нцы, очень любят титулы и термины. "Ассамблея" -
это общее собрание из двадцати пяти человек, работающих в кооперативе.)
   - Почему вы считаете, что главное для вас сейчас тракторы?
   - Теперь мы с гектара имеем одну овцу, а со вспаханного гектара можем
иметь пять голов. Вот и считайте: через год мы сможем иметь с двух тысяч
заново вспаханных гектаров дополнительно десять тысяч овец.
   Затем мы поехали смотреть дом, раньше принадлежавший латифундисту
Бернардо де Брюни. Огромный барский особняк в английском стиле; аккуратно
подстриженные газоны, круглые, диковинные кустарники. Дом стоит на самом
берегу Магелланова пролива. Красота окрест неописуемая.
   Я спросил Акилеса, какова, с его точки зрения, главная проблема нового
кооператива. Он задумчиво ответил:
   - По вашим вопросам я понял, куда вы гнули. Вы правы, Хулиан, главная
проблема заключается в том, кто будет руководить работой. Нужна не только
любовь к земле, нужны знания. Основной вопрос сейчас в том, чтобы
кооператив смог сохранить такое количество шерсти, которое и в будущем
устроит рынок в Лондоне. Кооператив ведь отправляет шерсть непосредственно
на Лондонскую биржу, в "Кампо-204". Это их "биржевой код". Лондонская
биржа прежде никогда не проверяла качество шерсти Бернардо де Брюни - оно
было гарантировано столетиями. Рынок состоит из поставщиков и
потребителей, давно знающих друг друга. Отношения складывались в течение
веков. Упаси бог обмануть покупателя - ворота биржи навсегда закроются
перед Рио-Верде. Тогда кооператив лишится прибылей, а республика - золота,
на которое можно купить тракторы.
   ...Зашли в огромный дом латифундиста. Сейчас здесь живут члены
кооператива. В двух больших комнатах с камином, выложенным молочного цвета
изразцами, поселился крестьянин Лауренсио с женой и тремя детишками.
Раньше Лауренсио жил в шалаше. В прихожей он поставил маленькую печурку -
жена готовит на ней обед.
   - Почему не топите камин? - спросил я.
   - А жарко, - улыбчиво ответил громадноростый Лауренсио.
   Было холодно, свистел штормовой ветер, но Лауренсио привык к холоду -
всю жизнь он прожил или в шалашике или в бараке. А здесь, защищенный
каменными стенами, он впервые в жизни испытал горделивую уверенность - он
теперь на равных с природой Огненной Земли. Ему сейчас тепло. (Через
полтора года, сразу же после путча, латифундист де Брюни пришлет в
Сантьяго своему "абогадо" телеграмму - с требованием возврата ему всех
национализированных земель и выселения крестьян из его дома.)
   ...Распрощавшись с хозяевами, мы заехали в остерию "Рио-Верде" -
маленький рыбацкий кабачок на берегу залива. Было здесь пусто. Возле
стойки пьяный рыбак терзал аккордеон - играть он не умел, у него были
"сложные отношения" с музыкальным слухом. Двое приятелей стояли возле
пьяного рыбака и сосредоточенно ожидали "чуда": вдруг он перестанет
вразнобой тыкать по клавишам заскорузлыми пальцами, а попадет куда надо -
и родится мелодия, и будет песня.
   Я сидел в пустой остерии; Акилес и Хосе отправились уговаривать хозяина
сделать нам кофе. Я записывал в блокнот впечатления от поездки в
кооператив. Главное - общее пользование землей и справедливое
распределение продуктов. Это конечно же великолепно. Однако меня не
покидало ощущение, что члены ассамблеи чувствуют себя - по-крестьянски
упорно и цепко - единственными хозяевами земель и скота и думают прежде
всего о своей выгоде. Смешно требовать от них, чтобы сначала они думали о
нуждах города, провинции, республики. Каждый думает о себе, но при этом он
не должен забывать об общем, о стране, о рабочих города, которые в
конечном-то счете были той главной силой, которая изгнала латифундистов.
   Ячеистость гарантирует прочность улья. Но люди не пчелы, даже если
пытаться оценивать их поступки в ракурсе "жизни пчел трудовых". Люди
сильны общностью задач и целей...
