ашные
слова и снова оглянулся, не сорвалось ли с языка. -- Вот оно, избавление  от
безумного деспота! Вот какую комбинацию бы  разыграть!  Вот  бы  что  сунуть
Абакумову!"
   Ах, Егор, Егор! Как же не хватает тебя, Маленков! Один я, один...
   Тогда-то он и сказал себе: "Исаева к такому делу надо готовить  впрок,  а
вот если я не верну в Москву Маленкова, -- в самое ближайшее время,  --  моя
карьера кончена, Старец сделался полным психом, настроение меняется пять раз
на день, ужас..."
   Назавтра Исаева перевели в другую камеру; не успели  надзиратели  закрыть
дверь  (что-то  сразу  удивило  в  том,  какой   была   эта   камера),   как
стремительная, словно выстрел, догадка отторгла  удивление:  перед  ним  был
изможденный, поседевший, лимоннолицый Рауль Валленберг.
   Он стоял под оконцем, едва пропускавшим свет, прислонившись к стене  так,
словно  хотел  вжаться  в  нее,  исчезнуть,  и  неотрывно  смотрел  на  двух
надзирателей: в глазах у - него был ужас, сменившийся тяжелой ненавистью.
   Только оторвавшись от лица Валленберга, Максим Максимович понял, что  его
удивило: стены и даже дверь были обиты войлоком; койки -- деревяные, шаткие;
видимо, узник пытался  разбить  голову  о  стену,  понял  Исаев,  несчастный
парень...
   -- Здравствуйте, -- сказал он по-русски. Валленберг молча кивнул.
   -- Русский еще не выучили?
   Валленберг непонимающе пожал  плечами,  внимательно  вглядываясь  в  лицо
Исаева; потом спросил по-немецки:
   -- Мы не могли с вами где-то встречаться? Исаев ответил по-английски:
   -- Мы встречались... То ли  в  вашем  берлинском  посольстве,  то  ли  на
Вильгельмштрассе,  в  министерстве  иностранных  дел,  у  Вайцзекера...   И,
пожалуйста, не говорите со мной о вашем деле, я не отвечу  ни  на  один  ваш
вопрос и не дам ни единого совета: каждое наше слово записывается...
   Валленберг усмехнулся:
   -- Я знаю... Мне подсаживали многих... Только  они...  Сначала  я  вообще
ничего не понимал, теперь -- знаю, что к чему... Вы  отказываетесь  говорить
со мною вообще? Или найдем какую-то нейтральную тему?
   -- Нейтральную тему найдем... По вашему усмотрению...
   -- Последние семь  месяцев  я  сижу  один...  Начал  беседовать  с  самим
собою.... Первый шаг в шизофрению...
   -- Отнюдь... Каждый человек постоянно говорит сам с собою...  Неважно  --
про себя или вслух...
   -- Думаете, я еще не стал пациентом дома умалишенных?
   -- Я не психиатр, господин Валленберг...
   -- Вы не представились... Как мне к вам обращаться?
   -- Называйте меня сокамерник. Так будет лучше --  в  первую  очередь  для
вас... "Мистер сокамерник" -- прекрасное словосочетание...
   Заметив книгу, лежавшую на койке Валленберга, удивился:
   -- А мне отказали в праве пользования библиотекой... Вы -- счастливчик...
   -- Это Библия... Прекрасное издание, странный дар  главного  следователя,
это ведь здесь запрещенная литература.
   -- Позвольте взглянуть?
   -- Конечно... Вы шотландец или англичанин? Исаев сухо ответил:
   -- Я сокамерник... Мы же уговорились... Ладно? Вам днем лежать разрешают?
   -- В последнее время -- да... Раньше я стоял... Вы давно здесь?
   Исаев взял Библию, лег на свою койку, начал листать  страницы;  сразу  же
обратил внимание  на  то,  как  кто-то  отчеркивал  на  полях  ногтем  целые
фрагменты.
