговорил я,  -  но  разве  тот,  кого  заперли  в  музее,
обязательно должен был прийти с улицы?
   - Что вы имеете в виду? - Его глаза  на  мгновение  сверкнули  в  пламени
спички. Мой  друг  всегда  ужасно  сердился,  когда  кто-нибудь  ставил  под
сомнение один из пунктов в цепочке его рассуждений.
   - Мадемуазель Августин была в музее одна. И  еще  эта  странная  история,
когда  она  включила  свет  на  лестнице,  помните?  Она  сказала,  что   ей
показалось, будто кто-то ходит по музею... Кстати, -  перебил  я  сам  себя,
вдруг кое-что вспомнив, - черт возьми, как вы узнали, что она включала свет?
Вы спросили ее об этом, и она призналась,  но  ведь  ничто  не  говорило  об
этом...
   - Еще как говорило!  -  возразил  сыщик,  и  настроение  у  него  немного
улучшилось. - Джефф, что вы хотите мне сказать? Что Мари Августин  совершила
убийство?
   - Ну.., не совсем. Не представляю, какой у нее мог быть мотив. К тому  же
с какой стати ей, зарезав девушку, взваливать на себя труп и  тащить  его  в
собственный музей, где это прямо указывает на нее? Но то, что она  была  там
одна, да и свет...
   Бенколин  прочертил  в  воздухе  кривую  красным   огоньком   сигары.   Я
почувствовал, что он насмешливо улыбается.
   - Не дает вам покоя этот свет! Позвольте объяснить вам, что произошло  на
самом деле,  -  проговорил  Бенколин.  -  Во-первых,  мы  имеем  мадемуазель
Мартель, поджидающую в проходе.  Во-вторых,  убийцу,  затаившегося  в  нише.
В-третьих, мадемуазель Прево,  стоящую  у  музея...  Что  же  произошло  тем
временем? Барышня Августин,  как  выразились  вы,  одна  в  своей  квартире.
Представьте себе! Она выглядывает из  окна  на  улицу.  При  свете  уличного
фонаря она видит то же, что и полицейский, -  Джину  Прево,  которая  нервно
ходит  туда-сюда.  Что  бы  вы  о  ней  ни  говорили,  мадемуазель  Августин
добросовестная молодая женщина, она зарабатывает деньги у  всякого,  кто  их
платит. И она знает, что нужно  Джине.  Не  пустить  ее  -  значит  потерять
источник дохода. Поэтому она  включает  свет  -  центральное  освещение,  вы
помните, и еще на  лестнице,  которая  ведет  к  двери  в  проход,  -  чтобы
посетительнице не было темно. Потом она отпирает парадную дверь  в  музей...
Но мадемуазель Прево ушла! Уже почти без двадцати двенадцать, и она  наконец
решается войти другим путем. На  улице  ни  души.  Мари  Августин  удивлена,
растеряна, и вдруг у нее зарождается подозрение - уж не ловушка  ли  это?  Я
вижу, как эта решительная молодая дама смотрит направо  и  налево  по  улице
Сен-Апполин и думает. Затем  она  снова  запирает  дверь,  идет  в  музей  -
по-моему, по привычке - и вглядывается в этот зеленый полумрак... Что же тем
временем происходит в проходе за музеем? С половины двенадцатого убийца ждет
в нише между ложной стеной и дверью, ведущей из музея в проход.  В  половине
двенадцатого в музее гасят свет. Убийца остается в полной темноте. Вскоре он
слышит,  как  кто-то  отпирает  дверь  с  Севастопольского  бульвара.  Дверь
открывается, и на фоне бульварных фонарей вырисовывается женская фигура...
