упление как обычно; всякие изменения в программе исключались.
   Итак, я поднялся по устланной  красным  ковром  и  залитой  ярким  светом
лестнице в "Мулен-Руж", купил билет, сдал  пальто  и  шляпу  гардеробщику  и
пошел на звук гремящего джаза. "Мулен-Руж" - давно уже не театр, хотя  сцена
с красным занавесом еще блистает небольшими ревю; теперь это преимущественно
навощенная танцевальная площадка с  кричащими  декорациями  и  прожекторами,
пробивающими с галерки сизые и белые дыры в  облаках  табачного  дыма.  Ныне
здесь визжат и топают под конвульсии  негритянского  джаз-банда,  в  котором
преобладают цимбалы, большой барабан и  непереносимое,  похожее  на  кошачьи
вопли, медное завывание. Это, кажется, и называется  зажигательной  музыкой,
не понимаю почему - разве что из-за потного экстаза музыкантов. Правда,  мне
совершенно непонятна прелесть негритянского искусства,  включая  спиричуэлс,
так что могу рассказать только про то, как дрожали стропила, пол  содрогался
от топающих ног, пыль забивала прожектора, в баре звенела каждая бутылка, по
залу кругами носились пульсирующие вскрики отплясывающей публики, а я уселся
в ложе у танцевальной площадки, заказав бутылку шампанского.
   Стрелки на моих часах ползли еле-еле. Становилось все более жарко,  людно
и дымно. Выкрики перешли в неумолкающий визг, аргентинский оркестр  заставил
танцующих дергаться в  бешеном  ритме  танго,  все  больше  подруг  на  час,
спрыгнув  с  высоких  табуретов,  дефилировали  по   залу,   окидывая   ложи
блуждающими зовущими взглядами. С каждым тиканьем часов приближалось  время,
когда мне нужно будет уходить... Наконец свет  притушили,  вопли  перешли  в
негромкий говор, и конферансье объявил выход Эстеллы. Перед  тем  как  погас
свет, в одной из лож напротив, с другой  стороны  танцевальной  площадки,  я
заметил человека. Это был капитан Шомон. Он сидел неподвижно, положив  локти
на перила, устремив взгляд на сцену...
   В потной, пахнущей пудрой темноте белый  луч  прожектора  нашел  Эстеллу,
стоящую перед ярко-красным занавесом. Она была в белом платье, в  волосах  -
жемчужная диадема. Я сидел слишком далеко,  чтобы  разглядеть  выражение  ее
лица, но  мне  представлялась  синеглазая  девушка  с  встревоженным  лицом,
розовыми губками и хрипловатым голосом, которая так неуловимо переменила все
сегодня днем в доме на бульваре Инвалидов. И даже сейчас можно было  уловить
влажный блеск ее глаз, оглядывающих публику. Между ней  и  залом  был  такой
жаркий, живой, интенсивный контакт, что пересыхало  во  рту.  Это  было  как
электрический заряд, который распространялся  по  залу  теплыми  волнами;  в
напряженной тишине раздавалось чуть слышное поскрипывание стульев, и зрители
отвечали  певице  единой  волной  затаенного   дыхания.   Скрипки   затянули
мечтательную мелодию; они играли все трепетней, уводили нас  все  дальше  от
действительности...
   Эта девушка умела петь!  Нежность  ее  голоса  хватала  за  душу,  будила
забытые печали, заставляла вспомнить о боли, жалости и сострадании. Она пела
с увлеченностью Мистенгет, теплой беззаботностью Меллер; роняла слова, будто
стряхивала пепел с сигареты. Но рекламировать  ее  как  американскую  певицу
было настоящим безумием. Джина Прево пела песенки старого доброго Парижа,  в
мелодиях которых звучит не только любовь, но и полет мысли. Они рассказывают
о драках, и трущобах, подвалах,  самозабвенности,  и  холодном  дожде.  Горе
кричит  в  каждой  струне  коварной  скрипки,  в  каждой  паузе,  обрывающей
хрипловатый голос. Горе впивается в сердце, словно затупившийся  нож,  не  в
силах пронзить его до конца. Поднимаясь, как только затрепетала и оборвалась
последняя высокая нота и Джина Прево, вздрогнув, расслабилась всем телом,  я
чуть не перевернул кресло. Я хотел незаметно уйти под аплодисменты,  которые
бурей прокатились по залу, но обнаружил вдруг, что у меня дрожат руки. Сунув
официанту несколько банкнотов, я стал в темноте проталкиваться к  выходу.  Я
все еще слышал, как  от  рева  публики  сотрясаются  стропила,  слышал,  как
поднялась, спала и снова взвилась к потолку волна аплодисментов.  Не  помню,
как забирал свои пальто и шляпу.
