ковского].  М.,  1803,
320 с.; Стихотворения эрские или ирландские, то есть: Поэмы Оссиана, Оррана,
Уллина и Ардара, вновь собранные в  некоторой  части  западной  Шотландии  и
изданные в свет г. Смитом, кои на российской язык  г.  Костровым  переложены
еще не были. Перевел с французского Семен Филатов.  Ч.  I-III,  СПб.,  1810,
XVI, 182, 169, 176 с. - См. также прозаические переводы  отдельных  поэм  из
сборника Гарольда в "Иппокрене" (1801, ч. IX, с. 353-358. -  Утренняя  песнь
барда Длоры) и в "Новостях русской литературы"  (1803,  ч.  V,  с.  280-285,
289-300, 305-307. - Песни Тарские).} - именно  потому,  что  Костров  их  не
переводил. В 1818 г. "Гальские стихотворения" Кострова были переизданы.
     "Кому из любителей российской литературы неизвестен теперь  Оссиан?"  -
говорилось в середине 1790-х годов в одном из московских  журналов.  {А.  X.
[Xаненко А. И.]. О похвалах у всех первых народов.  -  Приятное  и  полезное
препровождение времени, 1796, ч. X, с. 81.} Такой риторический  вопрос  имел
вполне  определенный  смысл.  Перевод  Кострова  сделал  шотландского  барда
доступным каждому грамотному русскому человеку, и читатели  самых  различных
общественных слоев увлекались им. Костров недаром посвятил перевод Суворову.
Оссиан стал любимым  чтением  великого  полководца.  А  вот  читатель  иного
социального круга. Будущий востоковед Е. Ф. Тимковский (1790-1875) вспоминал
в конце жизни, как, будучи  10-11-летним  учащимся,  он  со  старшим  братом
зачитывались костровским переводом, "бесподобные  отрывки  произносились  на
память, и мы с братом знали наизусть почти всего Оссиана". {Тимковский Е. Ф.
Воспоминания. Киев, 1894, с. 19.} И когда Павел  Львов  в  "истинно  русской
повести" "Александр и Юлия" показал, как героиня "предается...  удовольствию
чтения песней Оссиановых"), который "томит и возвышает душу" Юлии, мечтающей
подражать его воинственным девам, {Новости, 1799, кн. 3, июль, с.  258-259.}
то  несомненно,  что  писатель-сентименталист  отразил  характерное  явление
культурной жизни своего времени.
     Оссиан   стал   широко   известен,   и    разнообразные    оссиановские
реминисценции, которые встречаются в русской литературе этого времени,  будь
то "восторженный нежносердый сын Фингалев", кому являлись "герои Сельмские",
или "мрачные  песни  шотландского  барда",  о  которых  напоминает  грустный
осенний пейзаж, {Приятное и полезное препровождение времени, 1796, ч. IX, с.
197; Иппокрена или Утехи  любословия,  1799,  ч.  III,  с.  103.}  или  иные
подобные, все они предназначались для читателей, кому  поэзия  Оссиана  была
уже знакома и близка.
     Одним  из  первых  русских  писателей,  в  чьем  творчестве  отразилось
воздействие оссиановской поэзии, был крупнейший русский поэт конца XVIII  в.
Гаврила Романович Державин {Вопрос об  отношении  Державина  к  Оссиану  уже
поднимался исследователями; см.:  Державин.  Соч.  с  объяснит.  примеч.  Я.
Грота, т. I. СПб., 1864, с. 344 354-355, 461-463, 473, 575-578; т. II, 1865,
с. 270-273, 287; Замотин И. И. Романтизм двадцатых годов XIX стол, в русской
литературе, т. I. Изд. 2-е, СПб.-М., 1911, с. 40-43; Введенский,  с.  11-30;
Пумпянский Л. В. Сентиментализм. - В кн.: История русской литературы, т. IV.
М.-Л., 1947, с. 433.}  В  его  оссианизме  тесно  переплелись  два  момента:
идейный и  эстетический.  Общественное  сознание  Державина  было  потрясено
крестьянской войной, которую  он  наблюдал  лично,  а  затем  -  французской
революцией. И он уже не мог, как его предшественники, воспевать  безоблачное
торжество монархической государственности. Военное величие России во  второй
турецкой войне рисовалось ему в трагических тонах. При  этом  он  искал  для
своей поэзии новой образности, связанной с близкой  ему  северной  природой.
