осы кратко, без болтовни!  Была  ли  прежде  суди-
мость?
   - Так за что ж?! - Сидоров помотал головой, сверкнув  плешинкой,  за-
метной даже на бритом черепе. - Преступлениев не совершал,  чистый  я...
Зря вы меня сюда засунули, обижаете... Ну что с  того,  что  я  ездю  по
стране? Кому мешаю? Дали б квартиру, не ездил...
   Ларина сделала запись в протоколе, затем, подумав,  быстро  заполнила
следующую графу и холодно взглянула на Сидорова.
   - В соответствии с частью второй сто двадцать третьей статьи  Уголов-
ного процессуального кодекса Российской  Федерации  официально  объявляю
вам, Сидоров, что вы подозреваетесь в убийстве гражданина  Ходорова  Фе-
ликса Михайловича, временно проживавшего в селе Тургаевка, улица Советс-
кая, 22-а. Основания для вашего задержания вполне  достаточны,  так  что
предупреждаю, что только ваши искренние...
   Но он уже не слышал ее... Потрясение было слишком сильным, а  главное
- настолько неожиданным, что единственным, о чем он сейчас  мог  думать,
было только это - не выдать себя, ни на миг не сбросить маску опустивше-
гося туповатого бродяги, которая, как ему казалось,  так  естественно  к
нему приросла за эти недели скитаний... Где он промахнулся, чего  он  не
предусмотрел?! Он был настолько уверен, что жалкого бомжа,  задержанного
за нарушение паспортного режима, вернее, за беспаспортность, за  ничтож-
ное, по сути, правонарушение, если не отпустят, то в худшем случае  отп-
равят в распределитель, удрать откуда ему не составит труда... Но подоз-
рение в убийстве... Неужели у нее в руках какие–то улики, неужели  пошли
прахом все его старания ликвидировать этого ничтожного Ходорова, не  ос-
тавив и малейших следов?.. Голосок следователя монотонно  журчал,  пере-
числяя его права на адвоката, ходатайства, отводы, но для него это  были
всего лишь абстрактные, ничего не значащие звуки,  потому  что  не  было
сейчас для него важнее задачи, чем немедленная  перестройка  всей  своей
тактики. От пассивного, почти безразличного ожидания  -  к  предстоящему
жесткому и опасному поединку с этой блондинистой быстроглазой  женщиной,
на сегодня его врагом номер один...
 
 
   6
 
 
   - ...смягчению вашей вины, - закончила Ларина и, взяв со стола прото-
кол, протянула его вместе с авторучкой закаменевшему Сидорову. -  Распи-
шитесь, подозреваемый. Вот здесь...
   Он машинально вывел каракульку на бланке и угрюмо пробормотал:
   - Какая такая вина?.. Ты брось, гражданин начальница, никаких писате-
лев не знаю и не убивал. - Он засопел,  метнул  из–под  голых  надбровий
полный злости взгляд. - Нашли на кого мокруху повесить,  да?  Ничего  не
знаю.
   В серых глазах следователя зажегся огонек.
   - А откуда вам, Сидоров, известно, что убитый гражданин Ходоров - пи-
сатель?
   - Сама сказала. Вот и известно.
   - Неправда. Даже не упоминала.
   - Ну тогда эти... Менты ваши... Когда меня брали...
   - Возможно. Скажите, Сидоров, что вы делали в Тургаевке 22-го июля? В
среду, как сегодня, только три недели назад? И что вас привело в  Турга-
евку? Где вы там останавливались?
   Ему вдруг стало  смешно.  Шок,  слава  Богу,  миновал,  и  сейчас  он
чувствовал себя, как боксер, поднявшийся на ноги после нокдауна и  услы-
шавший гонг, который даст ему минуту, чтоб опомниться.  Только  не  надо
спешить с ответами, амплуа придурковатого бродяжки себя еще не  исчерпа-
ло. Итак, почему оказался в Тургаевке? Милая ты моя, слишком долго приш-
лось бы объяснять. Да и не поняла бы, пожалуй, хоть с виду ты и не дура.
Что ж, сказать тебе, что в этой занюханной Тургаевке я поставил  послед-
нюю точку, сделал то, что заказано мне было давно?.. Нетушки, не рассчи-
тывай. Ты ведь не сможешь понять, как ни напрягай свои симпатичные изви-
линки, что я уже не мог откладывать дело. Увы, время  вышло,  оттягивать
приговор было нельзя, и каждый лишний день жизни  -  нет,  существования
Ходорова отсчитывался зловещим метрономом. Я должен был  раньше  уничто-
жить его, зря я тянул, зря... Мне так не хочется верить, что ты, белоку-
рый мой мент прекрасного пола, упрячешь меня в кутузку, но даже если это
и случится...