   Назавтра с утра пытался встретиться с оберштурмбаннфюрером СС Юлиусом
Вальтером Рауффом. Он был ближайшим сотрудником шефа гестапо Мюллера,
руководил газовыми зондеркомандами. После войны он скрылся в крохотном
Порвенире - последнем городке на юге Огненной Земли. В 1961 году Рауфф
переселился в Пунта-Аренас:
   чилийские законы имеют "пятнадцатилетний срок давности". Последнюю
партию польских профессоров, русских солдат, американских летчиков и
еврейских детей Рауфф задушил в передвижных душегубках осенью 1944 года.
Рауфф человек предусмотрительный - он скрывался не пятнадцать, а
семнадцать с половиной лет.
   Потом он устроился на консервную фабрику, управляющим. Я позвонил к
нему домой.
   - Кто хочет говорить с сеньором Рауффом?
   - Писатель из Советского Союза.
   Мне даже не ответили, просто положили трубку.
   Днем - встреча с Франсиско Алеконом. Ему тридцать пять лет; в прошлом
году он был избран рехидором - советником муниципалитета Пунта-Аренас. Он
также "посол"
   провинции Магальянес в профсоюзном центре Чили. До 1970 года Франсиско
был шахтером в "Мина Пекер". Помимо работы в профсоюзах и муниципалитете,
он еще и пропагандист, ходит по вновь создаваемым кооперативам, в самые
далекие уголки провинции, проводит беседы, пытаясь повлиять на крестьян,
чтобы те, создав кооператив, не принимали немедленного решения о
двухсотпроцентном повышении заработной платы. Он объясняет им:
"Государство теперь наше, а вы эгоистически требуете от своих товарищей в
городе невозможного".
   Работа в муниципалитете сложная, ибо рехидоры представляют разные
партии: два коммуниста, два социалиста, один представитель МАПУ, три
христианских демократа, один радикал. (Пять левых, четыре правых - таково
неустойчивое большинство.)
   Франсиско закончил шесть классов, работать начал с двенадцати лет. О
нищете он знает не из книг Диккенса и Глеба Успенского.
   - Какие у нас сложности? Во-первых, слишком много дискутируем,
во-вторых, далеко не во всех национализированных хозяйствах виден рывок
вперед - опять-таки много дискутируем. Только там, где сильны
коммунистические и социалистические ячейки, заметен прогресс. Наши
крестьяне по традиции ориентируются на христианских демократов, меньшая
часть - на левых; левым сейчас приходится завоевывать крестьянскую массу.
Еще одна серьезная проблема: взаимоотношения крестьян со специалистами,
особенно с теми администраторами, которые при латифундистах организовывали
весь сельскохозяйственный цикл. Иногда эти администраторы, обидевшись,
уходят с работы (кое-где в кооперативах горячие головы относятся к ним так
же, как и к латифундистам). Например, в Рио-Верде, где вы были,
администратор ушел и теперь разводит овец рядом, на своем маленьком поле.
А в "центре продукции Оаси Харбур" крестьяне после национализации
попросили администратора остаться и руководить сельскохозяйственным
производством. На своей ассамблее они приняли решение платить
администратору столько же, сколько он получал и при латифундисте, - семь
тысяч эскудо. Если сельскохозяйственный рабочий получает две тысячи
эскудо, я, ре-хидор, - две с половиной тысячи, то, очевидно, заработок
администратора очень высок. И это справедливо - за знания надо платить,
щедро платить. Впрочем, администраторы потеряли часть прежних привилегий:
раньше у каждого была в личном пользовании машина, было два дома - один в
городе, другой в степи. Раньше латифундист ежегодно платил администратору
большую премию. Мы на это пойти не можем - финансовый голод. Но те
администраторы, которые не замкнулись в скорлупе эгоистических интересов,
думают о судьбе родины и ее будущем, те работают рука об руку с
крестьянами. Нужно уметь заглядывать в завтра: крестьянин, получивший
землю, будет работать в десять раз продуктивнее, чем он работал на чужой
земле. Значит, повысится благосостояние народа. Значит, семь тысяч эскудо
со временем станут пятнадцатью тысячами - по покупательной способности, и,
таким образом, компенсируются и личная машина и ежегодные премии. Я не
экономист, может, я в чем-то и неправ, но я верю в то, что говорю...