Все это вело его к Оссиану, а  также  к  скандинавской  поэзии,  воспринятой
через "Введение в историю Датскую" швейцарского ученого П.-А. Малле, которое
вышло в русском переводе в 1785 г. и вызвало живой  интерес  в  литературных
кругах.  Это   переплетение   оссианизма   и   скандинавизма   как   явлений
типологически близких было характерно для русских  преромантических  исканий
на рубеже веков. {См.: Шарыпкин Д. М. Скандинавская литература в России. Л.,
1980, с. 100-105.}
     Первоначально Державин, видимо, познакомился  с  Оссианом  по  сборнику
"Поэмы древних бардов" и уже в "Песни по взятии Измаила" (1790),  написанной
еще в ломоносовской  традиции,  в  изображении  русских  воинов  чувствуется
влияние   оссианической   образности,   которую   сам   Державин   определял
впоследствии в рассуждении "О  лирической  поэзии"  как  соединение  мрачных
картин и мужества, возбуждающее к героизму. {Державин. Соч., т.  VII.  СПб.,
1872, с. 606.} В оссианическом духе, например, выдержана 26-я строфа:

                        Уже в Евксине с полунощи
                        Меж вод и звезд лежит туман,
                        Под ним плывут дремучи рощи;
                        Средь них, как гор отломок льдян,
                        Иль мужа нека тень седая
                        Сидит, очами озирая;
                        Как полный месяц, щит его;
                        Как сосна, рында обожженна;
                        Глава до облак вознесенна,
                        Орел над шлемом у него. {*}
                        {* Там же. т. I, с. 354-355.}

     Характерно,  что  священник,  идущий   впереди   солдат,   уподобляется
Державиным барду, воодушевляющему воинов.
     Оссианические черты обнаруживаются в оде "На  взятие  Варшавы"  (1795),
стихотворении "На кончину Ольги Павловны"  (1795),  позднее  -  в  одах  "На
победы  в  Италии"  и  "На  переход  Алпийских  гор"  (1799);  в   последней
шотландский бард прямо назван (см. выше, с. 448). А оду "На победы в Италии"
Державин начинал строками:

                       Ударь во сребряный, священный,
                       Далеко-звонкий, Валка! щит:
                       Да гром твой, эхом повторенный,
                       В жилище бардов восшумит.

     И, поясняя  это  место,  поэт  писал:  "Древние  северные  народы,  или
варяго-руссы, возвещали войну и сбирались на  оную  по  ударению  в  щит.  А
Валками назывались у них  военные  девы  или  музы".  {Там  же,  т.  II,  с.
270-272.} Здесь дева-воительница германской  мифологии  валькирия  ("Валка")
соседствует с Оссиановскими бардами и призывает на бой ударами  в  щит,  как
это делают вожди в поэмах Оссиана. Державин ошибался, называя  Валку  музою.
Но для нас примечательна его попытка обосновать единую поэтическую  образную
систему для всех северных народов, включая и "варяго-руссов", т. е.  предков
русского народа, согласно распространенным в то время историческим  теориям.
И оссианизм являлся органической  составной  частью  этой  системы.  Поэтому
дальше в оде следуют взятые прямо из Оссиана звенящие "сто  арф"  и  горящие
"сто дубов", после чего является покрытая "белых волн туманом" тень  Рюрика,
который "пленяется певцами, поющими его дела".
     В 1794 г. после смерти жены Державин стал  переводить  "Карик-туру";  в
этой поэме Оссиана, в скорбной песне Шильрика о погибшей Винвеле он  находил
созвучие своим чувствам. И в его набросках  песни  "На  смерть  Плениры"  он
описывал кончину своей героини, близко следуя изображению заходящего  солнца
в начале "Карик-туры". Но высшим проявлением оссианизма Державина  по  праву
считается  трагическая   ода   "Водопад"   (1794),   где   тема   могущества
екатерининской державы  воплощена  в  зловещей  картине  ночи,  катастроф  и
страшных видений:

                     Но кто там идет по холмам,
                     Глядясь, как месяц, в воды черны?
                     Чья тень спешит по облакам
                     В воздушные жилища горни?