   - Отвечайте же, Сидоров! Откуда, когда и зачем вы прибыли в  Тургаев-
ку?
   ...Первый допрос подозреваемого Сидорова оставил в душе старшего лей-
тенанта милиции Анны Лариной скверный осадок. Худо, когда  подследствен-
ный уходит в "отрицаловку", не признает даже очевидные факты. Но еще тя-
гостнее следователю работать с человеком, который упорно валяет ваньку -
то ли издеваясь над ненавистным ментом, то ли прикидываясь убогим  полу-
дурком. Сидоров - к концу допроса Ларина была уже твердо в том  убеждена
- избрал для себя второй вариант поведения. Что он совсем не таков,  ка-
ким представляется на следствии, сомнений не было.
   ...Ложась спать, Анна, как правило, брала в  постель  детектив  Алек-
сандры Марининой - она их покупала все, в шкафу набита ими целая  полка.
Однако на этот раз ее ждало совсем иное чтиво -  найденный  при  осмотре
места происшествия  рулончик  машинописных  страниц.  Оперуполномоченный
Саврасов, роясь в чердачном хламе, обнаружил его в корпусе помятого ржа-
вого термоса. Помучившись с пробкой, забитой в горловину  заподлицо,  он
выудил–таки плотно засунутую, старательно обернутую в целлофан  бумажную
трубку. Едва развернув ее, Ларина поняла, что  это,  безусловно,  чей–то
дневник, полистав же первые страницы, убедилась: датированные июлем  за-
писки сделаны Ходоровым, то бишь исчезнувшим, а скорей  всего  -  убитым
постояльцем Сазоновой. Впрочем, похожи они были и на фрагменты  рукописи
нового романа, на эту мысль наводили названия глав на страницах  дневни-
ка, Но... записки сначала следует прочитать, а потом уж и судить о  жан-
ре.
   Анна включила лампу на тумбочке, погасила  люстру  и,  скользнув  под
одеяло, протянула руку за папкой, раздувшейся от толстой  пачки  некогда
скрученных и теперь не желающих распрямляться листков. И  вздрогнула  от
брезгливости: перед глазами вдруг выплыла неприятная,  если  не  сказать
отвратная физиономия бомжа с бугристым, плохо выбритым  черепом.  И  без
бровей, что особенно противно. "Сбрил он их, что  ли?  -  подумала  она,
развязывая тесемки папки. - А может, лишай, вот и вылезли..."
 
   8
 
 
   Жертва (из записок Ходорова)
 
   Глава 1. Похищение Бонвивана Что–то около двух ночи, я только  уснул,
меня разбудил телефонный звонок. "Не встану, сказал я себе, ни за что не
встану... Это опять ошиблись". Но телефон настойчиво дребезжал. С  мукой
расплющив веки, я спустил ноги с дивана и облегченно вздохнул, услышав в
прихожей голос дочери:
   - Да–да, я!.. Это я!.. - Даже спросонок я понял, что Светлана  не  на
шутку испугана. - Я же говорила вам... Я обещала,  значит,  будет...  Не
угрожайте мне, это лишнее, я сама представляю... Да я вам уже сказала!..
Ну и что, если счетчик?..
   Голос ее истончился, в нем звучало отчаяние. Что же  произошло,  черт
побери?
   Придется–таки встать. Я на ощупь снял со спинки стула штаны и прошле-
пал к двери, из–за которой  доносилось  истерическое:  "Перестаньте!..",
"Только попробуйте!..", "Я–то, я–то причем?!".
   В прихожей в тусклом свете, падающем из открытых дверей в спальню, на
корточках возле тумбочки с телефоном сидела моя двадцатитрехлетняя  пад-
черица.
   Черные прямые волосы неряшливыми прядями свисали на лицо  -  бледное,
помятое сном. Ночная рубашка, словно опустившийся парашют, лежала на по-
лу, закрывая ноги. Глаза Светланы были расширены, на меня она не  взгля-
нула. Рядом с ней тоже в ночной рубашке, прижав обе руки к сердцу, стоя-
ла Нина. Я вопросительно взглянул на жену и открыл было рот, чтобы спро-
сить, в чем дело, но она зло мотнула головой: молчи!.. Глядя на ее иска-
женное напряжением, увядшее, но все еще красивое лицо, я в  который  уже
раз за последние недели ощутил, как меня буквально пронзила острая  неп-
риязнь, даже нет, чего уж там сглаживать, ненависть, как ни постыдно это
- испытывать столь низменные чувства к человеку, с которым прожил вместе
последние двадцать лет.
