уха... Ой ли? Ведь так отвечал Гудериан в
Нюрнберге... Да, но  Гитлер  никого,  кроме  группы  Рэма  и  Штрассера,  не
расстрелял, он не убивал своих; пара тысяч -- не в счет; дал убить Гейдриха,
убедившись в том, что он не свой -- в жилах течет еврейская кровь деда...  А
в Испании? Я и тогда ни в чем не сомневался? Да, я гнал сомнения, потому что
видел франкизм как "советник РСХА" изнутри, во всем его ужасе... Но ты  ведь
знал, что наши дрались  против  троцкистских  бригад  ПОУМ,  которые  стояли
насмерть против фашистов и сражались отменно, до последнего патрона? Ты что,
не читал сводок Франко о том, как яростно сражались троцкисты? Не видел, как
они гордо держались на допросах и шли на расстрел с криками: "Да здравствует
коммунизм!  Да  здравствует  Четвертый  Интернационал!  Смерть  фашизму!  Но
пасаран!"
   Ох, не надо, не надо об этом, взмолился он и неожиданно для себя  впервые
в жизни услыхал в себе мольбу:  "Господи,  прости  меня,  прости!"  И,  моля
прощения себе, он видел лица Сашеньки и Саньки, Гриши Сыроежкина, Станислава
Уншлихта, Михаила Кедрова, Гриши Беленького, Артура Артузова, Яна Берзиня...
А Лев Борисович? А Бухарин? Кольцов? Радек? Крестинский?
   -- Вы себя дурно чувствуете? -- спросил Валленберг.
   -- Нет, отнюдь...
   -- Очень побледнели...
   -- Бывает, -- ответил Исаев. -- Пройдет,.. Как это в Притчах? "Не говори:
"я отплачу за зло"; предоставь Господу, и он сохранит тебя..."
   Валленберг несколько раз быстро глянул на Исаева:
   -- Вам легче, по ушам вижу... Они у вас какое-то мгновение были  желтыми,
сейчас стали нормальными, отпустило?
   -- Да.
   -- Поэтому я вам отвечу другой  притчей:  "Спасай  взятых  на  смерть,  и
неужели откажешься от обреченных на убиение?"
   Исаев снова почувствовал, как похолодели пальцы и замолотило сердце:
   -- Не помните, на какой это странице?
   -- Или в двадцать третьей, или в двадцать пятой главе, страницу не помню,
у меня "поглавная метода"...
   Исаев отставил  книгу  от  глаз  еще  дальше,  чтобы  не  так  сличались,
подрагивая, строки, нашел притчу номер одиннадцать. Следом было  напечатано:
"Скажешь ли: "вот, мы не знали этого?" А Испытующий сердца разве  не  знает?
Наблюдающий над душою твоею знает это и воздаст человеку по делам его..."
   Вслушиваясь в прекрасную музыку слов, Исаев спросил себя: "Но  почему  же
американская  революция  сражалась  против  англо-французских  колонизаторов
вместе  с  церковью?  Священники  там  были  подвижниками  идеи  "свободы  и
равенства", а французы, громя Бастилию, гонялись за  аббатами  с  веревками,
распевая песни Беранже про то, что последнего короля надо повесить вместе  с
последним попом... Отчего в пятом году  наши  люди  шли  за  Га-поном?  А  в
семнадцатом  восстали  против  церкви  так  же   яростно,   как   и   против
самодержавия? Только ли  потому,  что  Бурцев  разоблачил  Гапона,  которого
завербовала охранка? Или оттого, что наша церковь, ее пастыри всегда  шли  с
властью рука об руку? И звали к повиновению даже тогда, когда здравый  смысл
подсказывал: зовите паству к противостоянию  государевой  неправде,  которая
влечет страну в пропасть. Ведь если  бы  церковь  объединилась  с  Гучковым,
Путиловым, Милюковым, Родзянко, февральского взрыва могло б и не  быть...  А
они поддерживали малограмотных фанатиков "великорусской идеи"... Если бы  не
женщины, выстоявшие три дня в пуржистых очередях за хлебом,  пошли  в  центр
города, а мудрые и независимые священники повели за собою паству, кто знает,
как бы повернулась история?!"
 
   12
   Виктор  Абакумов,  министр  государственной  безопасности  СССР,  карьеру
сделал головокружительную, как и все те, на кого поставили за год до  начала
Большого Террора аппаратчики Маленкова.
   Казалось бы, его  восхождение  было  случайным,  вне  логики  и  здравого
смысла.
