у
сферу деятельности...
   Лангустины,  которых   подали   на   закуску,   имеют   одно   важное
преимущество: вы снимаете с них панцирь, скребете внутри, тянете все  из
шейки, из лапок, это продолжается долго, вы все время заняты.  При  этом
беседа может быть почти бессодержательной, вроде пустых панцирей на  дне
вашей тарелки. А Одиль заполняла паузу улыбкой, прекрасно  понимая,  что
быть приветливой, а не желчной, как Алина, быть радостной,  не  слишком,
но так, чтобы эту чувствовалось, даже когда она молчит, - в этом и  есть
ее сила. Веселые всегда берут верх над нытиками.
   - Мы оба, дорогой мсье, занимаемся благородной коммерцией, не  правда
ли?
   Конечно, это было сказано не без яда. Но  как  бы  то  ни  было,  еще
совсем недавно хозяин книжного магазина всякое болтал о сыне аптекаря, а
тот не оставался в долгу по поводу дочки книготорговца, и, несомненно, и
тот и другой ожидали извинений или обещаний, которые могли бы  исправить
положение, а вот теперь они обмениваются любезностями.  Луи  смотрел  на
жену. По обе стороны от нее сидели  отцы,  по  обе  стороны  от  него  -
матери; от Одили к Луи струился живительный ток,  не  нуждающийся  ни  в
каком проводе. Они и ведут свой род от этих самых отцов,  нашедших  свое
призвание в коммерции; коммерция  одного  поддерживает  дух,  другого  -
тело. Конечно, хозяин книжного магазина не  может  стать  доктором,  как
аптекарь, - это ясно: тут преимущество  на  стороне  Луи.  Зато  книжник
образованнее благодаря своей торговле и знает толк в книгах  лучше,  чем
аптекарь, - тут уж преимущество на стороне Одили. Но семья  "Д",  как  и
семья "М", теперь говорит лишь о том, что их объединяет;  этим  занялись
дамы: они успели обозреть свое житье-бытье, переходя от лавки к дому, от
обслуживания клиентов к уходу за детьми.
   - Кто это там? - вдруг спросил  книготорговец.  По  гравию  во  дворе
кто-то шел, скрипя башмаками.
   - Вы ожидаете Четверку? - осведомился дедушка.
   - Нет, - ответила Одиль. - Мы с ними видимся два  раза  в  месяц,  по
воскресеньям, сегодня же  Троица,  а  все  короткие  каникулы  мы  делим
пополам. Алина их отпустит лишь завтра после полудня.
   - Это только так говорится - Четверка, - добавил Луи. - К  нам  ходят
только двое. Я так огорчен отсутствием старших, что собираюсь послать  к
Алине судебного исполнителя.
   Алина.  Снова  Алина.  Упоминание  этого  имени  внесло  холодок.  По
выражению лица новой супруги было ясно, что  Одиль  вряд  ли  собирается
бороться  за  старших  детей  и  не  грустит  так,  как  Луи,  из-за  их
отсутствия. Но дверь приоткрылась,  впустив  Розу  и  Ги,  запыхавшихся,
потных.
   - Мы сказали дома, что хотим покататься на велосипедах,  -  выкрикнул
Ги.
   - Простите, я посмотрю, который час, - торопливо проговорила Роза.  -
У нас всего минут десять свободных.
   Фернан Давермель не верил своим глазам. Ги бросился лобызать  отца  и
уже вертелся возле Одили, которая тут же встала, поставила две  тарелки,
отрезала два куска фруктового пирога и  усадила  детей  по  обе  стороны
стола; она остановилась около младшего.
   - До чего же ты неряшливо одет! - сказала  она.  -  Нельзя  ходить  с
продранными локтями. Послезавтра, когда придешь, переодену тебя.
   - Если ты мне купишь костюм и  она  узнает,  что  это  ты,  то  сразу
отберет его, - тихо сказал Ги.
   - Когда будешь уходить домой, костюм снимешь.
   Интимная  беседа,  почти  неслышная.  Однако  в   официально-ласковых
улыбках собравшихся сквозили немые вопросы: Не слишком ли? Против  самой
природы, не так ли? Все ли козыри тут годны? Может, ей хочется... Мать и
свекровь, как более проницательные,  уже  не  сомневались.  Луи,  Одиль,
Роза, Ги... родители Давермель, родители Милобер - как бы они теперь  ни
были связаны между собой, все же их  связь  вторична,  по-настоящему  их
объединит только новый ребенок.