   Светлана положила трубку на рычаг и заплакала, без слез,  одни  сухие
всхлипы.
   Мать бережно подхватила ее за талию, подняла, прижала голову к груди.
   - Все обойдется, милая, все обойдется, - голос ее прервался. Взгляну-
ла на меня мельком, обдав презрением, словно горячие  помои  плеснула  в
лицо.
   - Что вскочил?! Молчи! Ничего не спрашивай! Не твои дела!
   - И все–таки... - Я изо всех сил старался сдержаться, не унизиться до
ночного скандала, неизбежного, ответь я ей в том же тоне. - Свете кто–то
угрожает?
   Почему?
   - По кочану! - выкрикнула жена, бешено округляя глаза.
   Кандидат наук, пусть и технических, кичится тремя поколениями  ужасно
интеллигентных предков... Чем, спрашивается, отличается  она  сейчас  от
палаточной торговки советских времен, в гробу видящей всякого докучливо-
го покупателя?
   - Ладно. Не мои, так не мои.
   Я ушел в гостиную, в которой сплю уже второй месяц, и опять улегся на
диван.
   Ничего, расскажут все сами. Попозже. Когда обсудят все  варианты  ис-
пользования меня в качестве... Чего? Давно не стриженного барана? Фанер-
ки, которой можно заслониться от града камней? Униженного ходатая по чи-
новничьим инстанциям?
   Посмотрим, завтра покажет. А пока - спать, спать...
   Уснул я на удивление сразу. И проснулся, несмотря на вчерашний  пере-
бор, с относительно свежей головой. А главное,  вовремя,  даже  без  бу-
дильника. Они спали, и я, разумеется, не стал их тревожить. Побрившись и
проглотив два бутерброда с сыром, не стал допивать кофе - гадость, раст-
воримая дешевка, - вылил остатки в раковину и на цыпочках вышел в прихо-
жую. В спальне, слава Богу, было тихо. Можно было считать, что мне круп-
но повезло - объяснения откладываются до вечера.
 
   Когда хорошего слишком много, это подозрительно и опасно. Всякое  ве-
зение по сути своей случайность. Случайности, да еще счастливые, да  еще
и следующие одна за другой, настораживают: так не бывает, быть беде.  Но
осознавать начинаешь не сразу, лишь когда заметишь, что сплошные везения
выстраиваются в цепочку.
   Утром, отправляясь на работу, я  никогда  не  заглядываю  в  почтовый
ящик. Раньше полудня почтальонша в наш подъезд не  заходит.  Сегодня  же
будто кто–то толкнул под локоть. В ящике была "Комсомолка",  которую  мы
выписываем,  и  желтоватый  прямоугольничек  -  перевод  на  сумму  чуть
меньшую, чем три моих месячных зарплаты в издательстве.  Гадать,  откуда
свалились на меня деньги, не приходилось: я был уверен, что на почте фи-
олетовый штампик на обороте извещения сообщит мне чрезвычайно  приятное:
повесть, которую я чуть не год назад послал в толстый журнал,  напечата-
на. Иначе, само собой, гонорар бы не выслали. Конечно, удостовериться  в
публикации я мог бы и раньше, попади мне журнал на глаза. Месяца  четыре
я захаживал в областную библиотеку - единственное место, где  его  можно
было найти в прошлом году. Но с января деньги на  библиотечную  подписку
сократили. А подписчики... Не поручусь, что в  нашем  городе  есть  хоть
один чудак, не пожалевший денег на это недешевое, добротное, но и  скуч-
но–солидное издание. По крайней мере у  обнищавших  местных  литераторов
искать его не приходится, а с  учеными  гуманитариями  я  общался  мало.
Впрочем, с деньгами сейчас у них не лучше,  как  и  у  всей  пресловутой
прослойки, снискавшей нашей бывшей стране славу  "самой  читающей".  Она
бы, конечно, и сегодня читала не меньше, да удовольствие  стало  слишком
дорогим.
   Так что следить за журналом я не мог. И его  напоминание  о  себе  не
могло не растрогать.
