а будет жить долго-долго. Она еще меня переживет. Дряхлой ста-
рушкой будет вспоминать меня, будет рассказывать кому-нибудь: "Был у ме-
ня один поклонник. Поэт. Умница и таланта отменного. Только  как-то  ему
не везло. Слишком уж необычно он писал. И притом  был  слишком  скромен.
Его почти не печатали. А теперь и забыли его совершенно. Однажды  сидели
мы с ним в "Голубом жирафе", он мне и говорит: "Вы долго жить будете, вы
удачница, счастливица. Судьба у вас добрая, хорошая". Он  все  руки  мне
целовал. Такой был милый!" Впрочем, часовня-то стоит. И построена она не
позже середины девятьсот десятых... Может быть, сходить все же в музей?
   Влезаю в автобус, беру билет, сажусь у окошка. Кто-то легонько хлопа-
ет меня по плечу. Оборачиваюсь - Знобишин. Улыбается. Жмет мне руку.
   - Слушай, что с тобой происходит? Звонил несколько раз. То ты  нездо-
ров, то тебя дома нет. А я до сих пор в себя не приду. Скажи мне честно:
что это была за повозка? И кто это сидел в ней с  тобою  рядом?  Что  за
краля? Мне, знаешь, показалось смешно сказать, - что это была...  Брянс-
кая, собственной персоной! Во всяком случае, дамочка поразительно на нее
похожая! Поразительно! Как же прикажешь все это понимать? Я подумал было
- киносъемка. Снимают фильм о тех временах, быть  может,  даже  о  самой
Брянской. Вспомнили ее наконец-то. Но ты-то тут при чем? Ты же еще  сов-
сем недавно не знал о ней ни черта. Или ты притворялся? Или ты уже давно
ею пленен, давно ею очарован, давно ходишь по ее следам? Стало  быть,  с
тобою ехала актриса, играющая ее роль? Не могла же Брянская воскреснуть?
Чего молчишь? Но где разыскали такую актрису? Она же как две  капли  во-
ды... Феноменально! А кучер каков! Зверь! Колоритнейший тип! Его бы  на-
писать. Выдать за какого-нибудь сибирского лесника  и  выставить.  Народ
сбежится смотреть. Честное слово! Чего ты все молчишь? Скрытный ты  стал
какой-то. Завел шашни с покойницей и помалкиваешь. Думаешь, никто не за-
метит.
   - Она не покойница, - говорю я. - Она жива.
   - Кто? Брянская?
   - Да, Брянская. Она действительно жива. Ей всего лишь тридцать с  не-
большим. Она дает концерты и ездит по городу  в  собственной  коляске  с
собственными лошадьми и собственным кучером. Кстати, кучера зовут  Дмит-
рий.
   Знобишин криво усмехается. Он явно обижен.
   - Ты, старина, всегда относился ко мне иронически, никогда не воспри-
нимал меня всерьез. И правду ты мне не скажешь. А жаль. Я ведь тебя люб-
лю, ты это знаешь. Я ценю твою живопись и твои стихи - это ты тоже  зна-
ешь. И собственная моя цена мне хорошо известна - ты и это отлично  зна-
ешь. И я не заслужил твоей иронии, твоего высокомерия. Злой ты какой-то,
старина!
   Сказав эти слова, Знобишин встает, подходит к двери и, дождавшись ос-
тановки, не прощаясь выходит.
   "Ну вот, - думаю, - всех я обидел. И Настю, и  Знобишина.  И  сам  на
Брянскую в обиде. Впрочем, теперь уже нет".
   Холостяцкая пирушка у Хорошо знакомого литератора. Помимо  хозяина  и
меня за столом еще двое - Просто знакомый литератор и Еще один  знакомый
литератор. Оба прозаики. Оба печатаются. Просто знакомый мрачен и грубо-
ват. Еще один знакомый, напротив, весел, вежлив и деликатен.
