из-за въевшихся  стереотипов...
Но л не об этом, -- заметив восторженную улыбку Аркадия  Аркадьевича,  Исаев
молча кивнул, подчеркивая этим, что он выполнил просьбу "генерала  Иванова".
-- Я имею в виду другое...  В  двадцатых  годах  самым  грозным  противником
фюрера был Геббельс...
   -- Тот самый?! -- искренне поразился Аркадий Аркадьевич.
   --  Именно...  А  гауляйтера   Коха   помните?   Руководителя   областной
парторганизации в Кенигсберге? Одного из ветеранов... нацизма?
   -- Не просто помню... Мы с ним работали -- вместе с  поляками...  Молчит,
сволочь...
   -- А вы знаете, что именно этот "друг фюрера" в  двадцатых  годах  бросил
лозунг: "В нашей  рабочей  партии  решает  большинство,  а  не  папа!  Долой
партийных императоров, да здравствует национальная революция социалистов!" А
кто его поддержал? Геббельс. Это было, если мне не изменяет память, в  конце
двадцать пятого... Так вот, он тогда прямо-таки заорал во  время  совещания,
созванного истинным создателем  партии  Грегором  Штрассером:  "Я  предлагаю
исключить из рядов национал-социалистической рабочей партии Адольфа  Гитлера
как мелкого буржуа, пробравшегося в наши ряды! Мы -- партия рабочего  класса
и  трудового  крестьянства!  Мы  не  вправе  терпеть  в   своих   рядах   ни
социал-демократических, ни буржуазных элементов!"
   Аркадий  Аркадьевич  слушал  завороженно,  даже  папироску   не   решался
закурить, хотя Исаев видел, как рука его то и дело тянулась к открытой пачке
"Герцеговины Флор"...
   -- Да вы курите" -- сказал он. -- И я закурю, если разрешите...
   -- Бога ради, Всеволод Владимирович! Водочки не хотите? Рюмашку?
   -- Обвалюсь... Тащить придется... На ваших харчах человек только  что  не
умирает... И язык начнет заплетаться... Давайте выпьем, когда  я  переберусь
на свою квартиру...
   -- Тоже верно, -- согласился Аркадий Аркадьевич, -- я водку  ненавижу,  а
пить приходится, особенно на приемах -- дело есть дело... Ну, и что потом?
   -- А через полгода Геббельс переметнулся к Гитлеру: тот посулил ему  пост
гауляйтера всех парторганизаций Берлина... И судьба Штрассера была решена...
   -- Погодите, погодите,  тут  что-то  не  сходится,  --  возразил  Аркадий
Аркадьевич. -- Штрассера расстреляли в июле тридцать четвертого года,  а  вы
говорите про двадцатые...
   -- Все сходится, --  Исаев  вздохнул.  --  Гитлер  планировал  комбинации
против тех, кого считал недругами, не на год' вперед,  а  на  десятилетия...
Думаете, он перед гибелью не заложил фугасы под будущее?  Думаете,  он  ушел
просто так, завещая лишь бить евреев? Не-ет, Аркадий Аркадьевич! Его  фугасы
так страшны, так изощренны, что и представить себе трудно...
   -- Какие именно?"~'
   -- И это я готов открыть Иосифу Виссарионовичу. Только  ему.  После  моей
реабилитации... Никому другому, кроме товарища Сталина...
   Иванов удовлетворенно кивнул, изумленно покачав при этом головой:  "Ну  и
работа, ну и профессионал!"
   -- А что же было со Штрассером после того, как Геббельс переметнулся?
   -- Ничего... Гитлер передал в его ведение орготдел НСДАП, ключевой  пост;
с тех пор все назначения и перемещения гауляйтеров готовил именно  Штрассер.