20 мая 1967

   Три часа. Приехавшая в Париж в предвидении Дня матерей  -  он  будет,
таким образом, отпразднован сразу двумя  поколениями,  -  мадам  Ребюсто
вязала, бросая злые взгляды в окно, за которым до самого  горизонта  шли
бетонные здания. Сколько изменений произошло  с  тех  пор,  когда  Алина
принимала своих родных в собственном  доме,  в  комнате  для  гостей,  а
родители в ответ могли предоставить ей в дни каникул свой сельский домик
и парк! Хотя ее новое жилье в "Резиданс Лотер" обогревалось  центральным
отоплением,  но  четыре  комнаты  на  пять   человек   площадью   меньше
восьмидесяти квадратных метров - это еще хуже,  чем  слегка  задымленный
печами первый этаж, который после смерти мужа  занимала  в  центре  Шазе
бабушка Ребюсто. Из-за недостатка места ей  пришлось  вчера  ночевать  в
одной комнате с дочерью;  и  Алину  не  узнать  -  она  как-то  сжалась,
растерялась и даже сама горько сказала,  выйдя  на  узкий  балкончик,  с
которого был виден лишь строительный мусор:
   - У нас сейчас куда более высокое положение - живем на шестом  этаже.
Что же касается всего прочего, то мы кубарем летим вниз.
   Можно было в этом не признаваться. Беспорядок в доме, безразличие  ко
всему на  свете,  вечные  распри  между  девочками,  засунутыми  в  одну
комнату,  эгоизм  Леона,  единолично  завладевшего  комнатой  по   праву
старшего  и  решившего  не  допускать  туда  Ги,  раздражение  младшего,
вынужденного   довольствоваться   для   приготовления   уроков   уголком
обеденного стола, а для сна - запасным диванчиком,  причем  лишь  тогда,
когда остальные соглашались освободить  гостиную.  Все  это,  по  мнению
мадам Ребюсто, не предвещало ничего хорошего. Старшие, по существу,  уже
жили вне  дома.  У  Розы  был  неприступный  вид.  Ги  весь  ощетинился.
Беспокойная, всех изводившая, доверявшая только тем в своей  семье,  кто
был ей безгранично предан, Алина находилась  в  каком-то  полубреду:  ко
всем придиралась, молчала, когда надо было негодовать, негодовала, когда
следовало молчать,  позволяла  себе  грубую  брань.  Нельзя  настраивать
одного ребенка против другого.  Зачем  брать  сторону  Агаты,  поборницы
закрытых окон, против ее сестры, любительницы свежего воздуха?  Конечно,
нехорошо, что Роза сказала матери:
   - У тебя, мама, всегда права только Агата. Но ответ Алины уж и  вовсе
непростителен:
   - Она хотя бы понимает, кого из родителей следует предпочесть.
   Четыре часа. Мадам Ребюсто встревоженно оборачивается: кто-то  ударил
ногой в дверь, и створка с грохотом стукнула о перегородку. В  гостиную,
забитую не разобранными еще вещами -  право,  требуется  мужество,  чтоб
навести здесь порядок, - врывается Алина, бросает хозяйственную сумку  и
со злостью расстегивает пальто.
   - Ты опять бродила вокруг  своего  прежнего  дома,  -  говорит  мадам
Ребюсто. - Не надо было снимать новую квартиру так близко.
   - Четверка и так уже много потеряла. Неужели нужно еще расставаться с
друзьями, менять лицей,  привычки?  -  отвечает  Алина.  -  Впрочем,  ты
ошибаешься, я была в суде, у судебного исполнителя. Еще две жалобы!  Луи
даже в мелочах не уступает.
   Голубая  повестка  торчит  из  хозяйственной  сумки  между  головками
лука-порея.
   - Я, видите ли, все еще пользуюсь его фамилией!.  Агата,  видите  ли,
больше не бывает у него!
   - Ну и ну! - осторожно замечает мадам Ребюсто Еще  сегодня  утром  за
кофе они беседовали о том, Луи разрешил Алине оставить детей  у  себя  в
День матерей, в воскресенье двадцать восьмого  мая,  при  условии,  если
Алина ему уступит в другой раз двадцать  первое.  Даже  ворчали:  Ну  и,
расщедрился ваш папашa. Даром ничего  не  даст,  только  выменяет.  Даже
пропели "Вот троицын день проходит... Вернется ли, бог весть..."    А
несколько минут спустя, все еще  именем  мадам  Давермель,  храбро  была
подписана квитанция - рассыльный принес коробку с сыром "Труа Сюис". Тем
не менее сейча Алина, то сжимая, то разжимая руки, меряет шагам  комнату
и вдруг произносит со злостью:
   - Весело, правда? Вчера мой  адвокат  просил  меня  сделать  уступку,
словно ему платит Луи, а не я. А сегодня  палач  уже  жалуется  на  свою
жертву. Этот подлец просто обалдел там у  себя.  Я  всегда  верила,  что
судьба его когда-нибудь накажет и он тоже будет рогоносцем. Насчет  этой
девицы, которую он подобрал на панели, можно не сомневаться, и я  только
жалею, что до сих пор сама этим не занялась. Представляешь? Ведь у  него
на руках могли бы оказаться незаконнорожденные.