   Однако же так могло показаться лишь тем,  кто  не  знал  Сталина,  а  его
по-настоящему не знал никто.
   Порою и сам Сталин во  время  тяжкой  бессонницы  поражался  себе  и  тем
словам, которые произносил днем: каждому находил свои,  единственно  нужные,
спроецированные в Историю; иногда он ломал собеседника, порою  подстраивался
к нему, очаровывая; изредка  готовился  загодя,  писал  черновики,  особенно
когда встречался с писателями, зная, что  это  уйдет  в  Память  --  будущее
Евангелие от Иосифа; с людьми академической науки  встреч  избегал,  понимая
свою неподготовленность, зато часто приглашал авиаконструкторов -- практики,
живут реальностью, а не таинством формул.
   Он благодарил судьбу за то, что получил теологическое образование:  ничто
так не логично и бесстрашно, как школа трактовки слов и мыслей, заложенных в
догматах церкви. Действительно,  наука  после  поражения  Святой  инквизиции
теснила религию по всем направлениям, опровергала святые изначалия,  доказав
вращение Земли вокруг Солнца, навязав человечеству  электричество,  выдвинув
теорию тяготения, а затем --  относительности,  подняв  человека  в  небо  и
научившись передавать голос на расстояние в  тысячи  километров.  Надо  было
обойти все эти новшества, ранее караемые смертью фанатичными  инквизиторами;
необходимо  было  придумать  объяснения  случившемуся,  сложить  легенды   о
чудесном  Прошлом;  русские  люди   сказки   любят,   поменять   бы   только
Иванушку-Дурачка  на  Ивана-Умницу,   как   можно   было   разрешить   такое
самоуничижение?! Надо уметь  породить  в  пастве  сомнения  во  всем  новом,
подчинив себе этим простолюдинов, а ведь их -- тьма; мыслителей --  единицы;
примат массы очевиден...
   Сталин не смел признаться себе в том, "что главной задачей его жизни было
умерщвление ленинской  Памяти,  подмена  Значимостей  и,  наконец,  создание
Державы, послушной лишь его Мысли и Слову,
   Он не смел признаться себе и в том, что относился  к  русскому  народу  с
отстраненной,  сострадательной   жалостью,   долей   зависти   и   некоторым
презрением.
   Поддавшись в свое время блеску  и  напору  Бухарина,  утверждавшего,  что
принуждение на производстве  и  в  селе  малорезультативно,  успеха  в  деле
прогресса достигают лишь  инициативные,  сытые  и  свободные  люди,  Сталин,
изучая  статистические  таблицы,  приготовленные  Молотовым  и   Кагановичем
специально для него, видел, что справный  "бухаринский"  мужик  и  городской
кооператор все более выходят из-под контроля отделов, секторов и управлений,
делаясь  независимой,  производящей  силой.  Пройдет  пара   лет,   и   они,
кооператоры, нэпманы и мужики, реально ощутят свою общественную  значимость,
поскольку именно они подняли страну из голода и разрухи, а это гибельно  для
аппарата диктатуры; столь же гибельно  и  то,  что  рабочие,  трудящиеся  на
концессионных предприятиях, на  фабриках  и  в  мастерских,  построенных  на
принципах ленинской новой экономической политики,  зарабатывали  значительно
больше, чем заводской пролетариат, подчиненный наркоматам;  пошли  разговоры
-- "власть не умеет править, обюрократилась, прав был Троцкий..."
   Сталин поручил Мехлису и Товстухе, своему мозговому  штабу,  перелопатить
Ленина, сосредоточившись на одном лишь вопросе -- кадровом.
   Выдернул одну фразу Старика из его  письма  Цюрупе:  "Главное  --  подбор
кадров", слова "все наши планы -- говно" вычеркнул; он, Пророк, не  позволит
низвести Ульянова до уровня простого человека; и  так  Ленин  слишком  часто
снисходил. Сейчас новое время, русскими следует править иначе,  являя  себя;
это в их  традиции;  Петра  многие  до  сих  пор  ненавидят,  над  Керенским
потешаются -- болтун, а дурака-Николашку втайне  жалеют,  ибо  тот  следовал
принятому  веками:  являл  себя;  событие,  новость,  общение  Помазанника*с
народом...
   Итак, ленинская ссылка на кадры, на их главенствующую роль -- необходима.
Он, Сталин, не предлагает ничего нового, он руководствуется заветом великого
Ленина, своего верного друга и соратника.