Но, утверждая -назначение, Гитлер -- в присутствии всего руководства  партии
-- заметил: "Я согласен с критикой моих товарищей: нам не нужно  императоров
и пап, все вопросы решаем большинством! Меньшинство подчинено железной воле,
выраженной массой". И Штрассер был вынужден проводить  решения,  которых  он
внутренне не принимал, но подчинялся им как фанатичный ветеран.  А  как  это
было выгодно первому лицу?! Он делал то, что ему выгодно, чужими руками!
   178
   Аркадий Аркадьевич ничего не ответил, попросил  официантку  принести  ему
рюмку водки, снова закурил:
   -- Ничего этого в наших информациях не было...
   -- А знаете, кто спас Гитлера от самоубийства?
   -- Какого?! Когда?!
   Исаев испытующе посмотрел на собеседника:
   -- Если вы играете незнание, я рано или поздно пойму это...
   --  Клянусь  детьми!  Только...  Всеволод  Владимирович,  пожалуйста,  не
говорите больше "национал-социалистическое", государство...  У  нас  принято
писать "фашистское" или, по крайней мере, "национал-социалистское"...
   -- Такого слова ни в немецком, ни в русском языках нет, -- отрезал Исаев.
-- Так вот, после того как любовь фюрера, Гели Раубаль, сказала, что  уходит
от него и ее за это убили из маленького  пистолетика,  любимого  пистолетика
фюрера, тот чуть не помешался... И  Грегор  Штрассер  просидел  с  Гитлером,
никому не отпирая дверь его квартиры, два дня... И спас его, черт возьми, от
того, чтобы тот не пустил себе пулю в лоб... А вот разрыв  между  фюрером  и
Отто Штрассером,  младшим  братом  Грегора,  руководившим  прессой,  которая
атаковывала фюрера слева, произошел после того, как Гитлер принял в партию и
приблизил к себе сына свергнутого кайзера  --  принца  Августа-Вильгельма...
Это было явным предательством первой программы партии, в которой говорилось,
что представители эксплуататорских классов никогда не будут приняты  в  ряды
национал-социалистов... И брат создателя партии, Отто, опубликовал в  газете
лозунг: "Истинные национал-социалисты должны покинуть  "партию"  Гитлера"...
Несмотря на это, вторым человеком в партийном аппарате продолжал  оставаться
Грегор...  Это,  кстати,  ошибка  --  считать  всех  членов  партии  Гитлера
ублюдками и кретинами... Вначале там было довольно  много  идейных  людей...
Странно, что у вас нет информации о Штрассерах, я же посылал вам шифровки из
Лиссабона, когда Шел-ленберг взял меня с собою для организации убийства Отто
Штрассера... Тот вовремя уехал из рейха,  поэтому  и  уцелел...  По  приказу
фюрера в РСХА был создан специальный отдел "террора" --  для  убийства  Отто
Штрассера,  одного  лишь  Штрассера,  представляете?!   Он,   кстати,   жив,
скрывается где-то в Канаде... Слыхали  о  его  "Черном  Интернационале"?  Он
создал его в эмиграции, в пику фюреру...
   -- Очень мало...
   -- Если у вас в архиве есть  европейские  и  канадские  газеты,  я  готов
подобрать досье..'. Любопытно: у него было все, как у  Гитлера,  только  без
призывов к антисемитизму, перекройке карты мира и войне... Все остальное  --
калька, одно к. одному: равенство, экспроприация банков и  крупных  заводов,
права рабочим и ба... крестьянам...
   -- У меня хорошая память, -- заметил  Аркадий  Аркадьевич.  --  Могли  бы
говорить "бауэры" -- врезалось навечно. -- И он сладко,  как-то  по-особому,
тягуче, выпил принесенную официанткой водку; не закусывая, сразу же закурил,
вновь выжидающе приблизившись к Исаеву.