   Сидя здесь, в этой комнате с  высокими  потолками,  я  как  будто  воочию
видел, как все это происходило. Наша утопающая в  сумраке  комната,  тусклая
полоска света, падающая из алькова, и сатанинская гримаса на лице Бенколина,
его рука, прикрывающая глаза от света, и  потоки  дождя  на  окнах,  и  чуть
слышный шум уличного движения - все  это  уступило  место  темному  проходу,
который он сейчас описывал. Открывается дверь с  бульвара,  впуская  слабый,
мерцающий серебристый свет. В проеме  стоит  женщина...  Бенколин  заговорил
быстрее:
   - Это Клодин Мартель. Она пришла в проход, чтобы встретиться, допустим, с
Джиной Прево. Ее силуэт виден, но слишком  размыто.  Убийца  не  уверен,  не
может быть уверен - ведь он прошел сюда через музей, - что это  и  есть  его
жертва, мадемуазель Мартель. Он думает, что это  скорее  всего  она;  но  он
должен быть уверен, а там слишком темно, чтобы быть уверенным. Наверное,  он
пережил несколько ужасных моментов неизвестности, пока  слушал,  как  она  в
темноте ходит по проходу. Он  слышит  ее  шаги,  постукивание  каблучков  по
каменному полу, но не может ее видеть.  Клодин  Мартель  ходит  по  проходу,
мадемуазель Прево ходит по улице перед музеем, тяжело стучат три сердца -  и
все  это  только  потому,  что  старый  Августин  закрыл  музей  в  половине
двенадцатого и выключил свет... Джефф, если бы Клодин Мартель  зажгла  свет,
если бы она нажала на выключатель  у  входа!..  Тогда  все  было  бы  совсем
по-другому. Но она этого не сделала, как мы знаем со слов мадемуазель Прево,
которые  вы  слышали:  "Было   темно"...   Теперь   обратите   внимание   на
последовательность событий, и вам станет окончательно ясна  ситуация  и  то,
что из нее следует. Ровно без четверти двенадцать Джина Прево решает войти в
клуб со стороны бульвара. Она уходит  от  дверей  музея  и  заворачивает  на
Севастопольский бульвар. Сразу же после этого мадемуазель Августин  включает
электричество  в  музее,  в  том  числе  и  ту  зеленую  лампочку,   которая
расположена в углу за сатиром. Как я вам  уже  говорил,  теперь,  когда  обе
двери - потайная, в углу, и дверь из музея в проход - открыты, зеленый  свет
проникает  в  проход,  расположенный  за  ними..,  света  очень   мало,   но
достаточно, чтобы вблизи разглядеть лицо  человека...  Увидев  свет,  Клодин
Мартель резко поворачивается. Теперь отсвет зеленой лампочки  падает  на  ее
лицо, и она замечает силуэт убийцы. Девушка делает  шаг  назад  к  кирпичной
стене, но убийца больше не колеблется. Она даже не успела вскрикнуть,  когда
он притянул ее к себе и всадил нож ей в спину... И это, Джефф, происходит  в
тот самый  момент,  когда  Джина  Прево  отпирает  дверь  с  бульвара  своим
серебряным ключом.
   Детектив сделал паузу; он был очень возбужден, сигара в его руке погасла.
Я представил себе эту сцену, и у меня забилось сердце: тусклый зеленый свет,
удар ножом в тот самый момент, как щелкает  замок  от  поворота  серебряного
ключа, и вот в проходе появляется еще одна  женская  фигура...  С  какой  же
болью, должно быть, упало сердце убийцы, когда он ее увидел...
   Долгое, полное предчувствий - как будто крошечные пальцы прохаживаются по
обнаженным нервам  -  молчание;  непрерывное  журчание  воды,  стекающей  по
стеклам снаружи...
   - Джефф, - медленно продолжил детектив, - что там было дальше в  проходе,
мы можем только догадываться. До  этого  момента  мы  могли  восстанавливать
события  с  достаточной  степенью  определенности,  но  потом?..  Свет   был
настолько тусклым, что убийца смог опознать жертву только вблизи; поэтому  у
нас нет оснований считать, что Джина Прево, стоявшая в некотором  отдалении,
узнала убийцу или жертву. Однако, судя  по  ее  разговору  с  Галаном,  она,
очевидно, знала по меньшей мере, кто была жертва. Трудно  представить  себе,
чтобы Джина подбежала поближе  посмотреть,  что  случилось.  Она,  наверное,
видела, как блеснул нож, слышала звук удара, слышала, как  упало  тело;  она
поняла, что это убийство, убийца повернул к ней лицо, и вряд ли ей  хотелось
увидеть  больше...  Она  вскрикнула  и  побежала,  оставив  за  собой  дверь
открытой. Поэтому мы должны предположить, что Клодин Мартель,  с  ножом  под
лопаткой, должно быть, произнесла несколько слов.
   Джина Прево узнала голос и поняла,  что  заколота  ее  подруга.  Если  мы
примем это предположение, мы должны согласиться, что это был не просто стон:
едва ли Джина Прево по одному вскрику могла узнать голос.  Это  были  слова,
Джефф, несколько слов! - Он помолчал, и потом снова в темноте  зазвучал  его
негромкий голос:
   - Итак, мы можем предположить, что  в  момент,  когда  смерть  затягивала
пеленой ее сознание, Клодин Мартель выкрикнула  имя  своего  убийцы,  и  оно
отозвалось эхом в этом пустом коридоре...