                     На темном взоре и челе
                     Сидит глубока дума в мгле! {*}
                     {* Там же, т. I, с. 473.}


     Связь Державина с оссианизмом была ясна уже его современникам.  Недаром
Карамзин посвятил  ему  перевод  "Сельмских  песен".  Позднее  поэт  Алексей
Богословский в стихотворении "Лире росского Оссиана" представил Державина  в
символическом образе поэта Севера и торжественно вопрошал:

                    Иль древний бард то с лирой громкой
                    Бессмертный вечно Оссиян? {*}
                    {* Сев. Меркурий, 1810, ч. V, Э 15, с. 175.}

     Тем не менее генетически связанные  с  оссианизмом  некоторые  элементы
поэтики Державина настолько органично вошли в его поэтическую  систему,  что
впоследствии  Гоголь  мог  с  полным  основанием  заявить:  "У   него   своя
самородная, дикая, сверкающая поэзия, не  оссиановская,  не  германская,  не
итальянская, текущая, колоссально разливаясь, как  Россия".  {Гоголь  Н.  В.
Полн. собр. соч., т. VIII. [М.-Л.], 1952, с. 538.}
     Иной характер носил оссианизм Карамзина, который знакомился  с  поэзией
шотландского  барда  по  английскому  тексту  Макферсона  еще  в   юношеском
возрасте. В двадцать два  года  он  писал  восхищенно:  "О  дабы  мечты  мои
уподобились некогда мечтам Омировым и  Оссияновым...  которых  песни  поныне
суть источники пользы и удовольствия для смертных,  посвященных  в  мистерии
Поэзии!" {Прогулка. - Детское чтение для сердца и разума, 1789, ч. XVIII, с.
167-168.} Европейское путешествие 1789-1790 гг. Карамзин совершил, когда его
воображение, как он сам признавался, было "наполнено Оссианом". {Карамзин Н.
М. Письма русского путешественника. Повести.  М.,  1980,  с.  526.}  Так,  в
частности, размышляя о непрочности человеческих  завоеваний,  он  восклицал:
"Оссиан! ты живо чувствовал сию плачевную судьбу всего подлунного и для того
потрясаешь мое сердце унылыми своими песнями!" {Там же, с. 303.} Эта мысль о
бренности и обреченности всего земного  Карамзину  особенно  близка.  Утрата
веры в необратимость прогрессивных завоеваний и как следствие отказ, хотя бы
декларативный, от активной общественной  деятельности,  уход  в  мир  эмоций
питали его сентиментализм вообще и, в частности, его оссианизм. Не битвы, не
героические подвиги, но картины природы привлекают Карамзина  в  "Оссиановых
песнях". Их достоинства, как указывал он в  "Предуведомлении"  к  "Картону",
состоят "в неподражаемой прекрасной простоте,  в  живости  картин  из  дикой
природы, в краткости, в силе описаний и в оригинальности выражений, которые,
так сказать, сама натура ему представляла". {Моск. журнал, 1791, ч. II,  кн.
2, с. 117.}
     Карамзин деятельно пропагандировал поэзию Оссиана.  В  издававшихся  им
журналах, помимо упомянутых  уже  собственных  его  прозаических  переводов,
печатались стихотворные переложения И. И. Дмитриева, В. В. Капниста,  П.  С.
Кайсарова, М. М. Вышеславцева. В его творчестве 1790-х-начала  1800-х  годов
обнаруживаются следы влияния поэзии шотландского барда. {См.: Маслов  В.  И.
Оссианизм Карамзина. Прилуки, 1928.} Здесь и дикий  оссианический  пейзаж  в
"древней балладе" "Раиса" (1791), и переодевание героини в мужские  воинские
доспехи в повести "Наталья, боярская дочь" (1792), и отзвуки макферсоновской
образности в описаниях Симонова монастыря ("Бедная Лиза", 1792) или  бури  и
битвы ("Марфа Посадница", 1803). Наконец, Карамзин неоднократно упоминает  и
само имя Оссиана для обозначения заимствованных у него  выражений,  будь  то
пиршественная  "чаша  радости"  ("Лиодор"),  или  "сын  опасности  и  мрака"
("Наталья, боярская дочь"), или "тесный  домик"  (т.  е.  могила  -  "Рыцарь
нашего времени").
     Но эти отголоски оссиановских мотивов носят у Карамзина подчас  внешний
характер. Не случайно оссиановские реминисценции даются  у  него  нередко  в
шутливом тоне, вводятся в произведение,  написанное  в  иной  стилистической
манере. А в "Дремучем лесе" (1795) само имя барда  включено  в  литературную
игру. {Подзаголовок: "Сказка для детей, сочиненная в один день на  следующие
заданные слова: балкон, лес, шар, лошадь, хижина, луг, малиновый куст,  дуб,
Оссиан, источник, гроб, музыка" (Карамзин. Соч.,  т.  III.  СПб.,  1848,  с.
