ранилось
лишь воспоминание о зеленых лампах, таких же  неприятных,  как  и  в  музее,
которые бросали отсвет на немигающие глаза и кривую усмешку.  "Этьен  Галан,
авеню Монтень". Он жил на моей улице, а квартиры там стоят недешево; имя его
было известно инспектору Дюрану. Казалось, с самого  начала  вечера  призрак
этого человека буквально преследовал нас... Я кивнул:
   - А кто он такой? Бенколин нахмурился:
   - Этьен Галан, Джефф, очень, очень опасный человек. Сейчас  я  скажу  вам
только, что он неким образом связан с событиями сегодняшней ночи. - Детектив
передвигал свою чашку туда-сюда  по  мокрому  столу,  глаза  его  ничего  не
выражали. - Я понимаю, что вам обоим не слишком нравится  работать  в  такое
время, в потемках, но обещаю, что, если только мы  застанем  его  дома,  вам
многое станет ясно относительно событий сегодняшней  ночи.  Может  быть,  вы
даже поймете все...
   На мгновение он замолчал. В круг яркого света под тентом впорхнул  желтый
лист и закружил над столом. От холодного ветра у меня начали мерзнуть ноги.
   - Нужно известить родителей  мадемуазель  Мартель,  -  медленно  произнес
Бенколин.
   - Знаю, знаю. Боюсь об этом  думать...  Вы  не  считаете,  -  заколебался
Шомон, - что лучше было бы позвонить по телефону?
   - Нет. Но можно подождать до утра. В утренние газеты это происшествие уже
не попадет, так что из газет они о нем не узнают. Я знаком с ее отцом.  Могу
освободить вас от этой миссии, если хотите... Невероятно!  -  воскликнул  он
вдруг.  -  Обе  девушки  из  очень  хороших  семей.  Ладно  бы  какие-нибудь
простушки... Но эти...
   - Что вы имеете в виду? - удивился Шомон.
   - Может быть, западню, - ответил Бенколин. - Не знаю. Теряюсь в догадках.
И все же готов поставить на кон свою репутацию - я не мог  ошибиться...  Мне
нужна информация! Рассказывайте, капитан! Расскажите мне об этих девушках, о
вашей невесте и Клодин Мартель.
   - Но что вы хотите знать?
   - Все, что угодно, все! Я сам выберу важное. Просто рассказывайте.
   Шомон уставился прямо перед собой.
   - Одетта, - начал он низким, хриплым голосом, - была самой красивой...
   - Черт побери, да  не  нужно  мне  этого!  -  Бенколин  так  редко  бывал
невежлив, что тот факт, что за эту ночь  он  уже  несколько  раз  забывал  о
правилах хорошего тона,  заставил  меня  взглянуть  на  него  с  удивлением.
Клянусь честью, он грыз ноготь! - Прошу  вас,  оставьте  при  себе  восторги
влюбленного. Расскажите  о  ней  что-нибудь  конкретное.  Что  она  была  за
человек? Кто были ее друзья?
   Поставленный перед  необходимостью  дать  определенный  ответ,  Шомон  не
находил слов. Несколько сбитый с  толку,  он  смотрел  на  фонари,  на  свой
стакан, на листья, устилающие тротуар...
   - Ну... Ну, она была самой милой... - Покраснев от смущения, он запнулся.
- Она живет с матерью. Ее мать - вдова. Одетта любит дом, сад, пение...  Да,
она очень любила петь! И она боялась пауков: увидев паука, чуть не падала  в
обморок. И много читала...
   И сбивчивой скороговоркой он стал рассказывать дальше, путая настоящее  и
прошедшее время, с пылкой и трогательной готовностью обшаривая уголки  своей
памяти. Из моментальных картинок - Одетта срезает цветы  в  залитом  солнцем
саду,  Одетта  скатывается  со  стога  сена  -  складывался  образ   доброй,
непритязательной и очень счастливой девушки. Шомон  говорил  об  их  чистом,
серьезном  романе,  и  перед  моим  мысленным  взором  вставала  девушка   с
фотографии: милое личико, пышные темные волосы,  хрупкая  шейка,  глаза,  не
видевшие в жизни ничего, кроме книжек с цветными картинками. О, у этой  пары
все было невероятно чисто: совместные планы, письма  -  все  под  присмотром
матушки, которая, судя по описанию Шомона, была вполне светской дамой.