   Теперь о городе. Одна из главных проблем Пунта-Аренас - вам это,
видимо, трудно понять - проблема публичных домов. Почему не закрываем? Да
потому, что в городе масса холостяков. Сюда по традиции люди приезжали на
заработки. Приезжают одиночки... Эта проблема еще ждет своего решения.
Недавно к нам пришли хозяева публичных домов: просили дать санкцию на
строительство пяти филиалов. Так и назвали, сукины дети, "филиалы"... Мы
им отказали. Зато мы нашли деньги и профинансировали строительство четырех
новых школ. Сейчас у нас пятнадцать школ, откроем еще четыре. Мы всемерно
помогаем и частным колледжам. Помогаем хозяевам колледжей, никак не
распространяя на них наше отношение к крупным монополистам, банкирам и
латифундистам. Отношение с церковью? А что ж, у нас прекрасные отношения с
церковью. Церковь поддерживает Народное единство. В Пунта-Аренас десять
церквей, их посещают верующие, и никто из прелатов не выступает против
практики социалистического строительства.
   Франсиско пригласил Хосе и меня проехаться по городу.
   - Вот это, - объяснял он, - улица Перасуэс и проспект Испания. Здесь
центр ночных кабаков. А здесь, на улице Порис, - главный храм. А это
университет - на пересечении Ангамо и Сентено.
   Проехали мимо огромного, вдоль всего забора, лозунга: "Хватит дураков -
Алессандри".
   (Алессандри несколько раз переизбирался президентом Чили. Сейчас он
глубокий старик, стоит в оппозиции к правительству Народного единства.
Сразу после путча фашистов он принесет свои поздравления палачу революции
Пинночету, убийце президента Альенде.)
   ...Когда в региональном комитете коммунистической партии раздаются
телефонные звонки - телефон работает беспрерывно, - секретарь снимает
трубку и улыбчиво произносит одну и ту же фразу:
   - Партидо коммуниста, буэнос диас! (Коммунистическая партия, добрый
день!)
   ...Сегодня улетаю в Пуэрто-Монт - хочу съездить на легендарный остров
Чилоэ.
   Интерес мой к Пуэрто-Монт продиктован еще и тем, что там сильная
немецкая колония: много эмигрантов, осевших после крушения гитлеризма.
   Заехал в ЭНАП попрощаться с Нольберто Родригесом. В ЭНАП непривычно
пусто.
   Оказывается, только что позвонили из Аргентины, - граница в шестидесяти
километрах, - там на нефтяных промыслах "Посесьон". начался пожар.
Коммунисты и социалисты ЭНАП были, как и у нас в годы войны, мобилизованы
на борьбу со стихией. Уехали и Нольберто с Виктором. (Что стало сейчас с
этими людьми? Живы ли они?)
   ...Сели мы с Хосе в "Каравеллу", только что пришедшую из Парижа после
капитального ремонта, а улететь никак не улетим. Бегают бледные
стюардессы, пересчитывая нас, как овец, по пальцам; ходят пилоты,
внимательно оглядывая всех пассажиров. Хосе шепнул:
   - Может, воздушные пираты задумали свое очередное бандитское
преступление?
   Через полчаса пришла полиция, и карабинеры вывели бородатого,
всклокоченного, пьяного парня. Он не пират, он просто шутник. В этом
самолете, в первом салоне, сидела только вчера поженившаяся парочка. А он
был шафером на свадьбе и решил пролететь в Пуэрто-Монт незаметно,
встретить парочку возле аэродрома и сказать:
   "Здравствуйте, как вы долетели? Давайте здесь продолжим наше пиршество!"
   Пока мы сидели в самолете, принесли газеты. В "Меркурио" огромная
шапка: "Вчера самолет перуанской компании "Ланса" разбился над сельвой -
непроходимыми джунглями Амазонки. Погибло 99 человек, никто не спасся".
   Прочитав это сообщение, Хосе вздохнул:
   - Когда читаешь такое в самолете, хочется воскликнуть: "Да здравствует
цензура!"
   Через полтора часа прилетели в Пуэрто-Монт - сказочной, неброской и
диковинной красоты городок, вытянутый вдоль золотого пляжа, окруженный
островами, поросшими синим лесом. Уже на аэродроме было заметно ощущение
общей тревоги. Оказывается, только что получено сообщение - полчаса назад
началось извержение вулкана Вильярика, погибло сорок человек. Из Сантьяго
передано правительственное сообщение, что к месту катастрофы вылетает
министр внутренних дел Тоа.