69).}
     Автору  "Бедной  Лизы"  был  близок   главным   образом   оссианический
психологизм, меланхолическая тональность "Поэм", г. е. то, что объединяло их
с сентиментализмом вообще. В стихотворении "Поэзия" (1787)  он  подчеркивал,
что, хотя "песни Оссиана" "настраивают нас к  печальным  представленьям;  но
скорбь сия мила и сладостна душе" (см. выше,  с.  447).  Упоение  сладостной
скорбью, та самая "радость скорби", что пронизывает поэмы Оссиана, - в  этом
состоял  эмоциональный  пафос  сентиментализма  самого   Карамзина   и   его
последователей,  влекший  их  к  шотландскому  барду.  К  той  же  мысли  он
возвращался в "Предуведомлении" к переводу "Картона", где писал об  Оссиане:
"Глубокая меланхолия - иногда нежная, но всегда трогательная,  -  разлиянная
во всех его творениях, приводит читателя в некоторое уныние;  но  душа  наша
любит предаваться унынию сего рода, любит питать оное,  и  в  мрачных  своих
представлениях сама себе нравится". {Моск. журнал, 1791, ч. II,  кн.  2,  с.
117.}
     Со временем, однако, Карамзин, видимо, охладел к былому кумиру. В  1798
г.  он  перевел  для  "Пантеона   иностранной   словесности"   из   "Magasin
encyclopedique" статью "Оссиан", посвященную французскому переводу  сборника
Джона Смита. Автор статьи, признавая достоинства поэзии шотландского  барда,
ее трогательность, в то же время указывал на  основной  ее  порок  -  унылое
однообразие: "...беспрестанное повторение одних чувств, однех  картин  скоро
утомляет... Основание  и  подробности  сих  гимнов  всегда  единообразны,  и
читатели, имеющие вкус, не должны уподоблять их таким творениям,  в  которых
соединяются  красоты  и  чувства   всякого   роду".   {Пантеон   иностранной
словесности,  1798,  кн.  I,  с.  201-202.}  К  такому   мнению,   очевидно,
приближался и сам Карамзин в пору зрелости, коль скоро переводил он  вольно,
сообразуясь со своими взглядами.  {См.:  Кафанова  О.  Б.  О  статье  Н.  М.
Карамзина "Оссиан". - Рус. лит., 1980, Э 3, с. 160-163.}
     Тем не менее приверженность его  к  Оссиану  прочно  вошла  в  сознание
современников, и  близкие  ему  эмоции  выражались  в  произведениях  других
русских  сентименталистов.  Они  услаждались  дикими   мрачными   пейзажами,
меланхолическими  песнопениями.  Племянница  М.  М.   Хераскова   Александра
Хвостова в "отрывке" "Камин" (1795) в мечтах уносится  "в  дремучие  леса  и
грозные горы Шотландии". "Там... - представляет она себе,  -  ищу  на  песке
следов храброго войска Фингалова; сижу с его  героями  вокруг  горящего  пня
дубового; внимаю победоносному бардов пению и ловлю в  воздухе  унылый  звук
печальных песней Оссиана".  {Приятное  и  полезное  препровождение  времени,
1795, ч. VI, с. 73-74.}
     С легкой руки Хвостовой воображаемые полеты в дикую Шотландию на поиски
Оссиана   и   его   героев   становятся   своего   рода   бродячим   сюжетом
сентименталистов. Они встречаются и в очерке некоего Ф. Ф. "Тень Оссиана", и
в "Подражании Оссиану" князя Федора Сибирского, и в медитациях П. Ю.  Львова
"Сельское препровождение времени". {См.: Муза, 1796, ч.  II,  май,  с.  163;
Иппокрена, или Утехи любословия, 1799 ч. III, с. 203-204; 1801,  ч.  IX,  с.
66-68.} А П. И. Шаликов,  в  чьем  творчестве  сентиментализм  карамзинского
толка был доведен до слащаво-эпигонской  крайности,  в  послании  "К  другу"
ссылался  на  пример  Хвостовой  и  тоже  мысленно  переносился  в   древнюю
Шотландию, "...грозные скалы, - писал  он,  -  дикие  леса  мрачные  облака,
свирепые ветры,  бурные  ночи,  шумное  море  в  песнях  Оссиана  доставляют
несказанное удовольствие моему воображению. Отчего это?  верно  оттого,  что
ужас имеет в себе что-то  весьма  приятное".  {См.  включенные  в  настоящее
издание отрывки из стихотворений К. Н. Батюшкова, Н.  И.  Гнедича  и  Н.  М.