   Задребезжал телефон. Бенколин взял трубку. - Алло! - услышал я, как будто
издалека, его голос. - Кто? Мадам Дюшен и господин Робике?.. Хм.  Ну  ладно.
Пусть поднимаются.

Глава 11

   Я едва различал слова Бенколина. Я видел, что он говорит по телефону,  но
слышал его голос, как слышишь радиопередачу, погрузившись  в  чтение  книги.
Мой друг более, чем кто-нибудь другой, обладает силой  внушения,  основанной
на тщательном подборе слов. Несколько фраз звучало  у  меня  в  голове,  как
колокола, и звон их разносился многоголосым  эхом  по  всем  уголкам  мозга,
пробуждая к жизни жуткие призраки. Темный проход  и  сочащийся  из-за  двери
зеленый  свет  казались  мне  еще  отвратительнее,  чем  когда-либо  прежде.
Неожиданный прыжок убийцы, притаившегося в  засаде,  напоминал  безжалостное
коварство животного. Я как будто сам переживал ужас,  который  почувствовала
Клодин Мартель, когда этот зверь бросился на нее.  Но  страшнее  всего  была
мысль о том, как умирающая девушка кричит бесчувственным стенам  имя  своего
убийцы...
   - Мадам Дюшен и господин Робике. Я только сейчас понял,  что  значат  эти
слова. Бенколин включил лампу у себя на столе, и ее желтый круг  погрузил  в
тень всю комнату, кроме широкого письменного  стола,  заваленного  бумагами.
Детектив сел  в  кресло  -  сутулая  фигура  с  пронзительными  глазами  под
нависшими над ними тяжелыми веками, со впалыми  щеками,  жестко  исчерченным
морщинами  лицом  и  седеющими  черными  волосами,  разделенными   посредине
пробором и закручивающимися вверх, как рога. Одна его рука неподвижно лежала
на столе. Рядом с ней, когда он посмотрел на дверь, я заметил  блестящий  на
блокноте маленький серебряный ключик.
   Служащий ввел в комнату мадам Дюшен и Робике. Бенколин встал им навстречу
и указал на кресла около его стола. Несмотря на плохую погоду, женщина  была
одета изысканно - в котиковую шубку и жемчуга; лицо ее  выглядело  моложавым
под полями низко надвинутой черной шляпы. Мешки под глазами казались  теперь
всего лишь подведенными тенями, она совсем не походила на  ту  неряшливую  и
изможденную женщину, которую мы видели этим утром. Теперь я рассмотрел,  что
глаза у нее не черные, а стальные. Она похлопывала по столу газетой,  и  чем
дольше она это делала, тем больше серело от чего-то похожего на отчаяние  ее
лицо...
   - Господин Бенколин, - чрезвычайно сухо произнесла она, - я взяла на себя
смелость прийти к вам, поскольку инспектор полиции, который приходил  к  нам
сегодня днем, позволил себе некоторые порочащие Одетту намеки. Я не  поняла,
что он имел в виду, и совершенно бы об этом забыла, если  бы..,  не  увидела
вот эту статью. - Она снова похлопала по столу газетой. - Тогда я  попросила
Поля привезти меня сюда.
   - Именно так, - нервно  вставил  Робике,  кутаясь  в  толстое  пальто.  Я
заметил, что он не сводит глаз с серебряного ключика.
   - Я очень рад, мадам, - склонил голову Бенколин.
   Она сделала жест, словно отбрасывая вежливость в сторону.
   - Вы будете говорить со мной откровенно?
   - О чем, мадам?
   - О смерти.., моей дочери. И Клодин Мартель. - У нее перехватило дыхание.
- Вы не сказали мне об этом сегодня утром.
   - Зачем же мне было это делать, мадам? У вас наверняка и так голова  идет
кругом, и еще один удар...
   - Пожалуйста.., пожалуйста, не скрывайте от меня ничего! Я должна  знать.
Я уверена, что эти события связаны. И что  Клодин  нашли  в  музее  восковых
фигур.., это же полицейская увертка, разве не так?
   Бенколин смотрел на нее, приложив пальцы к виску, и ничего не отвечал.