   В дверь забарабанили:
   -- Заключенный номер сорок, вам днем лежать запрещено!
   Исаев,  словно  бы  не  поняв  надзирателя,  вопросительно  посмотрел  на
Валленберга,  по-прежнему  стоявшего  у  "намордникового"  окна;  тот  пожал
плечами:
   -- Мне такое кричали первые полтора года... По-моему, требуют,  чтобы  вы
поднялись...
   -- Вы же не знаете русского...
   -- Это не обязательно... Вам объяснят иначе...
   -- Лежать запрещено! -- повторил  надзиратель.  --  Ясно?!  За  нарушение
режима отправим в карцер!
   -- Вас в карцер сажали? -- поинтересовался Исаев.  Валленберг  ответил  с
усмешкой:
   --  Здесь  в  карцеры  ставят,  сокамерник...   Это   шкаф,   повторяющий
человеческое тело; на вторые сутки вы  теряете  сознание...  Стакан  воды  и
ломоть хлеба в день... Мой дядя так мечтал похудеть...  Ограничивал  себя  в
еде, два часа в день скакал на моем Пауле, невероятно  сноровистый  жеребец,
плавал, двухчасовой массаж -- ничего не помогало бедняге... Ему бы  три  дня
карцера, прекрасная метода для похудания...
   "Дурачок, --  сострадающе  подумал  Исаев,  --  зачем  ты  даешь  столько
подробностей тем, кто тебя слушает? Жеребец Пауль -- сладкая подробность, ее
могут использовать через пару-тройку месяцев, когда ты забудешь о  том,  что
сам назвал своего жеребца, тебя эти  подробности  могут  ошеломить,  --  как
узнали?! -- тут-то тебя и начнут колоть вопросами..."
   Исаев притулился к стене; как прекрасно, что обито войлоком, в  спину  не
вползает могильный холод. Нежданный подарок, подумал он, странно, отчего мне
не разрешено лежать? В моей камере это не  возбранялось;  видимо,  игра  уже
началась  --  из  меня  делают  жертву,   подчеркивая   блага,   разрешенные
Валленбергу. Ну-ну, пусть себе... Они играют, и мы поиграем...
   Исаев снова начал листать страницы, обращая внимание на  следы  ногтя;  я
так гадал, вспомнил он, нет ничего надежнее, чем гадание на Библии, великая,
книга, каждая строка таит в себе многосмыслие...
   -- Ваши пометки? -- спросил Исаев, кивнув на открытую наугад страницу.
   -- Мои легкие... Я  отчеркивал  мизинцем,  другие,  резкие,  --  генерала
Власова, он неплохо понимал немецкий...
   -- Встречались?
   -- День в камере и три раза на очной, ставке.
   Исаев заметил глубокий, резкий ноготь в "Книге Пророка  Иезекииля":  "Сын
человеческий! Когда дом  Израилев  жил  на  земле  своей,  он  осквернял  ее
поведением своим и делами своими... Я  излил  на  них  гнев  Мой  за  кровь,
которую они проливали на этой земле, и за то, что они оскверняли ее  идолами
своими... И Я рассеял их по народам, и они развеяны по землям; -- Я судил их
по путям их и по  делам  их...  И  пришли  они  к  народам,  куда  пошли,  и
обесславили святое имя Мое, потому что о них говорят: "они -- народ  Господа
и вышли из земли Его..." И пожалел Я святое имя Мое, которое обесславил  дом
Израилев у народов, куда пришел..."
   Резкое  отчеркивание  Власова  обрывалось  именно   здесь;   следом   шел
аккуратный,  едва  заметный  мизинец;  Исаев  невольно  посмотрел  на  руки,
бессильно висевшие вдоль тела Валленберга: длинные, тонкие пальцы, синеватые
ногти, как у всех, страдающих малокровием,  достаточно  ровно  подстриженные
(неужели ему дают ножницы? Нет, наверное, обкусывает, как и я, только у него
это получается лучше; впрочем, понятно: он сидит уж не первый год,  опыт  --
дело наживное, научусь и я, если не шлепнут в ближайшие недели).