Языкова.}
     Из сентименталистской прозы мотив воображаемого полета в  край  Фингала
перешел в  раннюю  романтическую  поэзию,  хотя  приобрел  здесь  уже  новый
характер: теперь он позволял раскрыть героические аспект  темы.  {Иппокрена,
или  Утехи  любословия,  1799,  ч.  I,  с.  309.}  В  сентименталистской  же
интерпретации этот аспект нередко отступал  на  задний  план  и  даже  вовсе
исключался, заслоняемый меланхолической чувствительностью. Между тем  именно
сентиментальная   трактовка   отличает   наиболее   значительное,   наиболее
масштабное  произведение  русского  оссианизма  -  трагедию  В.  А.  Озерова
"Фингал" (1805)
     В основу трагедии был положен вставной эпизод из книги III  одноименной
поэмы Оссиана-Макферсона, соответствующим образом преобразованный; при  этом
героиня Агандека получила более благозвучное и удобное  для  русского  стиха
имя Моина. Опираясь на оссиановский сюжет, Озеров создавал  классическую  по
внешней   форме   трагедию.   Преромантический   Оссиан   легко   осваивался
классицизмом, чему способствовали и некоторая абстрактность повествования, и
психологический  схематизм,  и   идеализация   героических   персонажей,   и
отсутствие бытового реализма. В то же время  Озеров  не  был  ортодоксальным
классиком, и его  отход  от  классицизма  состоял  не  только  в  формальном
ограничении трагедии тремя актами, но в попытке, весьма еще робкой,  правда,
придать ей историческую  и  психологическую  достоверность.  Сочиняя  своего
"Фингала", он стремился воссоздать обычаи, нравы, обряды древних  кельтов  и
скандинавов, обстановку их жизни, для чего внимательно  изучал  "расуждения"
Макферсона и "Введение в  историю  Датскую"  Малле.  {См.:  Бочкарев  В.  А.
Русская историческая драматургия начала XIX века (1800-1815 гг.).  Куйбышев,
1959, с.  179-186.}  Разумеется,  "историческая  верность"  при  изображении
легендарных царств, была весьма условной, но для нас в данном  случае  важна
сама осознанная тенденция драматурга. Созданный им  национально-исторический
колорит придавал трагедии в глазах современников, как свидетельствовал А. Ф.
Мерзляков, "какую-то меланхолическую занимательность". {Вестн. Европы, 1817,
ч. XCIII, Э 9, с. 47.}
     Той  же  "меланхолической  занимательности"  добивался  Озеров  и   при
изображении внутренней  жизни  своих  героев.  Место  "чистых",  абстрактных
страстей,  раскрытию  и  противоборству  которых  посвящалась   классическая
трагедия, заняли чувства, лирические излияния Фингала и Моины. Они пассивны,
страдательны, но тем самым вызывали в  зрителях  сочувственную  жалость,  на
которую, видимо, и рассчитывал Озеров. Такой эмоциональный  эффект  трагедии
не противоречил оссиановской поэзии с ее доминирующей скорбной тональностью.
Но Озеров воспринял Оссиана  односторонне.  Героика  битв,  суровая  дикость
характеров отошли на задний план, превратились в  своеобразный  экзотический
фон. О них лишь вспоминают барды в песнях, да  герои  в  своих  раздумьях  о
прошлом,    весьма    напоминающих    мечтательные    полеты     воображения
писателей-сентименталистов. Лейтмотивом трагедии стала лирическая тема любви
Фингала и Моины, любви, обреченной на роковой исход.
     Конечно,   молодой   Белинский   преувеличивал,   когда   утверждал   в
"Литературных мечтаниях", будто бы  Озеров  "из  Фингала  сделал  аркадского
пастушка", {Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. I. M.,  1953,  с.  61.}  но
несомненно, что под пером драматурга оссиановский  могучий  "король  щитов",
воин и полководец,  претерпел  значительные  изменения,  во  многом  утратил
героические черты. Сама же трагедия явилась грандиозной элегией,  написанной
к тому же мелодичными стихами и украшенной театральными  эффектами:  хорами,
пантомимой, балетом. И это  обусловило  ее  успех,  ибо  отвечало  вкусам  и
запросам  публики.  По  свидетельству  современника,  весь  Петербург   знал
наизусть монолог Моины "В пустынной тишине, в лесах среди свободы..."  {См.: