ть всех и провозгласить: Это совсем не вымысел, все тут чистая
правда: теперь мы будем все вместе. Но фотография, отпечатанная  большим
форматом, чтобы вставить в  рамку,  и  форматом  открыток  для  альбома,
останется  всего  лишь  фотографией,  предназначенной  проиллюстрировать
важную для этого мысль: Мы вовсе не дети распавшейся семьи. Фотографией,
которую  потом,  при-небрегая  всем  остальным,  будут  предъявлять  как
доказательство того, что все происшедшее в счет не идет, все это было не
так уж ужасно - ведь со временем многое улеглось.  Доказательство!  Сами
себя успокаивают, выставляют напоказ согласие, стараются изо  всех  сил.
Вспышка, одна, вторая, третья, четвертая,  освещает  тридцать,  если  не
сорок, хорошо причесанных людей - со взглядами,  полными  оптимизма,  но
горестно поджатыми губами. Чуткому уху и шепота достаточно. Слышится:
   - Сегодня последняя проверка - и конец всем этим историям.
   Намек старшим. Слышится:
   - Держать аптеку можно с двадцати пяти лет. И кроме  того,  требуются
деньжата, чтоб купить ее.
   - Если остальные не будут очень обременительны, я тебе помогу...
   Намек остальным, что  они  не  должны  быть  слишком  обременительны.
Слышится:
   - Да ну, бабушка, у вас только свадьбы на уме, а мы...
   Ответ на традиционный вопрос, уже дважды поставленный. Слышится:
   - Сначала надо приобрести специальность! Для девушки - это свобода.
   Пример заслуживает внимания.  Домашним  наседкам  не  по  душе  пенье
петуха. Они долго будут относиться к этому с подозрением. А вот возьмите
Леона, у  него  ничегошеньки  нет,  женился  он,  подтвердив  в  брачном
контракте, что имущество супругов остается  раздельным,  но  как  знать,
ведь может случиться, что  аптеку  запишут  на  его  имя!  Тем  временем
собравшиеся вокруг Алины расходятся, делятся на группки.  Уже  ничто  не
напоминает о недавнем единстве вокруг кресла -  просто  сосуществование.
Родство - оно берет свое! - восстанавливается. Алина находится как бы  в
центре клевера  с  четырьмя  листиками  -  Давермель,  Ребюсто,  Колонж,
Бельвенек, - четыре листика не всегда приносят счастье,  хоть  и  служат
символом  счастливой  семьи.  Каждый,  однако,  старается,  как   может,
позаботиться о той, что сидит в кресле. Мадам Колонж замечает, что таков
- увы! - закон: дети покидают нас; и глядя на юношу в  военном  мундире,
уводящем  куда-то  розовое  платье,   она   не   признается,   что   сие
множественное  число  для  нее  все  еще  выражается,  как   прежде,   в
единственном. Мадам Давермель, которая пока еще не успела продумать, как
ей обращаться к Алине: Алина,  мадам  или  моя  дорогая,  сменяет  мадам
Колонж и запевает ту же песню, забыв, что после ухода сына из дому у нее
остался еще муж - тот, кто делил с ней первые дни  супружеской  жизни  и
разделит последние дни, тот  кто  обратил  брак  в  привычку.  На  смену
является сестра Жинетта, сопровождаемая сестрой Анеттой:  Жинетта  вслух
размышляет, почему бы сестре Анетте, которая живет  одна,  их  матери  -
бабушке Ребюсто, которая тоже теперь одна, и сестре Алине, находящейся в
том же положении, не соединиться всем вместе в этой квартире, тесной для
пятерых, но слишком просторной для одной Алины и вполне  подходящей  для
троих; к тому же почему бы не соединить небольшие доходы... Но ее мудрый
замысел встречен недовольными минами; квартира может  время  от  времени
привлекать кого-нибудь  из  потомков,  а  здоровая  Анетта  без  всякого
восторга относится к идее стать сестрой милосердия в подобном трио,  где
рядом с вдовой-матерью и покинутой мужем сестрой  она  окажется  в  роле
брошенной для ровного счета  -  словом,  еще  одним  вариантом  одинокой
женщины.