   - А нужна ли, вообще-то, литература? - произносит хозяин, подбрасывая
сухое полешко в угасающий огонь давно уже длящейся дружеской беседы. - В
наше время литература - анахронизм. Это искусство исчезнувших эпох. Сов-
ременному человеку некогда читать прозу, потому что он очень занят. Сов-
ременному человеку не хочется читать поэзию, потому что  она  далека  от
его прозаичной жизни. Современному человеку приходится читать только де-
тективы, потому что на них не требуется свободного времени - их читают в
метро, на работе и даже в уборной.
   - Вот именно! - говорит Просто знакомый. - На хрена мы  пишем?  Како-
го... мы просиживаем штаны за этим ...ским занятием?  И  хоть  бы  умели
что-то писать! Ни... мы не умеем! Не Толстые мы и не Бальзаки!
   - Уж это точно, - говорю я, - не Гомеры мы и не Шекспиры.
   - Да, конечно, не Фолкнеры мы и не Маркесы! - вздыхает Еще один  зна-
комый.
   - Увы, не Бабели мы и не Булгаковы! - заключает Хорошо знакомый. - На
кой леший мы портим бумагу и изводим древесину? Право  на  существование
имеет сейчас лишь прикладная литература. Надо писать сценарии  для  кино
или куплеты для эстрадных песен.
   - Ясное дело, с литературой надо кончать, к  растакой  ее  матери!  -
хрипит Просто знакомый и ловко выплескивает себе в рот содержимое стака-
на.
   - Нет, не скажите! - мягко возражает Еще один знакомый  литератор.  -
Не стоит упрощать ситуацию. Читатель есть. Его, быть может,  не  так  уж
много, но он неплох. Он способен многое понять и способен  на  благодар-
ность. Я, к примеру, частенько получаю письма от своих читателей и чита-
тельниц и вижу, что они в целом понимают меня. И  могу  признаться,  это
приятно, это чертовски приятно - знать, что тебя читают  и  воспринимают
как надо.
   - Кретины они, твои читатели и почитатели! - рявкает Просто знакомый.
- Только идиот будет писать незнакомому человеку и пускать слюни от вос-
хищения. Настоящий читатель сдержан, он никогда ничего не пишет.  Вот  я
никаких писем не получаю и не скорблю по этому поводу. Или у меня совсем
нет читателей, и леший с ними, или у меня настоящие читатели, а  не  ка-
кие-то там восторженные дуры-девки!
   - Не все же девки непременно дуры, - осторожно замечаю я.
   - Большинство! - рычит Просто знакомый. - Только единицы кое-что  со-
ображают. Знаю я их!
   - Но стоит ли так заботиться о читателях? - продолжаю я. - Не  доста-
точно ли уже того, что мы добросовестно трудимся на ниве изящной словес-
ности и стараемся делать свое дело как можно лучше? Давно известно,  что
читателю столь же необходим талант, как и  писателю.  Будем  уповать  на
одаренного, умного, духовно развитого незаурядного читателя.
   - Писать для избранных - пижонство! - выкрикивает Просто  знакомый  и
столь же ловко забрасывает в рот оставшуюся в стакане водку.
   - Да, это снобизм! - соглашается с ним Еще один знакомый.
   - На мой взгляд, литература для немногих тоже имеет право на  сущест-
вование, - говорит хозяин дома.
   - Да на...ать мне на ваших интеллектуалов! - орет Просто знакомый.  -
Надо писать для нормальных людей!
   - Давайте лучше поговорим о женщинах! - предлагаю я.
   Но разговор не клеится. Мы расходимся.
   Час еще не поздний, и я не тороплюсь домой. Половину пути иду пешком.
На мосту останавливаюсь и долго любуюсь закатом. Он необычен. Его компо-
зиция и его колорит кажутся тщательно  продуманными.  Он  выглядит,  как
картина, как работа крупного мастера.