   Интересно, думал я, как все это воспринял Шомон. Я  спрашивал  себя  еще,
какая доля собственных страхов звучала в песне Джины и  не  тряслись  ли  ее
колени, когда она потерянно взирала на  восторги  публики.  В  этой  женщине
таились такие глубины, которые трудно  было  заподозрить  сегодня  утром,  -
горестное очарование ее глаз, печальный излом  полных,  чуть  припухлых  губ
могли свести с ума. "О, роза, загадка вонючих болот!.."
   Порыв холодного ветра хлестнул меня по лицу, когда я  вышел  на  улицу  и
увидел, как в тумане, служащего "Мулен-Руж", который  поднял  руку  в  белой
перчатке, подзывая такси. Сквозь мысли  о  Джине  всплыли  слова  Бенколина:
"Возьмите там такси, как сделал Галан, и засеките  время  до  клуба".  Алиби
Галана...
   Я машинально посмотрел на дом  напротив  и  увидел  невзрачный  ювелирный
магазинчик, в витрине которого были часы с освещенным  циферблатом;  стрелки
показывали пять минут двенадцатого. Я сел в такси, бросил: "Арка Сен-Мартен,
побыстрее" - и, захлопывая дверцу, сверил свои часы с часами в витрине. Пять
минут двенадцатого.
   "Побыстрее" - это слово, брошенное парижскому таксисту, способно  творить
чудеса. По сгорбившейся спине шофера, по жуткому  рывку,  которым  он  подал
назад, а потом развернулся, чтобы бросить машину, подпрыгивавшую по булыжной
мостовой, на улицу Фонтэн, я  понял,  что  меня  ждет.  Меня  подкидывало  и
швыряло из стороны в сторону; проносившиеся мимо вывески магазинов слились в
одну сплошную линию. Но теперь в моих жилах колотилась самая настоящая жажда
приключений. Стекла такси страшно  дребезжали,  пружины  сиденья,  сжимаясь,
выстреливали в меня, и я затянул французскую  застольную  песню,  к  которой
присоединился шофер. Когда мы наконец вывернули на бульвар Пуазонье, я снова
взглянул  на  часы.  Девять  минут,  даже  при  такой  скорости,  и   добрых
двенадцать, пока мы  добрались  до  арки  Сен-Мартен.  О  да,  алиби  Галана
доказано. Доказано - и, что уж там, даже с лихвой.
   Когда я зашагал по Севастопольскому бульвару,  в  горле  у  меня  немного
першило, а в  ногах  появилась  странная  легкость.  Дальше,  за  мерцающими
фонарями на углу, бульвар погружался во мрак. У плохо  освещенного  входа  в
кино торчало несколько зевак, и все они, казалось, наблюдали за мной.
   Вот и дверь, почти не заметная в тени домов. Я не  думал,  что  меня  там
будет кто-нибудь подстерегать, но внутренне собрался на случай, если все  же
на кого-нибудь наткнусь. До тех пор, пока я не выудил из кармана  серебряный
ключ, я не замечал, что у меня  дрожат  руки.  Я  вставил  ключ  в  замочную
скважину, и он легко и беззвучно повернулся в ней.
   Меня охватил  влажный  спертый  воздух.  Было  совершенно  темно,  и  мне
казалось, что от всего этого места несет убийством. Я знал,  что  здесь  нет
больше освещенного зеленым светом призрака с ножом в руке, но все равно  мне
было как-то не по себе... До меня не долетало ни звука. Я подумал, не бродит
ли сейчас старый Августин по музею... Ну, ладно. Интересно, имеют  ли  члены
клуба обыкновение зажигать свет в проходе, нажимая кнопку справа  от  двери?
Вероятнее всего, да: ведь когда дверь на бульвар захлопывалась,  в  коридоре
наступала кромешная тьма.  По  всей  вероятности,  выключался  свет  изнутри
самого клуба. Я нажал на кнопку.
   Льющийся  откуда-то  из-под  потолка  мягкий  свет  упал  на   выложенный
каменными плитами пол. В одном месте, как раз напротив двери  в  музей,  его
сильно выскребли, и это светлое пятно угнетало еще больше, чем если бы здесь
остались пятна крови. Черт побери! Почему же здесь так тихо? Мои шаги  гулко
отдавались от стен, пока я шел к дальнему концу коридора, прилаживая на ходу
маску. Маска прекрасно подходила ко всему этому... Я  невольно  взглянул  на
дверь в музей; она была закрыта. Я мысленно прошел через зеленые гроты музея
до этого безвкусного входа с буквой "А" из электрических лампочек на  крыше.