   Валленберг подчеркнул те абзацы, которые шли всего через несколько  строк
после того, что яростно вмял Власов: "Когда  явлю  на  вас  святость  Мою.;,
возьму вас из народов, и соберу вас из всех стран, и  приведу  вас  в  землю
вашу... и окроплю вас чистою водою -- и вы очиститесь от всех скверн  ваших,
и ото всех идолов ваших очищу вас... И будете жить на земле,  котору  Я  дал
отцам вашим, и будете Моим народом, и Я буду вашим Богом".
   Исаев начал листать дальше, ощущая неведомую ему ранее радость от  чтения
этой рваной, но при этом литой, единой прозы.
   И снова резкое отчеркивание Власова из "Левита": "Не делайте себе кумиров
и изваяний, и столбов не ставьте у себя, и камней с изображениями не кладите
в земле вашей, чтобы кланяться перед ними; ибо Я Господь, Бог ваш... Если вы
будете поступать по уставам Моим... Я дам вам дожди в свое время,
   и земля даст произрастания свои... Если  же  не  послушаете  Меня...  вас
рассею между народами, и обнажу вслед вас меч, и будет земля  ваша  пуста  и
города разрушены... Оставшимся из вас пошлю в сердца робость в земле  врагов
их, и шум  колеблющегося  листа  погонит  их...  и  падут,  когда  никто  не
преследует... И  не  будет  у  вас  силы  противостоять  врагам  вашим...  И
погибнете между народами и пожрет вас земля врагов ваших".
   Как бы в пику ногтю Власова -- мизинец  Валленберга:  "И  тогда  как  они
будут в земле врагов -их, -- Я не презрю их и не возгнушаюсь  ими  до  того,
чтоб истребить их, чтоб разрушить завет Мой с ними; ибо Я Господь, Бог их...
Вспомню для них завет с предками, которых вывел Я из земли  Египетской  пред
глазами народов, чтобы быть их Богом".
   Исаев поднял глаза на Валленберга:
   -- Молчаливые диалоги. Тот кивнул.
   --  Поглядите  Псалтырь...  Пятьдесят  девятый  псалом-Исаев  закрыл   на
мгновение глаза, потер веки, прочитал на память:
   -- "Даруй боящимся Тебя знамя, чтобы они подняли его ради  истины..."  Вы
это имели в виду?
   Валленберг не мог скрыть восхищенного изумления:
   -- Знаете, все, кого ко мне подсаживали, сразу же начинали рассказывать о
себе и спрашивать совета, как  поступить...  Потом  начинали  интересоваться
мною...  Изощренная  постепенность.  Вы  --   совершенно   новое   качество,
интересно... Кстати, в этом же псалме заложено все "Откровение" Иоанна:  "Ты
потряс землю, разбил ее... Исцели повреждения ее, ибо она колеблется"... Но,
прежде чем .заглянете в "Откровение",  вернитесь  в  "Иезекииль",  по-моему,
тридцать шестая глава...
   -- Смотрел...
   -- Вас  заинтересовали  подчеркивания  посередине,  я  следил  за  вашими
глазами... А вы посмотрите начало... Не ищите, я  прочитаю  вслух,  вы  меня
ошеломили своей догадливой памятью, извольте изумиться моей,  --  Валленберг
кашлянул, и Максим Максимович увидел в его глазах открытость; раньше  ее  не
было, напряженная сосредоточенность.