   У горизонта, на спокойном, глубоком, благородном пурпуре  сияет  нес-
колько слитков раскаленного, пышущего жаром золота. Над золотом, как  бы
прикрывая и оберегая его, висит  ровная,  прямая  горизонтальная  полоса
чистейшей киновари, а над нею, на бесконечном фоне лимонно-желтого,  пе-
реходящего в светлозеленый кадмий, и далее - в берлинскую лазурь, и  еще
дальше - в ультрамарин, располагаются аккуратно расставленные на  одина-
ковом расстоянии друг от друга  небольшие  лиловые,  чуть  подрумяненные
снизу облачка.
   "Не хватает только рамы, - думаю я, - большой, тяжелой,  позолоченной
старинной рамы в стиле рококо. И пусть он всегда висит над заливом, этот
шедевр".
   Не спеша подымаясь по своей лестнице, я прикидываю в  уме,  когда  же
закончится эта "неделька или того менее" и когда мне следует ждать теле-
фонного звонка. На батарее, как всегда, поджав под себя лапы, сидит  Ка-
тя. Проходя мимо, глажу ее по голове. Не открывая  глаз  и,  видимо,  не
просыпаясь, она томно тянет голову вверх, отвечая на ласку.  Так  же  не
спеша открываю дверь, путая ключи, которые плохо видны при свете неяркой
лампочки. Вхожу. Включаю свет в прихожей... Запах! Знакомый  запах  нео-
бычных духов! Пряный, сильный, беззастенчивый запах!
   На вешалке черное пальто с собольим мехом! Тут же  и  соболья  муфта!
Тут же и соболья шапочка с цветком!
   В прихожую выходит мама. У нее озадаченный вид. Приблизившись ко мне,
она шепчет мне в ухо:
   - У тебя гости! То есть гостья. Это та, которая называет тебя  госпо-
дином. Она звонила час тому назад. Я сказала, что  ты,  наверное,  скоро
будешь. А через полчаса она явилась. Я даже испугалась. Говорю: "Вы  по-
дождите! Он сию минуту придет!" И вот она сидит уже полчаса в твоей ком-
нате, тихо сидит, ее совсем не слышно. Я зашла и говорю: "Вам, наверное,
скучно? Давайте я включу проигрыватель? Давайте  поставлю  голоса  птиц?
Будете сидеть как в лесу". А она: "Благодарствуйте! Не беспокойтесь, ра-
ди бога! Я так посижу". Такая вежливая, деликатная. И слово  такое  ста-
ринное произнесла - "благодарствуйте". Ты знаешь,  она  похожа  на  твою
бабку, на мою мать в молодости. Такого же фасона платье, такая  же  при-
ческа. Только бабка твоя не была такой красивой.  Я  правильно  сделала,
что пригласила ее остаться? Может быть, я что-нибудь не то...
   - То, то! Милая мамуля! - говорю я тоже шепотом. - Ты сделала как раз
то, что требовалось, как раз то самое! Ты  у  меня  ужас  как  сообрази-
тельна!
   Поглядев на себя в зеркале и ощутив томление под  ложечкой,  вхожу  в
комнату.
   Она сидела под торшером в моем кресле с раскрытым журналом  на  коле-
нях. На ней было строгое, плотно обтягивающее фигуру темно-серое  платье
с буфами на рукавах, с неизменным узким, стоячим воротничком, из-за края
которого выступала белая полоска кружев. Никаких украшений, никаких дра-
гоценностей. Только в волосах на самом затылке, где был плотно  завязан-
ный большой узел, поблескивал, лучился, брызгался искрами  какой-то  не-
большой, прозрачный камушек.
   Она смотрела на меня и улыбалась. Тень от волос  падала  ей  на  лоб.
Ровные зубы сияли знакомой фарфоровой белизной. Я подошел к ней и  поце-
ловал протянутую мне руку.