Музей сейчас, наверное, почти пуст. Но мадемуазель Августин скорее всего все
еще сидит в своей стеклянной будочке; одета она в унылое  черное  платье,  у
локтя рулончик билетов, ее руки - сильные, белые, умелые  руки  -  лежат  на
ящике с деньгами. Не исключено, что весь сегодняшний  день  музей  наводняла
толпа психопатов, падких  до  сенсаций,  и  девушка  устала.  Что  за  мысли
прячутся за этими непроницаемыми глазами? О чем она думает?..
   Кто-то тронул ручку двери в музей! Я не сводил с нее глаз,  пока  шел  по
проходу, но только сейчас увидел, что ручка тихо повернулась взад и вперед.
   Ничто не вызывает у меня такого ужаса, как скрип дверной ручки  в  ночной
тишине. На секунду я задумался, не подождать ли. Нет;  смешно  было  думать,
что это мог быть убийца. Просто кто-то из членов клуба... Но в таком  случае
почему этот человек не открыл дверь? Зачем ему стоять там и  крутить  ручку,
разыгрывая нерешительность?.. Впрочем, ждать я не  мог.  Никаких  подозрений
возникнуть не должно. Плотно надвинув маску, я двинулся к той, другой двери,
что была справа по проходу.
   Когда я вставил ключ в ее замок, в голове  у  меня  возникли  неожиданные
образы. Образы зла и смерти; видение, будто я нахожусь в ящике без  входа  и
выхода, вижу кошмарный красный нос Галана  и  слышу  его  тихо,  по-кошачьи,
мурлыкающий голос... Поздно! Я уже открывал дверь.
   Как только я открыл дверь, свет в коридоре за моей спиной погас, - должно
быть, он выключался автоматически. Я находился в фойе клуба.  Под  маской  я
пытался придать своему лицу беспечное  выражение,  одновременно  представляя
себе план первого этажа. Это был просторный холл,  футов  двадцати  высотой,
потолок его подпирали колонны  из  мрамора  с  синими  прожилками,  пол  был
выложен керамической плиткой с сине-золотой мозаикой. Неяркие кольца  света,
падавшие с верхушек колонн, оставляли нижнюю часть зала в полумраке. Слева я
увидел гардероб, а справа, чуть дальше, - дверь, разукрашенную купидонами  в
аляповатом эдвардианском стиле. Вход, как я помнил из плана, вел в гостиную.
Оттуда доносилось шуршание множества ног по толстым коврам, отголоски смеха,
приглушенная музыка. Воздух был тяжелый, пахло пудрой. И сама эта  атмосфера
роскоши, прячущейся за голыми стенами на грязной улице, подавляла разум и  в
то же время вызывала в сознании  образы  экзотические,  как  яркие  ядовитые
орхидеи. Она действовала  на  нервы  возбуждающе  -  раскованность,  холодок
опасности, как в  безумном  танце,  и  замирание  сердца,  как  будто  наяву
представляешь себе...
   Я вздрогнул. На меня надвигались  фигуры,  при  слабом  свете  казавшиеся
гигантскими; они беззвучно скользили по сверкающему полу. Охрана! Теперь мне
предстояло пройти осмотр у этих словно  ниоткуда  появившихся  громил.  "Ваш
ключ, мсье?" - произнес один. На них были строгие фраки и белые маски.  И  у
всех одинаково топорщились пиджаки под  левой  рукой,  где  обычно  крепится
кобура (Бенколин говорил  мне,  что  в  таких  случаях  обычно  используются
короткоствольные  револьверы  44-го  калибра,  снабженные  глушителями).   Я
чувствовал, что они смотрят на меня - люди из  подворотни,  в  любой  момент
готовые к  броску,  даже  когда  стоят  почтительно  выпрямившись;  глаза  в
прорезях их масок бегали из стороны в сторону. От мысли о глушителях  на  их
пистолетах они показались мне еще отвратительнее. Отдавая пальто с цилиндром
в руки гардеробщика - который незаметно проверил, нет ли у меня оружия, -  я
вынул ключ. Громила пробормотал: "Девятнадцать"; другой проверил по книге, и
в течение нескольких секунд, пока на мне были  сосредоточены  все  взоры,  у
меня бешено колотилось сердце. Затем кольцо белых масок распалось. Охранники
моментально растворились,  превратившись  в  тени.  Но,  не  спеша  шагая  к
гостиной, я слышал, как скрипнула кожа кобуры, и все еще чувствовал на  себе
внимательный взгляд...