   - Ей нравилось, что я офицер, - охотно продолжал Шомон. - Хотя  какой  из
меня вояка! После Сен-Сира <Вероятно, имеется в  виду  военная  школа  имени
маршала Франции маркиза  Лорана  Сен-Сира  (1764-1830).>  меня  отправили  в
колонии, там я немного повоевал, но потом мои родственники забеспокоились  и
в конце концов добились моего перевода на базу в Марокко.  А  там  какая  уж
война! Но Одетте было приятно, так что...
   - Понимаю, - мягко прервал его Бенколин. - А ее друзья?
   - В свет она выходила довольно редко. Ей это не нравилось, - с  гордостью
заверил нас Шомон. - У них была компания, три  девушки,  они  называли  себя
Неразлучными, очень дружили. Одетта, и.., и... Клодин Мартель...
   - Дальше.
   - ..и Джина Прево. Они познакомились в монастыре. Сейчас они уже  не  так
близки, как раньше. Хотя.., я не знаю. Я так редко бываю в Париже, и  Одетта
никогда особенно подробно мне не рассказывала,  где  и  с  кем  видится.  Мы
просто.., просто разговаривали. Понимаете?
   - Значит, вы мало знаете о мадемуазель Мартель?
   - Н-не совсем  так...  Она  никогда  мне  особенно  не  нравилась.  -  Он
распрямил плечи, - Она обожала язвить, постоянно  всех  вышучивала.  Но  она
умерла, а Одетта ее любила... Не знаю. Я так редко здесь бываю...
   - Ясно. А эта мадемуазель Прево, кто она? Шомон поднял  было  стакан,  но
тут же в недоумении поставил его на стол.
   - Джина? Ну так, просто  приятельница.  Заходила  иногда  к  Одетте.  Она
хотела стать актрисой, насколько  мне  известно,  но  семья  воспротивилась.
Хорошенькая, даже очень, но на любителя. Блондинка, довольно высокого роста.
   Наступило молчание. Бенколин, полуприкрыв глаза,  барабанил  пальцами  по
столу и время от времени кивал собственным мыслям.
   - Нет, - сказал он наконец. - Боюсь, вы не тот человек,  который  мог  бы
сообщить нам что-нибудь существенное об этих девушках. Что ж, ладно! Если вы
готовы, - он постучал монетой по блюдечку, подзывая официанта,  -  мы  можем
идти.
   На Париж наговаривают.  Париж  рано  укладывается  спать.  Бульвары  были
безлюдны, и дома смотрели на  них  пустыми  глазницами  затворенных  ставен,
светилось всего несколько скорбных фонарей. Вместительный лимузин  Бенколина
быстро домчался до центра города, где под электрическими  вывесками  площади
Оперы дремали бледные фонари. Здания серо-голубых  тонов  купались  в  ярком
свете звезд, и чуть слышно  перекликались  приглушенные  гудки  автомобилей.
Деревья  на  бульваре  Капуцинов  стояли  неопрятные,  страшные.  Мы  втроем
втиснулись на переднее сиденье. Бенколин  вел  машину  со  свойственной  ему
отвлеченностью, как всегда со скоростью пятьдесят миль в час, ни на  минуту,
казалось, не озаботившись  тем,  что  он  за  рулем.  Звук  нашего  клаксона
разносился эхом по улице Ройяль, и  врывавшийся  в  открытое  окно  холодный
ветер бросал нам в лицо запах влажной мостовой, каштанов и  осеннего  дерна.
Пробравшись через лес белых фонарей, который называется  площадью  Согласия,
мы свернули на Елисейские Поля. Недолгая бешеная езда вынесла нас из  трущоб
вокруг арки Сен-Мартен, и мы очутились среди солидных витрин  кафе-грилей  и
подстриженных деревьев - этих благопристойных декораций авеню Монтень.
   Я проходил мимо дома номер 645 почти каждый день, поскольку жил  всего  в
квартале от него. Это было большое старое здание; от улицы его  отгораживала
высокая серая стена, и я ни разу не видел открытыми огромные, выкрашенные  в
коричневый цвет, с начищенными медными шарами-ручками двери  в  этой  стене.
Бенколин дернул за кольцо дверного звонка. Тут же открылась одна из  дверей.
Я слышал, как Бенколин быстро  перебросился  с  кем-то  парой  слов,  и,  не
обращая внимание на слабые протесты, мы вошли в пахнущий сыростью двор.  Эти
протесты, источник которых я не мог рассмотреть в темноте, преследовали  нас
до самого дома. Из открытой двери здания вырывался  яркий  свет;  затем  его
перекрыл хозяин протестующего голоса, который пятился перед нами в прихожую.
   - ..Но я же вам сказал, - повторял он, - мсье нет дома!