   - Добрый вечер! - сказала она, не переставая улыбаться. - Где это  вы
гуляете так долго? И с кем? Небось с одной из своих бесчисленных поклон-
ниц? Она, натурально, молода, наивна, восторженна и  прелестна?  Не  так
ли?
   - Ну что вы! - ответил я, садясь в другое кресло напротив  гостьи.  -
Мне пришлось провести вечер в обществе довольно нудных мужчин,  предава-
ясь довольно унылым разговорам о литературе. Как выясняется, у меня пол-
ностью отсутствует интуиция. Я томился от скуки, но меня не  тянуло  до-
мой, и никакие предчувствия меня не волновали.  Безмерно  благодарен  за
сюрприз. Ковыряхин сказал, что вы пробудете в Москве неделю или больше.
   - О да, мои дела могли задержать меня в первопрестольной  на  неделю.
Но, к счастью, они как-то быстренько устроились, и вот я здесь. Временем
я не располагала, но съездила все же на Трубную и выпустила птичку.
   - Какую птичку?
   - Вы что, не знаете? У москвичей есть такой милый обычай  -  двадцать
пятого марта выпускают на волю комнатных птиц. Если у вас нет своей,  вы
можете отправиться на Трубную площадь, купить там птаху по своему  вкусу
и выпустить ее. Не правда ли, это очень трогательно? Я купила щегла. Он,
дурачок, испугался и не желал выбираться из клетки. Я его вытащила,  по-
садила на ладонь. Так он, представьте себе, и не думал

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   4 мая (17 по старому стилю). Шесть часов вечера. Витебский вокзал.
   Автомат похож на  циклопа.  У  него  один-единственный  зеленый  глаз
(правда, не уверен, что у циклопов были зеленые глаза).  Автомат  глядит
на меня многозначительно, будто намекая на что-то  такое,  что  известно
только ему и мне. Кормлю его монетами. Проглотив пятак и два гривенника,
он выплевывает мне в руку розовенький билетик до  Павловска.  Подхожу  к
большому табло с расписанием пригородных поездов, нахожу нужный мне  по-
езд. "Как раз успею, - думаю, - как раз успею к началу!" Тут же  замечаю
висящую под табло небольшую бумажку. Читаю:
   "Поезда до Павловска на 18.20, 18.48, 19.10  и  19.25  отменяются  по
техническим причинам"
   О проклятье! Я обречен на опозданье! Приеду лишь ко  второму  отделе-
нию! Да и ко второму-то, наверное, не поспеть!
   Скрипя зубами от злости, хожу взад и вперед  по  перрону.  Неподалеку
кто-то кричит: "Жареные пирожки с капустой! Горячие  жареные  пирожки  с
капустой!" Вспоминаю, что с утра ничего не ел, покупаю пару пирожков и с
каким-то остервенением их жую. Теперь мне хочется пить. Покидаю вокзал и
забираюсь в маленькое привокзальное кафе, битком набитое нетрезвыми муж-
чинами. Беру бутылку "адмиралтейского" пива и устраиваюсь на уголке  вы-
сокого, предназначенного для стояния стола. Надо  мною  на  стене  висит
табличка с тривиальным текстом:
   "Приносить с собой и распивать спиртные напитки КАТЕГОРИЧЕСКИ  ЗАПРЕ-
ЩАЕТСЯ"
   Рядом со мною расположились два приятеля. У одного лицо длинное,  но-
сатое, бледное, но уши, как ни странно, ярко-розовые, довольно красивого
оттенка. У другого лицо круглое, курносое, кирпично-красное, уши же, как
ни поразительно, совершенно белые,  какие-то  гипсовые,  ненастоящие.  У
длиннолицего голос низкий, хриплый, прокуренный, испитой. У круглолицего
же голос высокий и на удивленье чистый.  Водка  находится  в  кармане  у
длиннолицего. Не вынимая бутылку из кармана и прикрываясь пиджачной  по-
лой, он ловко разливает водку в стаканы. Приятели чокаются, пьют, кряка-
ют, проводят рукавами по губам и закусывают размазанной по тарелкам  ка-
бачковой икрой совершенно непристойного цвета. Я гляжу то на них, то  на
пивную пену в своем стакане. Злость моя проходит.