   Да, прекрасная штука - неожиданно свалившийся  на  тебя  гонорар!  Но
вдвойне приятней была и та случайность, что, вопреки заведенным в  семье
порядкам, почту вынул сегодня я, а не жена и не дочь. Никто, кроме  жур-
нальных моих благодетелей и меня самого, не знает о переводе - почтовики
не в счет. И это означает, что минимум три–четыре недели я буду  застра-
хован от каждодневных микроунижений, связанных с абсолютной  пустотой  в
карманах. Что мне теперь какое–то пиво, хоть бы и баварское? Или  чьи–то
дни рождения, от коих я пугливо шарахаюсь вот уже второй год? Или...  А,
что и говорить!.. Я отвыкаю чего–либо хотеть. Вернее, желаний–то не уба-
вилось, но возможности их исполнения давненько ушли в сферу ирреального.
Даже мелочи, вроде нового галстука, обрели  статус  мечты  недостижимой,
как маниловский мостик через пруд.
   Я был уверен, что на почте получить деньги до начала работы не успею.
В издательство мне к десяти, и оставшихся сорока  минут  при  постоянных
очередях пенсионеров и квартироплательщиков мне, разумеется, не  хватит.
И все же ноги сами свернули за угол и привели меня  к  отделению  связи.
Там было прохладно и пусто. В том смысле, что почтовики, как  и  обычно,
сидели за своими окошечками, но их никто не тревожил. Над вскрытым  чре-
вом кассового аппарата посапывал с отверткой в руке умелец в черном  ха-
лате. На лавке, отрешенно глядя куда–то вниз перед собой,  сидела  очень
одинокая старушка с квитанцией, зажатой в прозрачном кулачке.  Ничто  не
помешало мне протянуть паспорт и мгновенно заполненный перевод  кудрявой
барышне, получить у нее пачку не самых крупных купюр и совсем уже бодрым
шагом направиться к остановке, к которой - надо же!
   - подчаливал полупустой автобус. Усаживаясь, я вспомнил, что, как это
ни странно, на обороте корешочка с суммой не было ни штампа,  ни  вообще
каких–либо следов отправителя денег. На радостях я даже не  уточнил,  из
Москвы ли пришел гонорар или еще откуда - бумажку смял и выбросил в  ур-
ну, дабы не попалась случайно на глаза домашним.
 
 
   9
 
 
   Со временем получалось так гладко, что, выйдя у Дома печати, я позво-
лил себе тормознуть у книжного развала, мимо которого  трижды  в  неделю
проходил не взглянув. Агрессивное лакированное  разноцветье  обложек  на
лотках, похожее на длинные клумбы из бумажных цветов, выложенные сотруд-
никами погребальной конторы к юбилею своего начальника, меня,  закорене-
лого книжника, раздражали.
   Возможно, что среди вакханалии кровавых детективов  и  первобытно–лю-
бовных романов знаток и смог бы откопать нечто стоящее прочтения.  Но  я
об них руки не марал и даже втайне гордился этим. Я брезглив  и  считаю,
что ковыряться в венках над картонными гробиками,  начиненными  трупами,
неинтеллигентно. Хотя, если честно, снобизм мой  частично  объяснялся  и
причинами вполне материального свойства... Но вот сегодня - ну и день! -
я почему–то взглянул. И ахнул от приятнейшей  неожиданности:  коричневый
томик нагибинских "Дневников" умоляюще глянул на меня  из–под  полуголой
блондинки, которую пытался удушить не поместившийся целиком  на  обложке
скуластый амбал. И цена!.. Господи, да ведь для меня сегодняшнего,  меня
многоденежного это же совсем даром!.. Улыбка на моем лице была,  видать,
настолько лучезарна, что вахтер Ереваныч - а вообще–то он Юрий  Иванович
- изумленно вскинул седые  кустики  бровей  и  тоже  осклабился  во  все
свои... уж не знаю, сколько у него там железных зубов. А когда я,  зажав
обретенного наконец–то Нагибина под  мышкой,  поднялся  на  свой  третий
этаж, на площадке со мной столкнулся технический редактор  Зяма  Красно-
польский, самый лысый человек Среднего и Нижнего Поволжья, как он не без
гордости себя называл. И, пожалуй, имел на то право. Его длинный череп с
далеко отквашенным, как у древнего египтянина на фресках,  затылком  был
начисто лишен не только пушка, но и малейших точечных намеков на то, что
волосы на этой сияющей золотом тыкве когда–либо были.  А  ведь  Зяме  не
стукнуло еще и сорока! Чтоб добиться такого совершенства,  начинать  лы-
сеть ему, наверно, пришлось класса с четвертого.