   - Потому что, видите ли, - продолжала она с усилием, -  я  сама  когда-то
была членом Клуба Цветных масок. О,  это  было  очень  давно!  Двадцать  лет
назад. Это заведение существует не первый год, хотя,  наверное,  -  заметила
она с горечью, - с тех пор там переменился хозяин.  Я  знаю,  где  находится
клуб. Музей восковых фигур, - о, я никогда в жизни не заподозрила  бы  музей
восковых фигур! Но я догадывалась, что Клодин туда ходила.., в клуб, я  хочу
сказать. И когда я узнала про ее смерть, то подумала о гибели Одетты...
   Женщина провела  языком  по  губам;  лицо  ее  совершенно  посерело.  Она
продолжала судорожно похлопывать газетой по столу.
   - Совершенно неожиданно, сударь, я поняла. Матери всегда  понимают  такие
вещи. Я почувствовала, что тут что-то  не  так.  Одетта  имела  отношение  к
клубу?
   - Не знаю, мадам. Разве что  невольно.  Она  посмотрела  на  нас  пустыми
глазами и пробормотала:
   - И будет проклят род твой.., как это?., до седьмого колена. Я никогда не
была религиозна. Но теперь я верю в Бога. О да. В его гнев.  Он  разгневался
на меня...
   Ее затрясло. Робике, бледный как  воск,  спрятал  подбородок  в  воротник
пальто и сдавленным голосом произнес:
   - Тетя Беатриса, говорил я вам - не надо  было  сюда  приезжать.  Господа
делают все, что могут. И...
   - Еще сегодня утром, - быстро заговорила она, - когда вы отправили своего
друга вниз послушать, о чем будет говорить Джина с этим человеком, я  должна
была бы понять. Конечно, Джина имеет к этому отношение. Как она  себя  вела!
Как ужасно она себя вела!.. Моя маленькая Одетта! Они все с этим связаны...
   - Мадам, вы переутомились, - мягко заметил детектив. - Это  была  простая
формальность. Человек зашел в дом, и мадемуазель Прево, встретив его...
   - Теперь я вам кое-что скажу. Я тогда была  потрясена,  и  это  заставило
меня задуматься. Этот голос.., голос этого человека...
   - Да? - ободрил ее Бенколин, тихонько постукивая пальцами по столу.
   - Как я сказала, его голос мне кое-что  напомнил...  Я  уже  слышала  его
прежде.
   - Ага! Так вы знакомы с господином Галаном?
   - Я никогда его не видела. Но четыре раза слышала его голос.
   Робике как зачарованный во все глаза смотрел на поблескивающий серебряный
ключик, а мадам уверенно продолжала:
   - Второй раз это было лет десять назад. Я сидела наверху, учила Одетту  -
она была еще маленькая - вышивать. Мой муж  читал  внизу,  в  библиотеке,  я
чувствовала  запах  его  сигары.  В  дверь  позвонили,   служанка   впустила
посетителя, и я услышала голос в холле. Приятный голос. Муж принял гостя.  Я
слышала,  как  они  разговаривали,  но  слов  не  различала.  Несколько  раз
посетитель смеялся. Потом служанка выпустила его... Я запомнила, что у  него
скрипели ботинки и в холле он еще продолжал смеяться. Через несколько  часов
после этого я почувствовала запах пороха, а не сигар, и спустилась вниз. Муж
воспользовался глушителем, когда стрелялся,  потому  что..,  потому  что  не
хотел беспокоить  Одетту...  Потом  я  вспомнила,  где  слышала  этот  голос
впервые. Это было в Клубе  Цветных  масок  -  о,  я  бывала  там  только  до
замужества, клянусь вам! Этот голос и смех принадлежали  человеку  в  маске.
Это было, наверное, двадцать три или двадцать четыре года назад. Я запомнила
это только потому, что в его маске было проделано отверстие  для  носа,  это
была такая ужасная красная штуковина,  вся  перекрученная..,  просто  кошмар
какой-то. Поэтому я и запомнила его голос... Она наклонила голову.
   - А третий раз, мадам? - спросил Бенколин.
   - Третий раз, - сказала она, сглотнув комок в горле, - был шесть  месяцев
назад, в начале лета. Было это в доме родителей Джины Прево в Нейи, в  саду,
ближе к вечеру. Небо было еще светлое, и на его фоне летний  домик  в  конце
садовой аллеи выделялся темным пятном. Из домика доносился мужской голос. Он
звучал нежно, как бывает, когда мужчина занимается любовью, но для меня  все
вокруг застыло, а солнце почернело, потому  что  я  его  узнала.  Я  убежала
прочь. Убежала, говорю вам! Но я успела увидеть, как Джина  Прево  вышла  из
домика, счастливо улыбаясь. Тогда я сказала  себе,  что  ошиблась,  что  это
просто истерика... Но сегодня, когда я снова услышала этот  голос,  все  это
всплыло в моей памяти. И я поняла. Не  отрицайте!  Моя  маленькая  Одетта...