   - Алина! - попыталась остановить ее мадам Ребюсто.
   Но Алина, не обращала на нее внимания, лихорадочно продолжала: .
   - Пусть! Что  это  за  адвокат?  Он  только  и  думает,  как  бы  вас
утихомирить, и вовсе не старается оказать вам  поддержку.  Пошлю  его  к
чертям. Что же касается Луи, то раз  он  так  жаждет  видеть  Агату,  то
получит ее. Малышка тоже умеет за себя постоять. Можно не закрыть кран в
ванной - пусть течет, можно опрокинуть на ковер бутылку масла... сколько
прекрасных  возможностей  есть  у  падчерицы,  чтобы  мачеха  смогла  ее
оценить! Я же со своей стороны постараюсь доставить удовольствие мадам и
мсье - поинтересуюсь их финансами, выясню, что у них  за  доходы.  Сразу
сейчас и начну, не буду терять ни секунды... - Она застегнула  пальто  и
направилась к двери, даже не обернувшись:
   - Скажешь детям, что вернусь поздно: пойду к мэтру Гренд.
   Пять  часов.  Четверка  уже  возвратилась  нестройными  рядами,   все
заперлись в своих комнатах. Кроме Ги, разумеется; девочки его  прогнали,
когда он попытался проникнуть к ним, а Леон шуганул из уборной, ибо  ему
надоела возня брата со спусковым крючком, раз шесть он его дернул; тогда
Ги начал носиться, прыгая, как воробей,  по  всей  квартире  без  всякой
цели. Кончилось тем, что он свалился на диван, по ночам  заменявший  ему
постель, а днем превращавшийся в весьма живописное скопление  подушечек,
тщательно разложенных на чехле, мять который строго запрещалось. У Ме не
хватило сил стащить Ги с дивана, а потому она попыталась найти  обходной
путь.
   - Если у тебя нет уроков, - сказала бабушка, -  то  почему  не  пойти
погулять?
   - Куда же мне идти, по-твоему? Мама заперла мой велосипед в чулан  на
ключ.
   Алина так  поступила  после  того,  как  встретила  Ги  у  выхода  из
Венсенского леса: стало быть, он опять ездил в Ножан. А бабушка, хотя  и
знала об этом, промолчала. Неразумная  это  была  мера;  она  вызвала  в
мальчишке только злобу и желание снова насолить - отправиться в Ножан на
автобусе или даже пешком. Однако, не желая  касаться  больного  вопроса,
бабушка затронула еще более болезненную тему:
   - А как твои хомяки? Ты перестал ими заниматься?
   - Мама выкинула их, - ответил Ги. - Она считает, что  в  квартире  от
них только вонь.
   Что  же  могла  придумать  в  такой  ситуации  бабушка  -  разве  что
немедленно пойти на кухню и приготовить  там  несколько  чашек  горячего
шоколада и песочное печенье с кремом, которое у нее отлично  получалось?
Ги скоро  насытился  сладостями,  но,  когда  бабушка  собралась  унести
поднос, рассердился:
   - Никак ты хочешь угостить нашего Пашу?
   Тем не менее он отправился вместе с  ней,  трижды  постучал  в  дверь
указательным пальцем (таково было требование Леона), чтобы  предупредить
второгодника, усердно готовившегося к экзаменам, а  потом  вдруг  быстро
толкнул дверь и с торжеством увидел, как подымается всклокоченная голова
прилежного ученика, задремавшего над своей тетрадью.
   - Ну, что я тебе говорил! -  рассмеялся  Ги.  -  Это  называется,  он
работает.
   - Пошел вон! - прорычал Леон.
   Бабушка приблизилась к старшему внуку, но  тот  не  проявил  никакого
интереса к шоколаду. Хмуро оглядел чашку, скорчил  гримасу  и  заворчал,
как это делал всегда, отгоняя осточертевшие материнские заботы:
   - Опять шоколад! Будто ты не знаешь, что я терпеть не могу  все,  что
делается на молоке.