   Лишь однажды он не смог проконтролировать себя и услышал в  себе  правду:
если и дальше в стране останутся люди, которые помнят, его будущее  окажется
в постоянной  опасности,  ибо,  обратившись  к  периоду  с  семнадцатого  по
двадцать четвертый год, к засекреченному Завещанию парализованного Ульянова,
всегда может найтись псих, который вылезет на трибуну съезда или
   конференции: "Товарищи, как можно терпеть диктатора?! Куда мы идем?!"
   Да,  Молотов,  Ворошилов  и  Каганович  подобрали  достаточно  устойчивое
большинство,  преданное   ему,   "верному   соратнику"   Ленина,   лишенному
блистательного  фразерства   Троцкого,   шатаний   Каменева   и   Зиновьева,
философского   фейерверка   Бухарина    ("не    вполне    диалектического"),
прямолинейности Рыкова, крестьянских "штучек Калинина (того припугнул еще  в
двадцать шестом,  разрешив  напечатать  в  "Крокодиле"  злую  карикатуру  на
Старосту: неравнодушен к прекрасному полу,  причем  подставляется,  об  этом
говорят, такое в политике не прощают -- или будь во всем со  мною,  или  ЦКК
вышвырнет из рядов, фактов у Куйбышева и Сольца хватает). Все это так, людей
подобрали, но истина такова, что можно управлять лишь сотней преданных, хоть
и разнохарактерных политиков. А тысячью? Она неподвластна ничьей воле,  даже
Ленин порою не мог совладать со съездами, --  отсюда  дискуссии,  оппозиции,
турниры эрудитов, которые могут  выстреливать  без  заранее  подготовленного
текста, швыряться латынью, приводить немецкие и французские  первоисточники;
он, Сталин, не может этого, но он в отличие от всех них решился на то, чтобы
признаться себе: русским народом можно и нужно, для его же блага,  управлять
круто, жестко и немногословно,  искушая  при  этом  пряником  будущего.  Чем
жестче с этим народом, чем  беспощаднее,  тем  покорнее  он  и  счастливее',
наконец-то появилась Рука, пришел Хозяин, наведет Порядок.
   Но русский человек пойдет за ним только тогда, когда он  назовет  врагов,
на которых лежит вина за  лишения,  заклеймит  тех,  кто  сознательно  мешал
коммунистической, равной для всех, благодати.  И  этими  виновниками  должны
быть не пешки, а руководители, всем известные люди, признанные вожди.
   Изначальный дух традиционного общинного равенства удовлетворится этим, он
примет и одобрит крушение тех, кому ранее поклонялись,  и  будет  благодарен
именно ему за уто^очищение от чужих.
   Однако масса -- массой, а умы -- умами; прав Грибоедов -- "горе от ума".
   Значит, начав сверху, надо уничтожить  всех,  кто  вступил  в  партию  до
семнадцатого года; Калинин испугался, теперь во всем со мной. Испугаем еще с
десяток ветеранов; таким образом, пуповина,  связывающая  качественно  новую
волну молодых  руководителей  с  памятью  о  Ленине,  не  будет  перерезана:
Лепешинские будут славить его, Сталина, истинного продолжателя дела  Ленина,
так же как это делал в тридцатом Зиновьев, а в тридцать шестом -- Бухарин  с
Радеком...
   Именно поэтому Ежов, поднаторевший в аппаратной работе -- просидел восемь
лет в замзавах орготделом, -- должен загодя приготовить списки: как на  тех,
кого надо уничтожить, так и на ту  молодежь  (прав  был  Троцкий:  "молодежь
решает все"), которая займет места памятливых. .
   ...В  тридцать  шестом  году  Виктор  Абакумов  был  младшим  оперативным
уполномоченным Воронежского НКВД; его любили за веселый нрав, отзывчивость и
умение работать за других; если кто из товарищей зашивался,  он  всегда  был
готов  придти  на   помощь,   просиживал   на   работе   воскресенья,   спал
по-наполеоновски -- пять часов.
   Когда на второй день после  расстрела  Каменева  и  Зиновьева  из  Москвы
пришел список и первым в нем значились начальник областного управления,  два
его  заместителя,  секретарь  обкома  и  председатель   облисполкома,   его,
Абакумова, заранее обсмотренного уже людьми Ежова и Маленкова со всех сторон
в течение полугода, вызвали к аппарату прямого провода.