   -- "...За то, именно за то, что опустошают вас и поглощают  вас  со  всех
сторон, -- начал Валленберг, -- чтобы вы сделались достоянием прочих народов
и подверглись злбречию  и  пересудам  людей,  --  за  это,  горы  Израилевы,
выслушайте слово Господа Бога... Я поднял руку Мою с  клятвою,  что  народы,
которые вокруг вас, сами понесут срам свой". Разве подобное не  случилось  с
Германией? Я ведь именно поэтому  и  начал  свою  работу  в...  Исаев  резко
прервал его:
   -- Мы же уговорились] Никаких бесед о наших с вами работах...
   Валленберг пожал плечами:
   -- А мы, кстати, только и делаем, что говорим о моей работе... Следование
заветам Библии -- вот моя работа...
   -- Вы более всего оперируете Ветхим Заветом, --  заметил  Исаев.  --  Как
быть с Новым?
   -- Его исказили  переписчики  начала  тысячелетия,  --  уверенно  ответил
Валленберг.  --  Тогда  уже  зрела  неоформившаяся,   зыбкая   идея   Святой
Инквизиции... Но и в Новом  Завете  я  готов  оперировать  словами  Апостола
Павла:  "Спрашиваю:  неужели  Бог  отверг  народ  свой?  Никак!  Ибо  и   я,
израильтянин, от семени Авраамова  из  колена  Вениаминова.  Не  отверг  Бог
народа своего, который Он наперед знал..."
   Исаев нашел это  место  в  Послании  Апостола  Павла  Римлянам,  прочитал
стремительно, вбирающе, разом; только особо нужные ему места он  перечитывал
неделями, чтобы остались навсегда в памяти.
   С Валленбергом можно спорить, подумал он; именно  с  ним,  не  с  Павлом;
Апостол -- это уже политика, а не великая проза; поэтому зачитал:
   -- "Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо  нет  власти  не  от
Бога; существующие же от Бога власти установлены. Посему противящиеся власти
противятся  Божию  установлению,  а  противящиеся  сами  навлекут  на   себя
осуждение..." Не  кажется  ли  вам,  что  это  не  ошибка  переписчиков,  но
включение экономических рычагов власти, начало борьбы за первенство?
   -- В какой-то мере вы правы, -- кивнул Валленберг, -- но следующая  фраза
возвращает нас к истине Божьей: "Начальствующие страшны не для  добрых  дел,
но для злых"... Разве это оправдание зла? Политика таит  в  себе  оправдание
любого злодеяния, примат силы постоянен, особенно, -- он  вздохнул,  --  при
наличии хорошего пропагандистского аппарата...
   -- И да и  нет,  --  ответил  Исаев,  медленно  перелистывая  Библию.  --
Смотрите, вот вам Пророк Малахия, последние строки Ветхого Завета: "Можно ли
человеку обкрадывать Бога? А вы обкрадываете Меня. Скажете: "чем обкрадываем
мы Тебя?" Десятиною и приношениями. Проклятием вы прокляты, потому что вы --
г весь народ -- обкрадываете Меня. Принесите все десятины в  дом  хранилища,
чтобы в доме Моем была пища, и хотя в этом испытайте Меня,  говорит  Господь
Саваоф..." Заметьте себе, это Ветхий Завет. И речь идет  не  о  духе,  но  о
пище...
   -- Тогда цитируйте дальше, -- возразил Валленберг.  --  "Дерзостны  предо
Мною слова ваши, говорит Господь. Вы скажете: "что мы говорим против  Тебя?"
Вы  говорите:  "тщетно  служение  Богу,  и  что  пользы,  что  мы  соблюдали
постановления Его и ходили в печальной одежде пред лицом Господа Саваофа?  И
ныне мы  считаем  надменных  счастливыми:  лучше  устраивают  себя  делающие
беззакония, и хотя искушают Бога, но остаются целы". Разве это политика?
   -- Это бунт, -- сказал Исаев.  --  Заключительный  аккорд  той  политики,
которая завела общество в тупик... Безвыходность, убитые надежды  --  дрожжи
бунта... Или  революции,  если  проецировать  Святое  писание  на  последние
столетия, начиная с Конституции Северо-Американ-ских Штатов, кончая  русской
революцией. Точнее говоря, революциями...