   - Мы подождем, - с очаровательной улыбкой проговорил  Бенколин.  -  Ну-ка
встаньте на свет, мой друг, дайте-ка взглянуть, не знаю ли я вас.
   С очень высокого потолка свисал светящийся полированный  стеклянный  шар.
Мы увидели очень бледное, с правильными чертами лицо, коротко  подстриженные
волосы и негодующие глаза.
   - Ага, конечно, - через мгновенье, всмотревшись  в  это  лицо,  продолжил
Бенколин. - Я вас знаю. Ваша фотография есть в нашей картотеке. Мы  подождем
господина Галана.
   Лакей сощурился, словно от яркого света.
   - Как вам будет угодно, мсье.
   Нас проводили в комнату в передней части дома  -  тоже  с  очень  высоким
потолком,  выдержанную  в  старинном  стиле,  с  почерневшими   от   времени
золочеными карнизами. Отбрасываемого лампой под абажуром света  не  хватало,
чтобы одолеть царивший здесь сумрак, но я рассмотрел, что стальные ставни на
высоких окнах затворены. Несмотря на то что в камине ярко пылали дрова,  дом
выглядел промерзшим; сама изысканность серой с позолотой резьбы, мраморных с
позолотой столов, точеных стульев оставляла чувство, что с тем же  комфортом
можно было бы расположиться в каком-нибудь  музее.  В  углу  нелепо  торчала
неимоверных  размеров  арфа.  Каждый  предмет  мебели  представлял   большую
ценность, и каждый  предмет  мебели  был  абсолютно  бесполезен.  Интересно,
подумал я, что за человек здесь живет?
   - Присаживайтесь к огню, господа, - предложил Бенколин. - Не  думаю,  что
нам придется ждать долго.
   Слуга исчез. Но он оставил открытыми двойные двери в прихожую, и я  видел
за ними тусклый свет. Я осторожно опустился на парчовый стул  подле  камина,
откуда был виден свет в холле, и  стал  гадать,  какие  шаги  нам  предстоит
услышать. Мне почему-то не хотелось смотреть на огонь, и я решил не упускать
из виду эту дверь. Бенколин же сидел глядя на языки огня  и  погрузившись  в
раздумья;  его  сухопарая  фигура  была  расслаблена,  он   подпирал   рукой
подбородок. Под аккомпанемент потрескивания и шороха догорающих поленьев, то
и  дело  сопровождавшийся  вспышками  раскаленных  угольков,  красный   свет
таинственно играл на его лице. Я  слышал  шаги  не  находившего  себе  места
Шомона.  С  шелестом  листьев  и  скрипом  деревянных  стропил   над   домом
проносились порывы ветра, и сквозь  все  эти  звуки  я  скорее  угадал,  чем
услышал, как на башне Дома Инвалидов пробило два."
   Это произошло неожиданно. Сквозь полумрак я хорошо видел слабо освещенный
прямоугольник двери в холл и даже кусочек  входной  двери,  но  не  заметил,
чтобы кто-нибудь входил в нее, хотя слышал, как чуть  звякнул  закрывающийся
засов. Внезапно в комнату ворвался огромный белый кот.  Молниеносно  облетев
комнату, он застыл перед камином и вдруг самым гнусным образом взвыл.
   Гигантская человеческая тень перекрыла прямоугольник света; она уже сняла
цилиндр и теперь сбрасывала с плеч плащ. По паркету  зазвучали  неторопливые
шаги.
   - Добрый вечер, господин Галан, - сказал Бенколин, не поднимая  головы  и
не отводя глаз от огня. - Я вас ждал.
   Когда тень приблизилась,  я  поднялся,  а  Бенколин  наконец  повернулся.
Вошедший в комнату человек был почти так же высок, как Бенколин,  и  обладал
могучей мускулатурой, но двигался легко, со своеобразной грацией.  Это  было
первое, что бросалось в  глаза,  -  эта  грация,  как  у  белой  кошки,  чьи
немигающие желтые глазищи уставились на меня. Смуглая  кожа  очень  украшала
его; пожалуй, он был бы красавцем, если бы не одна деталь: нос  у  него  был
сильно свернут набок и имел красноватый цвет. На фоне утонченных черт  лица,
решительной  челюсти,  высокого  лба,  густых  черных  волос,  продолговатых
желто-серых глаз, - на фоне этой благородной внешности кривой нос  выделялся
словно хобот слона... Галан улыбнулся нам; улыбка придавала его лицу теплое,
приветливое выражение, которое нос делал чудовищным.
   Но прежде чем поздороваться с нами, он  наклонился  к  кошке.  Глаза  его
наполнились нежностью.