   Длиннолицый подмигивает мне дружественно и, распахнув  пиджак,  тычет
пальцем в бутылку.
   - Спасибо, - говорю я, - нет настроения.
   - Хлопнешь полстакана - и настроение прибежит! - настаивает длинноли-
цый.
   - В другой раз! - говорю и, поглядев на часы,  снова  отправляюсь  на
перрон.
   Электричка как электричка. Вагоны как вагоны. Пассажиры как  пассажи-
ры. Еду. За окнами обычный современный пейзаж. "Напрасно поехал,  -  ду-
маю, - приеду к шапочному разбору. А после концерта к  Ксении  будет  не
пробиться".
   Выхожу. Хорошо знакомый вокзал, давно уж не новый,  но  притом  и  не
старый. Где же здесь поют? Где здесь зрительный зал? Непонятно.
   Обхожу вокзал кругом. Захожу внутрь. Вестибюль, залы ожидания, буфет,
кассы. Все, как положено. Все, как на обычном вокзале. В недоумении  са-
жусь на скамейку. Ксения, конечно, хороша! Ничего не объяснила! Павловс-
кий вокзал, и все! И вдруг меня осеняет: ведь  старый  вокзал  стоял  на
другом месте, в парке, напротив дворца!
   Срываюсь со скамейки, бегом пересекаю вокзальную  плошадь,  торопясь,
то и дело переходя на бег, топаю по аллее.
   Впереди меня шли двое. На ней было платье знакомого покроя - длинное,
узкое в талии, с буфами на плечах. На нем - узкие  коротковатые  брючки,
узкий пиджачок и котелок.
   Ага! Вот то, что мне надо!
   Обогнал парочку, поспешил дальше. Предо мною уже двигался господин  в
зеленом чиновничьем мундире и в фуражке, с тростью в руке. Чудесно! Я не
ошибся!
   Из-за деревьев показался старый вокзал. Я узнал его, я видел  его  на
фотографиях. Он был весь прозрачный, ажурный, почти сплошь стеклянный. У
перрона стоял поезд с маленькими смешными вагончиками и с маленьким  па-
ровозиком, у которого была, однако, большая толстая труба конусом. Паро-
возик сердито пыхтел. Белый пар клубился у его колес.
   У входа теснилась толпа. Протискался вперед. На крыльце стояли  поли-
цейские. Человек шесть или семь... Спросил стоявшую рядом девицу,  нача-
лось ли уже второе отделение.
   - Полчаса как началось, скоро уж кончится, - ответила она.
   Из зрительного зала доносился искаженный преградами, еле слышный  го-
лос Ксении. Пение прерывалось шумом аплодисментов. Вот аплодисменты ста-
ли громче. Они длились долго-долго. Слышались какие-то крики.
   - Второе отделение кончилось, сейчас начнется третье, - сказала деви-
ца.
   - Разве в концерте три отделениями - удивился я.
   - Нет, просто Брянская сейчас станет петь на "бис", - пояснила  всез-
нающая девица.
   Я все стоял в толпе перед вокзалом, а Ксения все пела и пела. И апло-
дисментам не было конца.
   А паровозик, слышно было, все пыхтел. Он тоже ждал окончания  концер-
та, чтобы отвезти публику в Питер. Но вот  он  дал  гудок,  ему  надоело
ждать. Поезд отправился, а концерт все продолжался.  "Сколько  же  можно
петь? - думал я. - Зачем так баловать публику? Зачем  ей  так  потакать?
Сама же говорила, что публика ее истязает!"