   -- То есть? -- Валленберг не понял. -- Почему множественное число?
   -- Потому что их было за четверть века четыре:  дет  вятьсот  пятый  год,
февраль, октябрь...  Это  революции  естественные,  некие  термодинамические
взрывы общества... Была и революция сверху, двадцать девятый год,--  геноцид
против  самых  талантливых  и   работящих   подданных,   проведенный   самим
правительством.  Ужасающий  феномен,  меньшинство  уничтожает   большинство,
превращая страну  в  пустыню.  Что  же  касается  политики,  то  все  Святые
Благовествования -- политические манифесты... Блистательная проза --  верно;
прозрение  --  да;  проповедь  нравственности  --  бесспорно,  но   политика
присутствует в них, ибо видна  тенденция...  Матфей  еще  пытался  примирить
Ветхий Завет с новыми временами, он еще мог начинать с  фразы:  "Родословная
Иисуса Христа, Сына Давидова* Сына Авраамова.  Авраам  родил  Исаака,  Исаак
родил
   Иакова; Иаков родил Иуду и братьев  его..."  И  ведь  не  кто-нибудь,  по
Матфею, а именно Ангел Господень  сказал:  "Иосиф,  сын  Давидов!  Не  бойся
принять Марию, жену твою; ибо родившееся в Ней есть от Духа  Святого;  родит
же Сына, и наречешь Ему имя: Иисус; ибо Он спасет людей Своих от грехов их".
И только после этого появляется Иоанн, который крестит Иисуса...
   -- Верно, -- Валленберг ответил не сразу. -- Святой Марк вообще  начинает
не с Иисуса, а с Иоанна Крестителя... Интересно... Я это  как-то  пропустил,
потому что растворился в строках, шел за Словом, не позволяя себе  обсуждать
его...
   Исаев подумал: "Хоть какое-то оправдание и для меня; я шел за изменениями
в нашей истории, растворяя себя в них... Значит, наша  Идея  превратилась  в
религию? Так, что ли? Учитывая образование .Сталина, можно допустить и такой
поворот сюжета..."
   -- А вспомните "Благовестив от Иоанна"? -- предложил Исаев.
   Валленберг отошел наконец от стены, сел на свою койку  и,  закрыв  глаза,
продекламировал:
   -- "Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было  Бог...  В  Нем
была жизнь, и жизнь была свет челове-ков... Был человек, посланный от  Бога;
имя ему Иоанн...  И  вот  свидетельство  Иоанна,  когда  иудеи  прислали  из
Иерусалима священников... спросить его: кто ты? Он объявил и не  отрекся,  и
объявил, что я не Христос... Я глас вопиющего в пустыне..,  И  они  спросили
его: чтб же ты крестишь, если ты не  Христос,  не  Илия,  не  пророк?  Иоанн
сказал им в ответ: "Я крещу в воде, но стоит среди вас некто, Которого вы не
знаете..." На другой день Иоанн видит Иисуса и говорит: "...Вот Агнец Божий,
Который берет на Себя грех мира"..."
   Исаев, следивший по тексту за той концепцией, которую Валленберг  выбирал
из Иоанна, отложил Библию и, презирая себя, хрустнул пальцами --  ничего  не
мог поделать с собою, этот звук в одиночке сделался необходимым ему, .словно
бы свидетельствующим то, что он жив и что звон курантов не мерещится ему,  а
есть явь...
   -- Вы действительно плывете за строками, -- сказал  он,  --  вы  блестяще
декламируете,  ни  в  одной  церкви  я  не  слыхал  такого  наполнения  фраз
Священного писания человеческим Духом, Верой, стоической убежденностью... Но
вы все же позволяете увлекать  себя  потоку  --  пусть  даже  гениальному...