   Я находился внутри, и стрелки на моих часах показывали одиннадцать  часов
восемнадцать минут.
   Гостиная оказалась длинным залом,  сравнительно  нешироким  и  еще  более
тускло освещенным. Стены ее были задрапированы черным бархатом. Единственным
источником  освещения  были  источающие  темно-вишневые  лучи  рты  и  глаза
бронзовых сатиров, сжимающих в объятиях нимф. Фигуры  напомнили  мне  Сатира
Сены в музее восковых фигур; кроваво-красный свет, струившийся из их ртов  и
глаз, с причудливой непостоянностью метался по черным драпировкам. Слева  от
себя, футах в десяти, я увидел большие стеклянные двери - они, как  я  знал,
вели в закрытый сверху проход, соединявшийся с большим  залом  во  дворе.  Я
уловил запах оранжерейных цветов,  весь  проход  был  уставлен  ими.  Как  в
комнате, где стоял гроб Одетты...
   Доносившаяся через эти двери музыка стала громче. Я слышал неясный говор,
кто-то заливисто смеялся. Из прохода, взявшись за руки, появились мужчина  и
женщина, оба  в  черных  масках.  Как  завороженные,  они  двигались  сквозь
черно-красные пляшущие тени; на губах женщины  застыла  слабая  улыбка.  Она
выглядела старой, он - молодым и очень нервным. В углу со стаканами коктейля
сидела еще пара. Но вот оркестр внезапно сменил темп; он заиграл чувственное
танго,  и  невидимая  толпа  как  будто  впитала  в  себя   его   вкрадчивую
истеричность. Затем в полумраке я заметил еще один силуэт.
   Этот человек стоял безмолвно, со сложенными на груди руками, у  основания
лестницы  черного  мрамора  в  самом  конце  холла.  Возвышавшийся  над  ним
бронзовый сатир отбрасывал красный свет на столбик, от  которого  начинались
перила лестницы, и освещал широкий разворот мощных плеч  и  лицо  в  красной
маске. Но нос маски был срезан, из отверстия торчал  исковерканный,  жуткого
цвета нос; человек улыбался...
   - Ваш номер, мсье? - прошептал голос у моего уха.
   Я с трудом проглотил слюну. Мне показалось, что стоявший там, у лестницы,
заподозрил меня. Правда, он не пошевелился, но как будто вдруг увеличился  в
размерах. Повернувшись, я увидел рядом с  собой  женщину  в  белой  маске  -
по-видимому, это был отличительный знак прислуги - и  в  платье  с  глубоким
вьфезом. От нее пахло терпкими духами, негромкое танго  вздымалось  и  снова
опадало, и я увидел уступленный  на  меня  взгляд  карих  глаз  с  длиннющей
ресницами.
   - Девятнадцать, -" - сказал я.
   Мой голос показался мне страшно громким, и я забеспокоился, не услышал ли
его Галан даже на таком расстоянии. А потом я вспомнил, что за все время  их
беседы с Бенколином не проронил ни слова. С  другой  стороны,  если  он  был
знаком с подлинным Робике... Женщина отошла в сторону и отдернула  портьеру,
скрывавшую небольшой альков. Там находилась освещенная панель  с  маленькими
пронумерованными кнопками. Она нажала одну и снова опустила портьеру.
   - Дверь в комнату мсье открыта, - сказала она мне.
   Что было в ее взгляде - беспокойство? подозрительность? недоверие?..
   - Благодарю вас;. - беззаботно ответил я.
   - Будет ли  мсье  что-либо  пить?  -  Когда  я  сделал  шаг  вперед,  она
проскользнула передо мною и подобострастно поклонилась. - Я принесу для мсье
в главный зал.
   - А, ну хорошо. Пожалуйста, коктейль с шампанским.
   - Спасибо, мсье.
   Она отошла к бару. Опасность? Скорее это походило  на  неуклюжую  попытку
спровоцировать меня... Но мне нужно было заглянуть в главный зал, по крайней
мере на несколько минут. Я вынул из портсигара сигарету, не спеша  прикурил,
краешком глаза наблюдая за горничной. По пути  к  бару  она  приблизилась  к
Галану, на мгновение  задержалась,  повернула  голову  и  сказала  несколько
слов...
   В груди у меня все сжалось. Нарочито твердой рукой  я  положил  портсигар
обратно в карман и медленно  пошел  к  стеклянным  дверям.  Дышащие  красным
сатиры все как один язвительно усмехнулись. Бешено взвилась мелодия танго. И
тогда за спиной у Галана, в тени, я увидел их.