   Ме идет к девочкам. Диван-кровать слева, такой же справа,  два  узких
платяных  шкафчика  друг  против  друга,  два  узких  столика-секретера;
обитательницы комнаты сидят друг к другу спиной скорее по необходимости,
чем по своей воле. Необычная белая линия,  начерченная  мелом  на  полу,
надвое разделяет комнату. Хорошо еще,  что  дверь  и  окно  находится  в
центре; одна  часть  комнаты  почти  пустая,  строгая;  другая  половина
выглядит более легкомысленно - увешана фотографиями кинозвезд, бумажными
цветами для танцулек.
   - У каждой из нас свой дом, - говорит Роза.  -  Мне  осточертел  хаос
Агаты.
   Сестры, хмурясь, пьют шоколад.
   - А куда девались твои ракушки? - спрашивает Ме.
   - Как куда? - отвечает за сестру Агата. - Она их пристроила у папы.
   Роза  уже  отвернулась  и  снова  принялась  за  чтение.   Агата   же
выскользнула на балкон, осмотрела сверху улицу и, помахав кому-то рукой,
надела пальто. Легкий свист послужил сигналом для  Леона,  он  вылез  из
своего логова - глаза у него возбужденно блестели - и спросил:
   - Они здесь?
   Растерявшаяся Ме, не зная, уместно  или  нет  требовать  разъяснения,
сначала пошла на кухню поставить поднос. А когда она вернулась, дверь за
старшими уже захлопнулась. Младшие смотрели с балкона на улицу.
   - Это Марк, - сказала Роза.
   - И Соланж, - добавил Ги. - Ручаюсь, что раньше полуночи они домой не
вернутся.

21 мая 1967

   Триста тюльпанов заполняют газон тесными рядами,  в  каждом  ряду  по
пятнадцать цветов. Ги лавирует среди них с  электрической  машинкой  для
стрижки газона, боясь выдернуть шнур, который  тянется  через  раскрытое
окно от розетки куда вставлена также  вилка  от  телевизора.  Одиль  еще
четверть часа назад упрашивала:
   - Останови хоть на минутку, ведь пробки перегорят!
   Они и перегорели, прервав  разом  и  стрижку  травы,  и  демонстрацию
фильма. Луи спустился со своего чердака и живо сменил пробки.
   - Ничего не поделаешь, бывает. Посмотри, как мальчишка огорчен.
   Добрый папа! Спокойно наклонился над  раковиной  и  моет  в  жидкости
"Пейк-Ситрон" свои кисточки. Потом снова  поднимается  к  себе.  Он  уже
совершенно забыл о том, как  утром  был  рассержен:  и  тем,  что  Агата
продолжает пренебрегать предупреждением суда, и  тем,  как  увертывается
Леон, который только десять минут побыл у отца - как раз столько,  чтобы
не сказали, что он уклонился от свидания; Луи, пылая  местью,  поклялся,
чт в следующий раз заставит Леона прийти при свидетелях Но с ним  сейчас
была Роза, а  когда  она  ласкается,  как  котенок,  Луи  тает  и  нежно
мурлычет.
   На экране телевизора вновь появился  фильм,  укороченный  на  две-три
сцены, которые были пропущены, пока меняли пробки. Одиль, предпочитавшая
стоять, а не сидеть, была не так увлечена фильмом, как своей книгой;  не
занимало, почему героиня все время хнычет, а  только  удивляло,  как  же
режиссер допустил, чтобы актриса утопала в фальшивых слезах? В сущности,
ее не интересовала тайна этой девушки, а волновала собственна тайна,  во
имя  которой  она  и  решила  передохнуть.  Пустота  телефильма   вполне
устраивала Одиль, как и отсутствие Агаты и Леона, которые за  это  время
ничуть не изменились и, видимо, никогда  не  станут  такими,  какими  ей
хотелось бы их видеть. Она, пожалуй, поудобней усядется  сейчас  в  этом
кресле-корзинке, немного подремлет... Но что там еще?
   - Возьмешь трубку? - громко крикнули сверху.
   Звонил телефон. Одиль потянулась, немного  подвинул  затекшей  ногой,
взяла трубку и с уверенностью прои несла:
   - Мадам Давермель слушает.
   - Говорит экс-мадам! - ответили ей.
   Три секунды молчания... Когда зарычит пантера, даже если ты сидишь на
высоком дереве - все равно страшно.
   - Ну что же, значит, вы боитесь меня? Но я не за  вами  охочусь,  моя
крошка. Впрочем... словом, давайте-ка  сюда  этого  типчика!  -  уточнил
голос  настолько  жестко,  что  в  его  принадлежности  можно  было   не
сомневаться.
   Одиль вскинула голову. Самым противным  было  моя  крошка:  вроде  бы
ласково, но в то же время и свысока, рассчитано, что этим можно смутить.