   -- Если бы не Геббельс, -- продолжил Исаев, -- возможно, Грегор  Штрассер
не  был  бы  расстрелян...  Однажды  Гиммлер  показал  Гейдриху   фотографии
черновиков речей Геббельса... Тот рассказал Шелленбергу, ну а этот поделился
со мной...  Геббельс  переписывал  каждую  страницу  раз  по  восемь...  Сам
вставлял пометки: "здесь нужны аплодисменты"... Или: "тут  --  драматическая
пауза, чтобы началась овация", или: "резкий взмах рук, отчаяние на  лице  --
неминуемы возгласы поддержки"... У него в  "особой  команде"  было  тридцать
человек, которые рассаживались в разных точках зала, где выступал хромой,  и
организовывали  толпу,  начиная  овации  и  выкрикивая  слова  поддержки   в
запланированных местах... Их потом всех расстреляли... В ту же  ночь,  когда
убили Штрассера и Рэма... .И еще  одного  человека  шлепнули,  без  которого
Гитлер бы вообще не состоялся, -- господина Штемпфле; то ли  пастор,  то  ли
расстрига; он переписал всю "Майн кампф" ч-- от начала  до  конца...  Гитлер
ведь провел две волны чисток: в тридцать четвертом и тридцать девятом...  Он
приказал имитировать покушение на себя, чтобы обвинить  в  этом  "английских
шпионов" -- их руками в пивном зале были убиты самые памятливые ветераны, их
заботливо посадили в первые ряды, поближе к трибуне фюрера,  но  тот  быстро
уехал, а эти через двадцать минут превратились в куски  мяса...  Ничего,  а?
Кстати, стенограммы бесед Гитлера с Брайтингом у вас сохранились?
   -- Не слыхал. Кто это?
   -- Вполне порядочный Консерватор, редактор  одной  из  немецких  газет...
Фюрер был заинтересован в нем...  Тридцать  первый  год,  кризис  в  партии,
финансовый крах -- нужна реклама... Вот он и пригласил его  для  интервью...
Когда Брайтинг спросил фюрера, как можно идти к власти с кровавыми призывами
Геббельса и Розенберга, которые требуют немедленно повесить всех  марксистов
и евреев, Гитлер ответил: "Лес рубят -- щепки летят... Я не  хочу  скрывать:
придя к власти, мы покажем, сколь тверда наша рука... Но  мы  не  собираемся
вешать на телеграфных столбах всех богатых евреев, чушь...  Это  всего  лишь
пропагандистский ход Геббельса и Розенберга, не судите их строго,  они  дают
нации лозунги, которые угодны эксплуатируемым и  голодным...  Однако  правда
такова, что после  победы  мы  будем  приказывать,  а  немцы  беспрекословно
слушаться! Низы подчиняются, верхи правят!  И  Геббельс  Позаботится,  чтобы
девяносто девять  процентов  нации  восторженно  поддержали  нашу  политику!
Печать будет мобилизована на  службу  обществу...  Каждый  будет  призван  к
ответственности -- в соответствии с законом!" Неужели не читали? -- удивился
Исаев.-- .По-моему, часть этих материалов была  опубликована  в  Лейпциге  в
тридцать первом... И это у нас не переводили?
   --   В   тридцать   первом   я   занимался   коллективизацией,   Всеволод
Владимирович... В органы пришел только в трид-г цать седь...  Нет,  в  конце
тридцать восьмого, по  набору  товарища  Берия,  когда  мы  раз  и  навсегда
покончили с ежовскими нарушениями законности.
   ...На этот раз в здание МГБ  они  вошли  через  подъезд;  Иванов  показал
удостоверение, бросив охране:
   -- Товарищ со мной, на него есть пропуск.
   Когда вошли в его кабинет, со стульев поднялись три человека: двое были в
форме, а один, сутулый, седой, лохматый, -- без  пояса;  губы  синие,  глаза
запавшие, но живые, мочки ушей оттянуты, увеличены -- значит, болен.
   -- Это Гелиович, -- пояснил Иванов. -- Тот самый... Можете допросить его.
   -- Я бы хотел поговорить с ним один на один.
   Иванов внимательно посмотрел на тех двоих, что стояли рядом  с  доктором,
что-то, видимо, понял -- то, чего Исаев понять не смог, и поинтересовался:
   --  В  гестапо  такую  просьбу,  учитывая  специфику  нынешней  ситуации,
удовлетворили бы?
   -- Нет, -- ответил Исаев. Иванов кивнул; обратился к военным  (капитан  и
подполковник):
   -- Ну что? Пойдем походим по коридору, а? Когда дверь за ними  закрылась,
Исаев спросил:
   -- Вы знаете, кто я?
   -- Вы очень похожи на Сашенькиного мужа... Там
   много ваших фотографий... Все, правда, размножены с одной...
   -- Где это "там"?
   -- У Сашеньки. На Фрунзенской...
   -- Как вас зовут?
   -- Яков Павлович.
   -- В чем обвиняют?
   -- В шпионаже и антисоветской пропаганде.
   -- В пользу кого шпионили?
   -- Я не шпионил... Эти доллары остались в наследство от моего дяди--  Его
брат уехал в Америку перед революцией... А когда ввели Торгсин,  он  перевел
доллары, тогда разрешалось...
   -- С вашими доводами согласились?
   -- Да.
   -- Значит, обвинение в шпионаже отпало?
   -- Да.
   -- Вы действительно занимались антисоветской пропагандой?
   -- Да.
   -- В чем это выражалось?
   -- Я хранил и давал читать другим книги врагов народа...
   -- Кого именно?
   -- Троцкого и Бухарина... Будь проклят тот  день,  когда  я  получил  эти
книги...
   -- От кого вы их получили?
   -- От профессора Шимелиовича...
   -- Кто это?
   -- Главврач Боткинской больницы.
   -- Почему он их вам дал?
   -- Потому что мы с ним очень дружили.
   -- В книгах есть призывы к антисоветским действиям?
   -- Я... Почему  вы  говорите  так?  Зачем?  Не  надо,  пожалуйста!  Я  же
признался во всем... Пощадите меня, я же хотел Сашеньке только добра! Она бы
погибла иначе, -- Гелиович заплакал. -- Если бы вы только видели ее в  сорок
шестом! Если бы видели... Она никогда не любила меня... Я был вашей тенью...
Она всегда любила только вас...
   -- Вас пытали?
   Гелиович в ужасе откинулся на спинку стула:
   -- Что?! Зачем?! Почему вы так говорите?! Я не хочу!
   -- Как я говорю? Я просто спрашиваю: вас пытали?
   -- Нет. Со мной... Меня не пытали... Наши органы никого не пытают...
   -- Тогда отчего вы признались в том, чего не было?
   -- Было! -- истерично закричал Гелиович. -- Я во всем признался! Было!
   -- Ни в "Азбуке коммунизма" Бухарина,  ни  в  книге  Троцкого  "Октябрь",
которые вы  хранили,  нет  антисоветской  пропаганды.  Один  автор  --  член
Политбюро и нар-комвоенмор, другой -- редактор  "Правды"  и  член  ЦК,  чушь
какая-то...
   -- А я категорически повторяю, что меня никто не бил! --  снова  закричал
Гелиович.
   -- Я говорю  с  вами  как  друг,  доктор...  Я...  Я  благодарен  вам  за
Сашеньку... И хочу вам помочь... Вы говорите, что вас не пытали... И что  вы
сами признались в антисоветской  деятельности...  Вы  знали,  что  идете  на
преступление, прятав у себя книги Троцкого и Бухарина?
   -- Все советские люди знают, что это преступление... Значит, и  я  должен
был знать...
   -- Почему вы зашили  эти  книги  в  матрац  моего  сы...  Почему  вы  так
тщательно прятали литературу, изданную в Советском Союзе?
   -- Что вам от меня надо? -- прошептал Гелиович. -- Ну что, объясните?!  Я
никогда не откажусь от признания, которое карается восемью годами! И ни днем
больше!
   -- бас сломали, -- сказал Исаев. -- Вы просто боитесь мне открыть правду,
потому что знаете: нас здесь подслушивают... Закатайте рукава! Быстро!
   Исаев подскочил к нему, думая, что именно сейчас-то в  кабинет  ворвутся;
никто, однако, не ворвался. Руки Гелиовича не были исколоты; человек в своем
уме,1 воля не парализована. А если кололи в ноги? Нет, его не кололи... Судя
по тому, как он вскинул кисти, чтобы закрыть лицо, когда я бросился к  нему,
его просто били... Человек идеи обязан выдерживать все, а  этот  несчастный,
которому пообещали сохранить жизнь, подписал с ними договор на верность... А
Иван Никитич Смирнов, спросил себя Исаев,  член  Реввоенсовета,  большевик-с
девятьсот  первого  года?  Почему  он  все  признал  на  процессе  Каменева?
Испугался  побоев?  Не  верю.  Накололи   черт-те   чем?   Тоже   не   верю,
какие-никакие, но ведь зрители были в зале суда, они бы заметили психическое
нездоровье подсудимого! " Лион Фейхтвангер  писал  в  своей  книге  "Москва,
1937", что Пятаков, Радек и Сокольников вели себя как совершенно  нормальные
люди, порою даже шутили, переговаривались друг  с  другом,  отрицали  пытки,
хотя могли прокричать об этом... Ведь Радек лично знал Фейхтвангера,  сказал
бы ему по-немецки,  все  б  полетело  в  тартарары  и  сделалось  очевидным:
спектакль,  термидор,  антиленинский  путч!  Почему  не  прокричал?   Ладно,
сломали, не знаю еще как, но их сломали... А люди?! Зрители?! Если завтра на
скамью подсудимых выведут Клима Ворошилова и тот  начнет  признаваться,  что
был гестаповцем, этому тоже поверят?!
   Исаев ужаснулся вопросу, потому что растерялся, не  зная,  что  ответить.
Если поверят, тогда стоит ли вообще жить? Во имя чего? Значит,  над  народом
тяготеет трагический рок; такова  наша  судьба.  Нет,  возразил  он  себе  с
какой-то  испугавшей,   его   настороженностью,   просто   мы   единственное
государство, которое на протяжении веков было лишено самого понятия  "Закон"
и права на Слово. "'- .
   -- Если бы вы признались, что вас пытали, -- устало сказал Исаев, подойдя
к окну, -- честное слово, мне было бы легче помочь вам...
   И вдруг Гелиович рассмеялся:
   -- Да? Это как же? Предали 'б суду моих палачей? Не  оборачиваясь,  Исаев
ответил:
   -- Попробовал бы во всяком случае... Я ведь такой же зэк, как и вы...
   Гелиович поднялся:
   -- Отойдите-ка от окна, разрешите мне все кончить разом...
   -- Здесь непробиваемые стекла, пластик, -- ответил Исаев. -- Только шишку
набьете.
   -- Помогите! --  вдруг  истошно,  тонко  закричал  Гелиович.  --  Товарищ
капитан, спасите! Помогите! Я больше не мо-о-о-гу!
   Никто не вбежал в кабинет, было так тихо, что ломило в ушах.
   -- Простите, -- сказал Исаев, отошел от  окна  и  сел  на  стул  рядом  с
Гелиовичем. -- Я не скажу больше ни единого слова. Простите...
   И он опустил руки между ног точно так, как Гелиович; фигура отчаяния, кто
только ее изваял?
   ...Когда Исаева вывели из кабинета, Влодимирский, он же  генерал  Иванов,
он же Аркадий Аркадьевич, обнял "Гелиовича".