   Звонил не нарком Ягода, внезапно  занедуживший,  но  лично  секретарь  ЦК
Ежов:
   -- Даю вам неделю срока на то, чтобы вы добились признания от воронежских
троцкистов... Фашисты пытают наших товарищей по  классу,  Троцкий  --  агент
Гитлера, почему мы должны работать в белых перчатках? Око  за  око,  зуб  за
зуб! Я надеюсь на вас, товарищ Абакумов... Если возникнут какие  вопросы  --
звоните к Миронову, Берману или Слуцкому, люди с опытом, дадут совет...
   Лишь в конце недели (арестованные продолжали запираться, несмотря  на  то
что Абакумову передали из  Москвы  папки  с  изобличающими  их  показаниями,
данными на следствии Валентином Ольбергом и бывшим зи-новьевским  помощником
Рихардом Никелем, ныне членом Союза  писателей)  он  зашел  в  буфет,  купил
коньяка и коробку шоколадных конфет, поднялся в свой закуток, выпил из горла
бутылку "Варцихе", напоенного запахом винограда, вызвал  из  камеры  бывшего
начальника управления НКВД -- того, кто учил его навыкам работы ("у  чекиста
должны быть чистые руки, холодная голова  и  горячее  сердце"),  и,  заперев
дверь, начал молча и яростно бить  его  со  всей  своей  богатырской  силой;
потом, окровавленного, полубессознательного,  взяв  под  мышки,  подтащил  к
столу и заставил подписать чистый бланк протокола допроса.
   Заполнив  его,  вытащил  из  камеры   секретаря   обкома,   ознакомил   с
"чистосердечными показаниями" начальника НКВД и предложил: "Либо десять  лет
по  Особому  совещанию,  если  напишете  то,  что  я  вам  продиктую,   либо
расстреляем сейчас же -- партии нужны свидетельства  против  врагов  народа,
вам, большевику, это известно не хуже, чем мне... Даю честное слово  чекиста
--  если  поможете  разгрому  троцкизма,   через   год   станете   парторгом
строительства на Дальнем Востоке".
   Сломал всех, дела отправил в Москву, оттуда пришло указание: "расстрелять
признавшихся, арестовать тех, кого они помянули в показаниях, готовить новое
дело, более охватное..."
   Организовал и это: расстрелял еще четыре тысячи ветеранов партии, получил
орден Красной Звезды.
   После этого Ежов хотел  сразу  же  забрать  его  в  центральный  аппарат;
Маленков,    отвечавший    перед     Сталиным     за     создание     нового
партийно-государственного  механизма,  Абакумова  придержал,  поставив   его
исполняющим обязанности руководителя Воронежского НКВД; лишь когда Берия был
назначен первым заместителем Ежова, а того  стали  готовить  к  переводу  на
работу в Наркомвод России, чтобы расстрелять без шума, Абакумова  вызвали  в
Москву.
   Вот его-то  Берия  и  двинул  на  пост  министра,  сохранив  свою  старую
бакинскую гвардию, провинившуюся при вывозе трофеев из Германии (собрал их в
ГУСИМЗ):-Меркулова, братьев Кобуловых, Деканозова.
   И когда его, Абакумова,  неожиданно  для  него  самого  назначили  главою
государственной безопасности, после  первых  недель  счастья  и  сладостной,
пьянящей эйфории, постепенно, по прошествии месяцев, он начал отдавать  себе
отчет в том, что он окружен людьми Лаврентия  Павловича  и  каждый  шаг  его
контролируется; практически -- поднадзорен; любая . инициатива докладывалась
Берия в тот же час, как только он выдвигал ее...
   И Абакумов стал перед выбором: либо  начать  работу--  тайно,  аккуратно,
исподволь -- против своего высокого покровителя, выдвинувшего  его  на  этот
ключевой пост, либо смириться со своим положением: послушная кукла,  которой
управляет невидимая рука могущественного сатрапа; можно постараться войти  в
блок с секретарем ЦК Кузнецовым, который после Маленкова все активнее входил
в дела аппарата, обращаясь к делам тридцатых годов, постоянно требуя  борьбы
с рецидивами "ежовщины" -- "законность прежде всего".
   Абакумов взял из архива свои воронежские  дела,  увидел  следы  крови  на
бланках допросов (начальник НКВД уронил голову на протокол, испачкал бумагу,
сволочь); сжег, но понял, что таких дел -- тысячи, особенно когда он отвечал
за допросы и депортацию на Колыму  бывших  пленных  и  узников  гитлеровских
лагерей; все не спрячешь, сказал он себе, наследил, дурак!