Почтенная  дама  из  Фонтене  ошиблась.  Мы  не  будем  разыгрывать   ни
застенчивости, ни высокомерия, ни любопытства.  Мы  прервем  разговор  -
позвонит снова.
   Так оно и есть. Дадим ей возможность звонить подольше.
   - Ты возьмешь трубку? - опять раздается с чердак! Одиль кричит:
   - Это тебя! - и наконец  подымает  трубку  с  рычага.  Урок,  видимо,
усвоен.
   - У телефона мать детей, - звучит  голос  по-прежнему  едко,  но  уже
более сдержанно.
   - Вы, верно, хотите поговорить  с  моим  мужем,  мсье  Давермелей?  -
говорит Одиль, сделав легкое ударение на местоимении. - Сейчас, мадам, я
передам ему трубку
   Долгая пауза. Запыхавшись, входит Луи.
   - Извини, я была вынуждена прервать разговор, потому что эта  женщина
была крайне невежлива, - говорит Одиль так громко, чтоб ее услышали и  в
комнате, и на другом конце провода.
   И снова усаживается в свое кресло-корзинку.
   Теперь очередь Луи. От волнения кадык перекатывается у него на горле.
Алина резко обрушивается на него:
   - Раз уж мне приходится звонить вам, мсье, то, наверно, можно было бы
и не говорить, как я рада визитам судебного исполнителя. Уверена,  мсье,
что  вы  в  свою  очередь  сумеете  оценить  прошение,  которое   сейчас
подготавливает мой новый адвокат. Зная вашу щедрость...
   Луи, оторопев, вначале ничего не замечает, кроме  этих  тяжеловесных,
сугубо подчеркнутых обращений на "вы", среди которых даже  ненароком  ни
разу не проскальзывает "ты". Продолжение выглядит  уже  менее  достойно,
чем зачин, и насыщено оскорблениями и несуразный бранью.
   - Кстати, скажите своей воображале, что я не так богата и мне  трудно
по ее вине платить за два вызова... Откуда она взялась, такая визгливая?
Из Ажена, а? Так или иначе, меня тошнит от нее. Ладно, черт с ней! Итак,
я  сказала,  что  вы   человек   щедрый,   любите   рассылать   судебные
предупреждения, так соблаговолите прислать мне побольше денег...
   Луи слышит едкий смешок, перешептывания. Верно,  там,  где-то  рядом,
Эмма Вальду. Но не исключено, что Алина совсем  одурела  и  дала  вторую
трубку дочке.
   - Короче, чего вы хотите? - обрывает ее  Луи.  -  Если  речь  идет  о
прибавке алиментов, то считаю нужным сказать вам...
   - Нечего зря болтать: ваши доходы возросли вдвое. Я вас поздравляю  с
успехами, но почему же мы не получаем своей законной доли?
   Думаешь о бедах ближнего с волнением, положа руку на сердце,  но  там
же находится бумажник, и это не менее чувствительно... Ее законная доля!
Изменить ей сумму алиментов - это еще куда ни шло! Но чтобы Алина  из-за
того лишь, что когда-то, в трудные времена, она была  его  женой,  имела
право претендовать на его теперешние заработки, чтобы  во  имя  прошлого
она могла, как пиявка, присосаться и к его будущему - черта с  два!  Луи
слушает эту голубушку, а она перестала разглагольствовать и с  точностью
счетной машины перешла к цифрам.
   - Итак, у вас есть твердое жалование в фирме  "Мобиляр":  две  тысячи
пятьсот франков. Кроме того, вы получаете по крайней мере тысячи три  по
заказам... Несколько слов и о вашей выставке, я там была, осведомилась о
ценах,  подсчитала  красные  ярлыки,  означающие  что  полотна  проданы,
подвела итог и...
   - А расходы вы не учитываете?  А  то,  что  пятьдесят  процентов  мне
приходится платить за галерею? - сказал Луи, стараясь по возможности  не
кричать.
   Одиль  положила  свою  трубку,  чтобы  не  мешать  разговору;  сверху
спустилась Роза, вернулся из  сада  Ги.  Оба  остановились,  молчаливые,
притихшие, неподвижные. Значит,  слышали.  Ну  и  положение!  Приходится
спорить о прибавке алиментов в присутствии детей, которые в конце концов
от этого только бы выиграли, да еще в присутствии  женщины,  которая  уж
точно пострадает.
   - Знаю, эти расходы я вычла, -  продолжала  Алина.  -  Но  уж  мне-то
известно, что некоторые любители платят вам за свои портреты  наличными.
Вы можете обмануть сборщика налогов, но не пы