Глядите-ка, Иоанн ни слова  не  говорит  о  предках  Иисуса,  во-первых,  и,
во-вторых, называет его тем, кто примет на себя "грех мира"... О народе  или
' народах нет ни слова, речь идет о мире... Это -- начало притирки  светских
властей с Верой, ставшей необходимой человечеству, ибо владыки не знали, где
найти выход из  постоянных  кризисных  ситуаций.  Позже,  в  послании  Павла
Колоссянам, он уже требует:  "Смотрите,  братия,  чтобы  кто  не  увлек  вас
философиею и пустым обольщением по преданию человеческому, по стихиям  мира,
а не  по  Христу..."  Не  отсюда  ли  надо  отсчитывать  идею  монополии  на
единственную правду? Не в этом ли пассаже сокрыт будущий запрет  на  диспут,
соревнование разных точек зрения, на мысль, наконец?! Разве  Павел  свободен
от политики, когда он  обращается  к  пастве  со  словами:  "Рабы,  во  всем
повинуйтесь господам вашим во плоти,  не  в  глазах  только  служа  им,  как
человекоугодники, но в простоте сердца, боясь Бога..."
   -- Вы  католик?  --  спросил  Валленберг.  Исаев  долго  молчал,  ответил
грустно:
   -- До недавнего времени я искал  в  Библии  ответы  на  вопросы  истории,
политики и экономики... Да, да, это так... По-моему, кстати, Власов  отмечал
для себя пассажи, примирявшие идеологию, которую он исповедовал в  рейхе,  с
определенными фразами Великой Книги... У меня  отобрали  очки,  руки  устают
держать книгу в метре от глаз, трясутся... У вас зрение хорошее?
   -- Левый глаз теперь совсем не видит, -- ответил Валленберг сухо. --  Уже
как полгода... Полная потеря зрения...  Правый  --  абсолютен...  Читаю  без
очков... Стараюсь заучить всю Библию наизусть -- кто знает,  что  меня  ждет
через мгновение?
   Исаев  вспомнил  пастора  Шлага,  его  лицо,  маленькую,  не  по   росту,
кацавеечку, вспомнил, как старик неловко шагал на лыжах по весеннему  снегу,
перебираясь в Швейцарию, насвязь с его, Штирлица, Центром, вспомнил, как тот
бранил француженку Эдит Пиаф: "Какое падение нравов, это не  музыка,  только
Бах вечен"; почувствовал, как  кровь  прилила  к  щекам  (неужели  я  сейчас
покраснел?);  заново  услыхав  запись  разговора  Шлага  с  его,   Штирлица,
провокатором  Клаусом,  когда  пастор  недоумевающе,  с  обидой  в   голосе,
спрашивал:  "Разве  можно  проецировать  прекрасную  библейскую  притчу   на
национал-социалистическое государство? Это подобно тому, как логарифмической
линейкой  забивать  гвозди";  представил  себе  лицо  провокатора,   который
ликующе-позволительно издевался: "А что же вы, пастырь божий, молчите, когда
вокруг вас творится зло, когда нацисты жгут  невинных  в  печах?!  Где  ваша
Христова правда?!" Эти видения пронеслись у него перед глазами, и  он  вдруг
почувствовал себя в своем доме под  Бабельсбергом,  даже  запахи  ощутил  --
каминного дымка, жареного кофе и сухой кельнской воды в ванной комнате.
   Неужели это было, спросил он себя. Неужели ты  действительно  был  таким,
каким был? Неужели ты тогда жил без сомнений и тягостных раздумий  о  судьбе
твоей страны, о трагедии, которая на нее обрушилась?
   Да, ответил он себе, я жил тогда именно так, я был весь в борьбе, а  если
ты убежден в том, что обязан сделать все, чтобы  уничтожить  нацизм,  ты  не
имел  права  на  сомнения,  война  исключает  любую  форму  сомнений,   долг
становится самодовлеющей формулой д