Прошу вас, не успокаивайте меня. Когда я прочитала в этой газете о Клодин...
   Она пылающими глазами смотрела на Бенколина, который все  так  же  сидел,
облокотившись на ручку кресла, пальцами подперев висок,  и  смотрел  на  нее
блестящими немигающими глазами. Потом, немного успокоившись, она спросила:
   - Вы ничего не можете мне  сказать?  -  В  голосе  ее  звучала  отчаянная
надежда.
   - Ничего, мадам.
   Снова воцарилось молчание. Я слышал, как тикают чьи-то часы.
   - Да.., понимаю, - проговорила мадам Дюшен. - Я надеялась, что вы  будете
отрицать это, сударь. Непонятно почему, но я все еще надеялась... Теперь мне
все ясно. - Улыбнувшись одними губами, она пожала плечами, без особой на  то
нужды щелкнула замочком сумочки и растерянно посмотрела  вокруг.  -  Знаете,
сударь, я прочитала в газете, что Клодин  нашли  в  руках  восковой  фигуры,
которую называют Сатиром Сены. Вот такое впечатление произвел на  меня  этот
человек. Не знаю, как насчет Сены.., но сатир, отвратительное чудовище...
   Поспешно вмешался Робике:
   - Тетя Беатриса, нам лучше уйти. Мы только отнимаем у господ время.  Ведь
мы ничем не можем им помочь.
   Женщина встала, мы последовали ее примеру.  Она  продолжала  бессмысленно
улыбаться. Бенколин взял протянутую ему руку и вежливо поклонился.
   - Боюсь, мадам, я не смогу вас утешить, - негромко произнес он. - Но одно
по крайней мере я могу обещать. - Он чуть повысил голос и пожал ей  руку.  -
Пройдет не так уж много времени, и этот человек окажется там, где, я считаю,
он должен быть. И Богом клянусь, он  больше  не  причинит  зла  ни  вам,  ни
кому-нибудь еще! Всего хорошего, и.., будьте мужественны.
   Бенколин все еще стоял с  опущенной  головой,  когда  за  ними  закрылась
дверь. Свет играл на седых прядях его волос. Он медленно подошел к  столу  и
сел.
   - Я старею, Джефф, - заметил он вдруг. - Не так давно я бы позволил  себе
улыбнуться про себя по поводу этой женщины.
   - Улыбнуться? Бог мой!
   - Я был спасен от ненависти ко всем человеческим существам,  свойственной
Галану, только потому, что мог над ними смеяться. В этом всегда была главная
разница между нами.
   - Вы сравниваете себя с этим?..
   - Да. Он увидел, что человечество плохо управляется со своим  хозяйством,
и возненавидел его; он  считает,  что,  разбивая  в  кровь  сытые  рожи,  он
выковывает железный мир. А что же я?  Я  продолжал  себе  посмеиваться,  как
сломанная уличная шарманка, и превратился в маньяка; как слепец,  я  кидался
со своими ничтожными силами наперерез страстям, страданиям  и  горестям,  на
которые натыкался на каждом шагу. Передайте-ка мне коньяк, будьте другом,  и
позвольте мне немного поговорить о глупостях!  Мне  не  так  часто  выпадает
такая возможность... Так вот. Я стал  смеяться,  потому  что  боялся  людей,
боялся их осуждения, их пренебрежения...
   - Позвольте, - перебил я, - и мне посмеяться над этой идеей.
   - О да, я смеялся! Таким образом, из-за того, что они могли принять  меня
за меньшее, чем я есть на самом деле, я пытался стать больше,  чем  я  есть,
как это делают многие. Сильным был только мой мозг,  но  черт  меня  побери,
если я не заставил себя стать больше, чем я есть. Вон  идет  Анри  Бенколин,
его боятся, его уважают, им восхищаются, - о да! - а за ним встает  призрак,
не перестающий удивляться.
   - Удивляться чему?
   - Удивляться,  Джефф,  почему  люди  считают  мудрецом  злобного  идиота,
который сказал: "Познай самого себя".  Изучение  собственного  ума,  сердца,
полное погружение в них - губительное занятие, от него  сходят  с  ума.  Ибо
мозг - больший лжец, чем любой человек: он лжет даже собственному в