   Нет, блок  с  Кузнецовым  не  получится  --  просидел  всю  ленинградскую
блокаду, от дополнительных пайков отказывался, лез в окопы, чистюля...
   Тем не менее исподволь,  постепенно  он  начал  выстраивать  свою  линию:
попросился на прием к  Вознесенскому,  внес  предложение  о  более  активном
использовании  заключенных  на  стройках  коммунизма,  попросив   при   этом
увеличить пайки .отличившимся зэкам. Тот посоветовал  перевести  на  вольное
поселение как  можно  больше  узников,  если,  конечно,  эти  люди  не  были
фашистскими  наймитами  на  оккупированных  территориях,  обещал  помочь   с
увеличением паек, ничего из предложенного не отверг.
   После этого Абакумов позвонил Кагановичу.  Министр  путей  сообщения  был
более аккуратен в разговоре, обещал подумать, но в  принципе  идею  одобрил,
заметив:
   -- Генерал Куропаткин, командовавший русской армией в пятом  году,  верно
говорил: "Дайте мне вторую ветку во Владивосток, и мы опрокинем  японцев..."
В тридцать третьем мы пытались  было  начать  этот  проект,  но  силенок  не
хватило, спасибо за предложение, вижу разумное зерно...
   Абакумов тогда лишний раз подивился напористости  и  уверенности  в  себе
этого еврея. Одного брата расстреляли,  другой  покончил  с  собой  накануне
ареста как изобличенный бухаринец, кулацкий  прихвостень,  а  этот  сохранил
позиции; более того, люди ездят  в  Метрополитене  имени  Кагановича,  а  не
Сталина, поди ж ты!
   ...Абакумов ждал, как прореагирует на его визиты благодетель -- Лаврентий
Павлович; тот, однако, не сказал ни слова, хотя наверняка знал обо всем.  Но
кожей,  каждой  клеточкой  своего  существа,   каким-то   особым   чувством,
непонятным ему самому, министр ощутил, что  Берия  изменился  к  нему,  хотя
внешне стал еще более приветливым и радушным.
   Вот тогда Абакумов и решил разыграть козырную карту: когда Берия уехал  в
отпуск, министр вызвал двух своих -- тех, кого ему удалось притащить с собой
из  Воронежа,  и  показал  им  письмо,  подписанное  неразбор^   чиво   (сам
продиктовал шоферу, верил ему, как себе, тот работал с ним  девять  лет).  В
анонимке сообщалось, что трое молодых контриков, живущих на Можайском шоссе,
по которому товарищ Сталин каждый день ездит на Ближнюю дачу, готовят теракт
против великого вождя.
   -- Это что же такое, а?! -- Абакумов играл ярость. --  У  вас  под  носом
орудуют террористы, и мне об этом докладывают простые советские люди,  а  не
вы -- с генеральскими погонами, лечебным питанием, двусменками и кремлевкой!
Чтоб через три дня у меня на столе лежало оформленное дело, ясно?!
   Арестовали троих "троцкистов": семнадцати, девятнадцати и двадцати одного
года. Сломали их за двое суток,  выбили  у  них  показания  еще  на  пятерых
юношей, и тогда-то Абакумов, замирая от ужаса, позвонил Сталину, сказав, что
он не посмел бы тревожить, если бы не чрезвычайное обстоятельство...
   Сталин питал слабость к высоким и статным военным;  Абакумов  помнил  эти
слова, оброненные как-то Берия во время застолья.  Поэтому,  отправляясь  на
прием  к  генералиссимусу,  он   надел   генеральский   мундир,   галифе   и
сапоги-бутылочки.
   Ознакомившись с делом, Сталин пыхнул трубкой  и,  задумчиво  посмотрев  в
окно, выходившее на кремлевскую площадь, усмехнулся:
   -- Не унимаются? Скажи на милость... Что ж, если остались  волчата,  надо
искать волка. Сами они на такое дело б не пошли. Как считаете?
   И тогда, похолодев, Абакумов спросил:
   -- Разрешите докладывать ход  следствия,  товарищ  Сталин?  К  сожалению,
Лаврентий Павлович в отпуску, мне бы не хотелось тревожить его...
   Сталин поднял глаза на Абакумова, изучающе, как-то по-новому осмотрел его
и, пожав плечами, ответил:
   -- Что это за манера перекладывать  ответственность  на  других?  Мне  не
нравится такая манера, товарищ Абакумов. Это не что иное, как перестраховка.
Трусость и  перестраховка,  извините  за  прямолинейность.  Вам  ЦК  пору