   (Вильярика находится в шестидесяти километрах от Пуэрто-Монт. Когда мы
подлетали, Хосе сказал:
   - Странное небо: то было голубое, а сейчас вдруг стало черным.
   А как раз в это время началось извержение вулкана. В солнечные дни
Вильярика хорошо видна, когда подлетаешь к Пуэрто-Монт. Значит, черное
небо и было началом извержения.)
   Интересно слушать сообщения разных радиостанций. Правые передают о
страшной трагедии так, словно в этом виновато правительство Альенде,
нагнетают страсти, пугают людей. Это же неприлично - всякая озлобленность
неприлична, а такая особенно.
   После победы Народного единства многие буржуа покинули страну. Но все
улететь не могли, ибо наивно считать, что все правые - богатые люди.
Остались в стране и правые газетчики. Поначалу правые газеты осторожно
критиковали правительство Народного единства, и никто их за это не
преследовал. Тогда правые начали активизироваться, более резко пробуя силу
правительства, ибо критика - пробный камень устойчивости режима. Если
правительство начнет пугаться критики и запретит ее, значит, дело плохо.
Но правительство Альенде не испугалось, оно утверждало, что все решит не
схоластическая полемика, а ситуация в экономике и строгое соблюдение
закона. Будущее, в конечном счете, определяют не правые силы и не
ультралевые фразеры, а блок рабочих и крестьян; не буржуазные крикуны, а
буржуазные специалисты, если они хотят служить своей родине и работать
рука об руку с народом. (Через полтора года правительство закона будет
свергнуто фашистами - слугами беззакония. Горький урок, который будет
учтен в будущем:
   закон обязан безжалостно карать фашизм во всех его проявлениях.)
   Встретили нас Маноло и Луис из местного филиала КОРА. Вместе с ними
приехал на своем грохочущем "додже" Роберто - молодой парнишка,
корреспондент радио, киномеханик, пропагандист, он носится с утра и до
ночи по новым "агрогородам" - организует культуру в деревне.
   Маноло, Луису и Роберто, если сложить воедино их возраст, - шестьдесят
два года.
   Маноло недавно окончил университет, а сейчас он уже ответственный
сотрудник КОРА - революция доверяет молодежи. В КОРА нет
гипертрофированного подчеркивания роли молодежи (Троцкий, Мао, Маркузе).
Подчеркивание роли молодежи в политике, как правило, маскирует истинное
бесправие двадцатилетних. Мао избил руками хунвейбинов своих
семидесятилетних противников, а потом загнал ребят в тартарары, а их
лидеров поставил к стенке. Видимо, лишь наука показывает единственно
верное отношение к возрасту: гений - он и есть гений в пятнадцать лет
(Грибоедов, Эдисон), в двадцать лет (Эйнштейн, Курчатов, Королев). Но
любой "негений" должен пройти все ступени роста - от аспиранта до
академика, от бухгалтера до министра финансов. Путь долгий, но разумный.
Мера ответственности формует человека. Понятно, нельзя медлить, но и
спешна тоже чревата горькими последствиями....
   ...Ехали по необычайно аккуратному и очень шумному Пуэрто-Монт.
Аккуратность и спокойствие архитектуры входит в явное противоречие с
чудовищным шумом улиц - крики, песни, музыка, танцы, смех.. Я
вопросительно посмотрел на Хосе. Он вздохнул и постучал указательным
пальцем по календарю на часах. Господи!
   Тридцать первое декабря! Новый год!
   Один раз я встречал Новый год в Якутии, на берегу стеклянной
таинственной реки Чары; в другой раз - во Вьетнаме. Особенно мне
запомнился вьетнамский Новый год.
   Тот год начался для меня в час ночи - я поехал на позиции к ракетчикам.
На обратном пути попали под бомбежку, американцы носились на высоте ста
метров, а может быть, и ниже: они изменили тактику и пытались накрыть
ракетные установки с минимальной высоты - иногда с пятидесяти метров, что
обеспечивает вршзапность удара. Такие бои особенно напряженны для
ракетчиков: каждая секунда - на вес золота.
   Машина резко свернула с дороги в маленький мысочек джунглей. Я уселся
под банановое дерево и сорвал незрелый плод. О том, что он незрелый, мне
сказали вьетнамцы, но я уплетал его за обе щеки - у нас в магазинах такой
банан не считается незрелым.