   Наконец аплодисменты стихли. Двери отворились. Люди стали выходить. У
всех были возбужденные лица, все что-то говорили и усиленно жестикулиро-
вали. "Чего же я здесь стою! - спохватился я. - Надо караулить Ксению  у
артистического подъезда!" Растолкал толпу, выбрался на волю, обежал зда-
ние вокзала и увидел другую толпу у других дверей. Уже выходили музыкан-
ты - сегодня Брянская пела в сопровождении оркестра. Вот музыканты  выш-
ли. Толпа притихла.
   Почему-то я приготовился увидеть Ксению в  чем-то  сверкающем.  Поче-
му-то мне казалось, что она выйдет на крыльцо, как на сцену. Не удивился
бы, наверное, если бы при этом она еще и запела, хотя сегодня она  спела
уже достаточно. Но Ксения была одета скромно: после  концерта  она,  ес-
тественно, переоделась. На ней была коричневая, плотно обтягивающая бед-
ра юбка, коричневая, недлинная, но широкая пелерина с  высоким,  упирав-
шимся в подбородок воротничком и коричневая небольшая шляпка  с  черными
матерчатыми цветами. Остановившись на крыльце,  она  принимала  восторги
самых страстных, самых фанатичных своих обожателей. Она махала им  рукой
и посылала воздушные поцелуи.  Полицейские,  образовав  цепь,  с  трудом
сдерживали натиск неистовых поклонников и поклонниц.
   Собравшись с силами, энергично работая плечами и локтями,  я  протис-
нулся вперед. Ксения заметила меня,  заулыбалась  мне  радостно.  Сделав
последнее отчаянное усилие, я прорвался к полицейским. Они меня  пропус-
тили. Ксения бросилась ко мне.
   - Где вы? Что с вами? Что случилось? Я ждала вас в антракте и даже  с
опозданием начала второе отделение!
   - Простите, ради бога! Вины моей нет!  Глупая  случайность!  Отменили
сразу четыре поезда! Я слушал вас на улице, кое-что было слышно.
   - Жаль, что так вышло. Для вас я бы постаралась. Для вас я  бы  спела
как следует. Давайте убежим в парк!
   Взяв меня под руку, Ксения храбро  двинулась  на  толпу.  Полицейские
расчищали нам проход. Вокруг были лица,  множество  человеческих  лиц  -
мужских и женских, молодых и старых. Лица были выразительны. Они выража-
ли возбуждение, любопытство, изумление, воодушевление, восхищение,  уми-
ление. Лица двигалисъ, колебались, раскачивались, закрывали друг  друга.
Лица сливались в одно огромное, лишенное конкретных  черт,  расплывчатое
лицо взбудораженной толпы.
   Разрезав толпу надвое, мы заторопились. Полицейские  нас  прикрывали.
Ксения подхватила юбку, и мы пустились бежать со всех ног. Ксения  хохо-
тала:
   - Ой, сейчас я упаду! Сейчас умру! Сердце зашлось! Сто лет так не бе-
гала! Ха-ха-ха! Никогда в жизни так не бегала! Ха-ха-ха-ха-ха!
   Толпа скрылась за деревьями. Мы перешли на  шаг.  Наконец,  останови-
лись.
   - Жарко! - сказала Ксения и сняла шляпку.  Расстегнув  воротник,  она
повернулась ко мне спиной и сбросила пелерину мне на руки,  оставшись  в
совсем простой белой кофточке с широкими рукавами.
   Медленно шли по безлюдной аллее. Вечер был  теплый,  светлый,  совсем
летний. Листва на деревьях была еще негустая,  светло-зеленая,  прозрач-
ная, а трава была еще невысокой. В траве желтели одуванчики. Несмотря на
поздний час, летали бабочки и стрекозы. В кустах свистели и щелкали пти-
цы. В неподвижной, еще не покрывавшейся ряской воде  Славянки  отражался
дворец.
   - Господи, благодать-то какая! - прошептала Ксения, глубоко вздохнув.
- Я все пою и пою, и ничего не замечаю. А  на  земле  весна.  Одуванчики
цветут, пташки щебечут.
   -