   - Ну-ну, Мариетта, -  проговорил  он  вполголоса.  -  Ты  не  должна  так
обращаться с моими гостями. Ну же!
   У него был хорошо поставленный низкий голос; чувствовалось, что он мог бы
играть им, как регистрами органа. Взяв кошку на руки  и  укутывая  ее  своим
длинным плащом, который еще  держался  на  одном  его  плече,  Галан  уселся
неподалеку от камина. Желто-серые, проницательные, почти гипнотические глаза
его взирали на нас из-под полуприкрытых век.  Короткими,  как  сардельки,  и
невероятно мощными пальцами он продолжал гладить кошку по  голове.  Это  был
человек, сильный интеллектуально и физически; казалось, он напрягает мускулы
для смертельного прыжка, и вы невольно сжимались, словно  готовясь  отразить
нападение.
   - Извините, - проговорил хозяин  дома  тихим,  глубоким  голосом,  -  что
заставил вас ждать. Прошло так много времени,  господин  Бенколин,  с  нашей
последней встречи... Это, - он кивнул в нашу сторону, - ваши помощники?
   Бенколин  представил  нас.  Детектив  стоял  небрежно  облокотившись   на
каминную доску. Галан повернулся сперва  к  Шомону,  потом  ко  мне  и  чуть
наклонил голову. Потом он  снова  перевел  внимательный  взгляд  на  сыщика.
Постепенно по его лицу, как масло,  растеклось  выражение  самодовольства  и
самоуверенности; он сморщил свой нелепый нос и растянул губы в улыбке.
   - Я видел вас сегодня в кафе, - продолжил он задумчиво. - После  стольких
лет... Мой друг Бенколин стареет, в волосах у него много седины. Нынче я мог
бы сделать из него котлету... - Галан расправил широкие плечи  под  идеально
сидевшим смокингом. Пальцы его  напряглись,  но  продолжали  ласкать  кошку,
которая уставилась на нас стеклянными глазами. Внезапно он обернулся ко мне:
   - Вы, сударь, не понимаете, что бы это могло значить? - Изящнейшим жестом
он дотронулся до своего кривого носа. -  Ну  разумеется!  Спросите  об  этом
Бенколина. Это все он...
   - Однажды мы дрались на ножах, - объяснил Бенколин,  разглядывая  рисунок
ковра. Он и  в  самом  деле  выглядел  состарившимся,  исхудавшим  -  этаким
выдохшимся усталым Мефистофелем. - Господину Галану нравилось  считать  себя
мастером искусства рукопашных  схваток  апашей  <Апаш  (от  фр.  apache,  по
названию индейского племени апачи) - во  Франции  деклассированный  элемент,
бандит, хулиган, вор.>. Вместо лезвия я ударил его рукояткой ножа...
   Галан ущипнул себя за нос.
   - Это, - сказал он, - было  двадцать  пять  лет  назад.  За  эти  годы  я
усовершенствовался. Во Франции не  найти  человека,  который  мог  бы...  Но
оставим это. Что привело вас ко мне? - Он рассмеялся, громко и неприятно.  -
Не вообразили ли вы, что у вас есть что-то против меня?
   Как ни странно, последовавшую долгую  паузу  прервал  не  кто  иной,  как
Шомон. Обойдя стол, он вышел в освещенную  камином  часть  комнаты,  немного
постоял в нерешительности, будто прокручивая в  голове  свои  подозрения,  а
затем с неожиданной горячностью выпалил:
   - Послушайте.., что вы за демон?
   - Как вам сказать...  -  отозвался  Галан.  Он  не  был  ни  удивлен,  ни
рассержен; казалось, он просто размышляет  вслух.  -  Господин  Бенколин,  в
свойственной ему поэтической манере, назвал бы меня вождем шакалов,  королем
моллюсков, великим жрецом демонологии...
   Шомон в недоумении смотрел на него, и Галан усмехнулся.
   - Ах, отбросы парижского общества, - продолжал он,  -  сколько  романтики
сокрыто в этом названии! Господин Бенколин - плоть  от  плоти  буржуазии.  У
него душа грошового романиста. Он заглядывает  в  вонючие  кафе,  где  полно
рабочих и туристов, и видит в этих людях исчадия тьмы, погрязшие  в  грехах,
одуревшие от наркотиков, с руками  по  локоть  в  крови.  Отбросы  общества.
Неплохо звучит!
   Видно было, что за этими словами, полными невысказанных намеков и скрытой
насмешки, скрывается непримиримая вражда. Эти двое были  давними  недругами.
Их взаимная ненависть была столь же ощутима, как жар, пышущий  от  огня.  Но
вместе с тем их разделяла стена,  которую  Галан  не  осмеливался  взломать,
чтобы наброситься на  недруга.  Его  слова  напоминали  злобное,  бессильное
царапанье по этой стене кошачьих когтей...
   - Капитан Шомон, - заговорил Бенколин,  -  хотел  бы  знать,  кто  вы.  Я
немного просвещу его, если вы не возражаете. Начать с того, что у вас ученая
степень доктора наук. Вы первый и  единственный  француз,  которому  удалось
получить должность профессора английской литературы в Оксфорде.
   - Ну, допустим.
   - Но вы восстали против  общества.  Вам  был  ненавистен  весь  мир,  все
человечество...  К  тому  же  вы  считали  профессорское  жалованье  слишком
ничтожным для человека из такой семьи, как ваша.
   - Предположим, что и это верно...
   -  Тогда,  несомненно,  -  задумчиво  продолжал  Бенколин,  -  мы  сможем
проследить ваш жизненный путь, исходя из  вашего  собственного  склада  ума.
Перед нами, скажем мы, человек исключительно яркий, много читавший - пока от
книжной мудрости  не  стала  трещать  голова;  вы  склонны  к  раздумьям,  к
самоанализу и злы по природе; и вот вы начинаете приглядываться к тому,  что
называете миром порока, где все моральные категории  всего  лишь  лицемерие.
Если человек слывет безупречно честным, значит, он самый жалкий из  воришек.
Если женщину считают  добродетельной,  она  непременно  окажется  распутной.
Чтобы насытить свою колоссальную ненависть, которая есть не  что  иное,  как
ненависть идеалиста, который не нашел себя  в  этом  мире,  вы  принимаетесь
раскапывать прошлое своих друзей, поскольку вхожи в  так  называемый  высший
свет...
   Казалось, лицо Галана внезапно окаменело от ярости, и когда румянец снова
появился на  нем,  он  расположился  в  основном  вокруг  носа,  отчего  тот
чудовищно побагровел. Но Галан не шевельнулся - он так и сидел уставившись в
одну точку и нежно поглаживая кошку.
   - Итак, - продолжал Бенколин, - вы объявили высшему свету войну. Это  был
самый грандиозный и, простите меня,  самый  бесчестный  шантаж,  о  каком  я
когда-либо слышал. Вы  наняли  шпиков,  завели  гигантскую  картотеку,  куда
заносились каждое письмо, фотография,  счет  за  гостиницу,  бланк  или  его
фотокопия; все тщательно сортировалось и ждало своего часа. Вашими  жертвами
становились только самые известные в стране люди; вы выискивали в их прошлом
небольшие  оплошности,  раздували  и  приукрашивали  их,   а   потом   ждали
подходящего  момента.  Девушка  собирается  замуж,  государственный  деятель
претендует на высокий пост, перед политиком открывается блестящая карьера...
И тут появляетесь вы. Не думаю, что дело только в  деньгах.  Вы  вымогали  у
своих жертв огромные суммы,  но  удовольствие  получали  лишь  тогда,  когда
подрывали чью-нибудь репутацию, ниспровергали  очередного  идола  -  короче,
когда могли сказать: "Эй, вы, достигшие такого высокого  положения,  в  моей
власти свалить вас! Вы думаете, что сумеете подняться на самый верх? Ну  что
ж, попробуйте!"
   Шомон, словно загипнотизированный, придвинул стул поближе и присел на его
краешек. Он не сводил глаз с Галана, а негромкий голос Бенколина продолжал:
   - Вы понимаете, сударь? Этот человек  в  самом  деле  наслаждался  своими
дьявольскими шутками. Взгляните на него сейчас. Он будет отрицать все, что я
говорю, но разве вы не видите на его лице тайного удовольствия?
   Галан вскинул голову: его задели за живое не обвинения Бенколина,  а  тот
факт, что детектив увидел эту улыбку наслаждения на его тонких губах...
   - Но это еще не все, - медленно проговорил Бенколин. - Я говорил о  самом
бесчестном шантаже, и это правда. Обобрав свою жертву до нитки, вы  все-таки
не держали слова - не возвращали улик после того, как за них было заплачено.
Вместо этого вы отдавали их в газеты, как и было задумано с  самого  начала.
Ибо вашей истинной целью было погубить человека, дабы  в  довершение  своего
триумфа вдоволь потешиться над несчастным... О нет,  ваши  жертвы  не  могли
подать на вас в суд: вы были слишком осторожны - никогда  не  писали  им,  и
ес