   Бомбежка кончилась. Двинулись дальше - и... о великая сила выдержки!
Почему мы вспоминаем о тебе, лишь когда температура подскакивает под
сорок, а в глазах начинают метаться кровавые шарики?! А в посольстве
сегодня празднуют Новый год.
   Я уже приготовился надеть синий костюм и почувствовать себя дома, в
Советском Союзе, за столом в большом посольском зале! "Все, - подумал я, -
крышка! Тю-тю Новый год!.." Хоан что-то сказал шоферу, и мы свернули в
сторону, куда - я и не заметил из-за беспрерывной кровавой тошноты, озноба
и судорог.
   Небольшой трехэтажный дом. Поднялись на второй этаж. Человек в белом
халате взял мою кисть тонкой, холодной, очень сильной и в то же время
ласковой рукой, близко заглянул в глаза и сказал:
   - Пойдемте, пожалуйста, со мной...
   Мы спустились на первый этаж, и там второй человек в белом халате
уложил меня на клеенчатый диванчик, тоже взял мою кисть в свои руки и стал
неторопливо расспрашивать меня о том, что случилось.
   Я рассказал ему про банан.
   - Понятно, - ответил он. - Это все ерунда. Причина приступа не в этом.
   И он стал расспрашивать: ел ли я свинину вчера вечером, была ли она
пережарена или недожарена? Если я угощался лягушкой, то была ли она в
тесте или просто обжарена в масле? Если потчевали вьетнамским дорогим
деликатесом - собакой, то ел ли я колбаски или гуляш? Что и где я пил?
Если пил ликер, то какой именно?
   - Понятно, - повторил он и расстегнул мой китель. - Сейчас вам будет
больно, - сказал он и надавил справа, там, где кончаются ребра.
   В глазах у меня потемнело.
   Человек в белом халате улыбнулся.
   - Через пятнадцать минут все пройдет, Он сказал что-то одному из
собравшихся здесь людей - старику в черной шапочке.
   Тот вышел, а я почувствовал, как в обе ноги возле лодыжек одновременно
укусили два комара. Я увидел, что у меня в лодыжки воткнуты две иголки.
Вернулся старик в черной шапочке и протянул мне чашку с густым коричневым
безвкусным напитком.
   - Выпейте, - сказал он, - через десять минут все образуется.
   Я выпил, подумав: "Знаю я эти медицинские разговорчики, меня к ним с
детства приучили стоматологи".
   Человек в белом халате, воткнувший мне в ноги иглы, по-прежнему сидел
возле меня и держал мою кисть в своих руках. Он неторопливо рассказывал о
том, когда, чем я болел и как протекали мои болезни. Потом он сказал,
какой у меня состав крови, какая кислотность, что я люблю есть, а что нет.
Я даже испугался: он говорил так, будто был моим лечащим врачом по крайней
мере лет пять. И чем дальше он говорил (а иголки по-прежнему торчали в
лодыжках), тем лучше я себя чувствовал:
   боль уходила, озноб кончился, и совсем исчезло страшное ощущение
предсмертной, ватной слабости.
   - Вы находитесь в Институте восточной медицины, - многозначительно,
шепотом, произнес Хоан.
   А первым, кто меня встретил, был директор института профессор Хыонг, а
иглами уколол в самые нужные, одному ему известные, точки специалист по
иглотерапии профессор Фан Ба Кы.
   Я подумал, что в руки мне попалась журналистская удача: я мог
побеседовать с врачами, чьи методы лечения и лекарства дискутируются во
всем мире - одни считают это откровением, другие подвергают сомнению.
   Врачи любезно согласились побеседовать со мной. Иглы вытащили; я
поднялся с клеенчатого диванчика, почувствовав себя совершенно здоровым, и
мы расположились в кабинете профессора Хыонга.
   - Каждый вьетнамец, - говорил профессор Нгуэн Ван Хыонг, - должен уметь
лечить себя в первую очередь плодами своей земли. Средневековый доктор Той
Тинь первым сказал эти слова в своей книге "Вьетнамский быстро и священно
действующий фармацевт". В ней собраны четыре тысячи рецептов от двухсот
болезней. (По лаконичности изложения они напоминают "максимы" Суворова.
Большинство рецептов записано в стихах.) А самым знаменитым был доктор
Ланг