   -- Спасибо, Шурка!.. Ты сыграл гениально! Поезжай на Рижское взморье,  --
он протянул ему пачку купюр, --  и  отдыхай  как  следует...  В  клинику  мы
позвоним, мол,
   служебная командировка... Готовься к новому делу,  брат-Громчайшее  дело,
такого еще у нас с тобой не было...
   ...В Сочи Сашеньку  встретил  разбитной  парень,  подхватил  ее  фибровый
чемоданчик, сказал, что Максим Максимович  просил  встретить  у  вагона:  "С
автобусами мучение, очереди, а я вас вмиг домчу".
   В санатории ее приняла сестра в халатике,  накрахмаленном  до  голубизны,
померила  давление,  покачала  го-'  ловой:  "Маловато,  товарищ  Гаврилина,
размещайтесь, ваш муж попросил устроить для вас отдельную палату.  Вообще-то
у нас живут по два-три человека, но его просьба для нас --  честь.  И  сразу
пойдем к доктору". . Сашенька вошла в маленькую комнатку, открыла  дверь  на
балкон и увидела  зеркальную  гладь  моря;  солнце  было  совершенно  белым,
окруженным желто-красным ореолом; жестяно, как-то игрушечно шелестела листва
пальм.
   Сашенька опустилась в плетеное креслице и сразу вспомнила строки: "Я тело
в кресло уроню, я свет руками заслоню и буду плакать долго-долго, припоминая
вечера, когда не мучило "вчера" и не томили цепи долга..."
   Она сняла жакетик, подумав, что сейчас ляжет  спать  и  не  проснется  до
завтрашнего утра, а когда проснется, будет новый день, она сядет.к  столу  и
напишет огромное письмо -- сначала Максимушке, потом Санечке...
   В дверь постучали:
   -- Открыто, -- тихонько откликнулась она: в тюрьме соседки приучили ее  к
тишине.  Боже,  какие  страшные  женщины,  меня  нарочно  посадили  к   этим
проституткам и бандитским наводчицам, я ведь была готова на  все,  только  б
перевели к интеллигентным людям...
   Вошла давешняя сестра и с прежней доброй, сострадающей улыбкой пригласила
ее на осмотр.
   Вид доктора поразил Сашеньку: по-ришельевски  закрученные  усы,  бородка,
грива седых волос, ниспадающих на плечи, и  пенсне,  болтающееся  на  черном
шнурке.
   -- Наслышан, наслышан, -- скаля чуть выпирающие  желто-прокуренные  зубы,
быстро  заговорил  он.  --  Вопросов  не  задаю,  приучили  пациенты...  Но,
голубушка, что это у вас за давление? Девяносто на шестьдесят! Я вас  просто
выпишу из санатория с таким давлением, -- .довольно  расхохотался  врач.  --
Помрете  вы,  а  отвечать  за  -  вас  кому?  Мне,  старому  дураку  Евгению
Витальевичу Рыбкину, честь имею...
   -- Как замечательно вы говорите, -- Сашенька сидела
   по-тюремному, заложив руки за спину, -- совершенно забытый русский... Так
говорил мой отец...
   -- Жив-здоров? Или почил?
   -- Не знаю." Мы потеряли друг друга во время гражданской.
   (О том,  что  отец  ее  эмигрировал  в  Америку,  не  знал  никто,  кроме
Максимушки. Раньше это было не так страшно, а сейчас...)
   -- Ну те-с, давайте я сам померяю давление, а  потом  послушаю  вас...  С
легкими все в порядке? Туберкулеза не было? . •
   -- Нет. Так мне, во всяком случае, кажется.  Послушав  Сашеньку,  Евгений
Витальевич сокрушенно покачал головой:
   -- Вы кто по профессии, голубушка?
   -- Учитель.
   -- Историк?
   -- Нет, литератор. Почему вы решили, что я  историк?  Евгений  Витальевич
надел на нос пенсне,  глаза  стали  сразу  же  иными,  жесткими,  ответил  с
ухмылкой:
   --  Самый  трудный  предмет...  Особен