   Апаши!
   Несомненно, это  телохранители  Галана.  Не  старые  апаши,  существующие
теперь только в  песенках  мюзик-холлов,  а  новое  поколение  послевоенного
Сен-Дени. Рожденные в голоде. Никогда, в отличие от американских гангстеров,
не  имевшие  покровительства  полиции  или  какого-нибудь   крестного   отца
преступного мира. Всегда наготове, подобно туго сжатой пружине,  не  знающие
легких денег. Апаши малы ростом и беспощадны, глаза их  пусты,  они  опасны,
как тарантулы. Их можно встретить в спортивных  центрах,  на  площадках,  на
рынках, в барах -  они  играют  там  в  домино.  Одеваются  они  крикливо  и
неряшливо, молчаливы, вместо воротника носят  шейные  платки,  укладывая  их
свободными складками; там-то - имейте это в виду - они и прячут свои ножи.
   Сейчас трое таких типов сидели в алькове за  спиной  Галана.  Их  немного
почистили, но на лицах все равно лежал отпечаток ущербности.  Я  различал  в
темноте тлеющие кончики их сигарет. Желтизну их лиц скрывали белые маски, но
они не могли скрыть бледной немочи в  змеиных  бусинках-глазах.  Ничего  нет
страшнее пустого взгляда.
   Через все это нужно было пройти.  Я  должен  был  не  спеша,  вразвалочку
пройти по уставленному цветами проходу. В коридоре передо мной на  некотором
расстоянии не было освещения.  В  самом  конце  его  слышалось  приглушенное
шарканье ног; звуки оркестра отдавались эхом,  как  будто  главный  зал  был
огромным, и я видел, как плавают в сумерках призраки-маски, черные,  зеленые
и алые маски людей, которые пытаются на пару часов забыть о своем доме  и  о
себе... Я посмотрел на часы. Боже мой!  Двадцать  пять  минут  двенадцатого!
Идти в зал за коктейлем я не мог: в любую минуту могла приехать Джина Прево.
Но у входа на лестницу стоял Галан! Вдруг он что-нибудь подозревает?..  Если
так, я пропал. Выхода не было.  Дойдя  до  середины  прохода  в  темноте,  я
положил руку на горшки с цветами и представил  себе  белые  маски  на  лицах
галановских   головорезов.   В   треске    барабанов    слышалось    грозное
предостережение...
   Кто-то сзади тронул меня за плечо.

Глава 13

   Я, наверное, вздрогнул от этого прикосновения. До сего дня не  знаю,  как
мне удалось не выдать себя, но, не раздайся тут голос горничной, я наверняка
сделал бы это.
   - Коктейль с шампанским для мсье, - произнесла она с укором.
   Я задохнулся от облегчения, с трудом различая девушку, державшую  поднос.
Но что теперь? Я не мог велеть ей отнести  коктейль  наверх,  время  слишком
поджимало. С другой  стороны,  подниматься  сейчас  в  комнату  одному  было
сумасшествием, особенно если учесть, что в самом низу лестницы стоял  Галан,
оберегая свой клуб от полицейских шпиков. И тогда девушка заговорила снова.
   - Мсье, - вполголоса произнесла она, - мне ведено передать  вам...  Номер
девятнадцать... Боюсь, там было небольшое происшествие...
   - Происшествие?
   - Да, мсье, - почтительно продолжала  она.  -  Комнатой  не  пользовались
много месяцев. И только  день  или  два  назад  уборщица  -  о,  она  ужасно
неловкая! - разбила там окно. Мне очень, очень  жаль!  Не  помешает  ли  это
мсье? Его еще не починили...
   Я снова воспрянул духом. Вот, значит, почему  она  так  засуетилась!  Вот
почему она разговаривала с Галаном. Не было ли другой причины?.. Стоп!
   Одетта Дюшен, которую нашли с порезами на лице, выпала из окна.  Убита  в
самом клубе, убита, может быть, в той самой комнате...
   - Это плохо, - сказал я недовольно. - Хм! И я знаю  правила  относительно
других комнат. Ну да ладно.  Давайте  сюда  стакан.  Я  сейчас  поднимусь  и
посмотрю на комнату.
   Вот так-то! Дела мои пошли лучше. Я залпом  выпил  коктейль,  с  сердитым
видом обошел девушку и двинулся к гостиной. От возбуждения у меня стучало  в
висках, но я сдерживал себя, чтобы не бежать,  а  идти  шагом.  Вот  так-то,
Галан, и пошел ты ко всем ч