   - Феличе, ты зря торопился, служака, - забормотал он,  останавливаясь
и пытаясь силой вытащить у меня из–под руки книжку. - Главаря  не  будет
до послеобеда, в арбитраж умотал, а полупахан опять на  больничном,  вот
так!.. А–а! - скривился он, выдрав все–таки книгу и разглядев автора.  -
Почитай, почитай, но смотри - желчью мочиться будешь, ты это  учти!  Как
он, подлец, Ахмадуллину с этим... как его?... Окуджавой приделал  -  ну,
полный отпад!.. Если мне позвонят, скажи, появлюсь через час... Нет, че-
рез полтора. Ну, дуй, дуй, служивый классик!..
   Не–е–т, чтоб такое везение - это уж, знаете ли, слишком! Если  что  и
портило мне сегодня настроение - хотя полученный гонорар  и  держал  его
планку непривычно высоко - так это перспектива предстоящего объяснения с
Карповичем, директором и соучредителем АО "Издательство  "Парфенон"",  в
просторечии - "главарем", под началом которого я  имею  счастье  служить
ведущим, но далеко не главным редактором. В десять тридцать мне надлежа-
ло быть на планерке, в одиннадцать тридцать меня ждали  в  редакции  об-
ластного телевидения. Успеть туда я никак не  мог.  Предстояло  отпраши-
ваться у Карповича, а не будь того на месте
   - у главного редактора Махнева, он же "полупахан".  Клички  -  иногда
удачные, чаще не очень - Зяма напридумывал всем, вплоть  до  корректорш.
Но прижились немногие, в частности - эти. Впрочем, прилипло  и  ко  мне:
"служивый классик".
   Вроде и безобидное это прозвище имеет, увы, достаточно обидные  осно-
вания.
   Некогда, а если точнее - лет пять–семь–девять назад - я не  без  удо-
вольствия ощущал себя писателем, больше того - популярнейшим  в  области
прозаиком. Мои книги можно было купить лишь по  крепкому  книготорговому
блату либо на партийных пленумах никак не ниже городского уровня. Помню,
как приятно было мне однажды подслушать умственный разговор шедших  впе-
реди меня по тротуару подростков. "Она, дура, даже "Длинное  облако"  не
читала!" - громко возмущалась тонконогая девчонка с портфельчиком. И эта
уничижительная интонация по отношению к неведомой мне невежде прозвучала
даже для моего избалованного в те времена авторского слуха райской музы-
кой. Народное признание - это вам не реверансы дежурных  критиков.  Воз-
можно, мои романы и повести по большому счету и не были так уж хороши, в
условиях дефицита и вареный рак, известно, сходит за  красную  рыбу.  Но
писательское существование "на вольных хлебах" делало мою жизнь, во–пер-
вых, осмысленно оправданной, а во–вторых, вполне удовлетворительной  ма-
териально. Машину я так и не купил, но зато и поездил по европам  изряд-
но, что было тогда не всякому дано. И проблемы мебели–ремонта  решил,  и
даже замахнулся на строительство дачи. Однако рука, к сожалению,  так  и
повисла в воздухе: что теперь делать с недоложенной кирпичной  коробкой,
не знаю ни я, ни подрядившиеся дачевозводители братья Бубенковы, которым
я задолжал столько, что в пору расплатиться с ними самим недостроем. Вот
уже три с половиной года я полирую тренированным писательским  задом  не
дубовое кресло в домашнем своем кабинете (он же  по  совместительству  -
гостиная ), а расшатанный казенный стул с инвентарным номером  хозуправ-
ления Дома печати, а может, и издательства "Парфенон", отвалившегося  от
него как траченная тлями почка. Почему не пишу книги как  прежде?  Пишу.
Даже написал уже, и не одну, а две с половиной.  Но  заканчивать  третью
повесть охоты нет, потому что нет смысла. Презираемый мною  книжный  по-
ток, словно мутная вода из ведра уборщицы, хлынув на прилавки,  не  одну
щепку вроде меня смыл с современной литературной поверхности. Книгоизда-
ние неожиданно оказалось  сверхприбыльным  бизнесом,  почти  как  крими-
нальный вывоз нефти. Ну а где быстрые деньги... понятное дело.
   Наиболее хваткая часть моих  современников  не  преминула  воспользо-
ваться этим.
   Что термин "хорошая книга" утратил свое классическое значение, я  по-
нял, когда год назад возвращался из Москвы в одном купе с оптовыми  кни-
готорговцами.
   Узнав, кто я есть такой, они расхвалили мои книги и тут  же  выразили
свое искреннее со