   Они отошли, подошел Луи. За ним Роза, Ги, Леон, Агата окружили черное
платье с красной розой, опять утрированно любезные, но такие далекие  от
того что они делают, думают, говорят, о чем умалчивают?  Кажется,  будто
разыгрывают чужими, не свойственными  им  голосами  финальный  эпизод  в
фильме, где тех, кто был юн, заменили актерами взрослыми, совсем на  них
не похожими. И тем не  менее  главное,  что  мы  сейчас  вшестером!  Нас
шестеро! Какие тяжкие, но сладостные мгновения!...
   - Дорогие мои, - говорит Алина, -  у  меня  очень  болит  голова.  Не
поехать ли домой?
   - А что, уже пять? - говорит Луи не моргнув.
   В ответ на  встревоженные  улыбки  следует  предупредительный  взгляд
отца. Начинаются прощальные поцелуи. Да, уже пять  -  часы  безжалостны.
Вот из четырех листиков клевера осталось всего лишь три; сестры  Ребюсто
оставляют где придется свои рюмки и, дожевывая пирожные, направляются  к
двери. Кортеж Давермелей, наспех произносимые напоследок слова: Берегите
себя, Алина. Позвоню вечерком. Завтра заеду, - и так до самого коридора,
где Габриель берет Алину под руку, а  Эмма  властно  поддерживает  ее  с
другой  стороны.  Ей  кивают,  дружески  подмигивают,  машут  руками   и
оказывают всякие прочие мелкие знаки внимания,  принятые  при  прощании.
Алина торопливо увлекает за собой своих спутников, а  длинные  платья  и
тонкие каблучки возвращаются обратно в зал.
   Но пройдя несколько шагов,  Алина  останавливается.  Внизу  вращается
входная дверь и  пропускает  маленькие  бархатные  штанишки  ярко-синего
цвета, а в них - веселый мальчуган лет четырех; потом вплывает платье из
того же бархата, которое обтягивает ее мать, шею  ее  украшают  бусы  из
ляпис-лазури. Встреча неминуема. Видно, принятая предосторожность где-то
подвела. Мальчик дважды пробегает во вращающейся двери.
   - Фели! - одергивает его Одиль. Она взяла сына за руку, проскользнула
мимо Алины, сделав вид, что занята мальчиком.
   - Она все еще хороша собой! - сказала Алина, отступившись от  прежних
утверждений, и обернулась, чтобы лучше рассмотреть вошедших.
   Единственное злое словечко вырвалось у  нее  -  это  все  еще.  Алина
увидела, как те,  кто  был  в  зале,  двинулись  навстречу  Одили  -  не
порывисто,   но   достаточно   заметно.   Конечно,   они    не    станут
фотографироваться с ней. Они не окажут  ей  подчеркнутого  уважения.  Но
Четверка и их отец уже обступили малыша, а дедушка,  бабушка  и  сводная
сестра умильно ему улыбаются; и его мать расплылaсь в улыбке, склонилась
над ним, вздрагивает от радости и  небрежным  жестом  отбрасывает  назад
черную волну волос, падающих ей на лоб. Она была одна,  потом  их  стало
двое - вот и положено начало семьи. Трое, четверо, пятеро,  видите,  как
растет новая семья.
   - Пошли, - умоляет Габриель Алину. - Я хочу тебя проводить.
   Началось все как праздник, а конец грустный. В странах Востока, когда
берет верх любимая жена, старшая жена все же остается жить во дворце. Да
что вы, к чему это! Здесь старшая жена должна  уйти  в  отставку.  Алина
покорно дает увести себя  к  машине.  Она  медленно  идет,  прихрамывая,
сопровождаемая своими ангелами-хранителями: миролюбивым - это Габриель и
воинственным - это Эмма, хотя оба они влачат по жизни поломанные крылья.
А сзади семенит Флора. Анетта и  Жинетта  ожидают  сестру  на  тротуаре,
предлагают ей свою помощь. Нет, это  уж  слишком!  Чрезмерно!  У  дверей
стоит такси, его вызвал для себя Анри Фиу. Но Алина внезапно вырывается,
припадая на своих  искривленных  ногах,  и  лихорадочным  рывком  открыв
дверцу машины, захлопывает ее за собой.
   - Оставьте ее в покое! - говорит Габриеь. - Разве вы не  видите,  что
ей надо побыть одной?
   Одной, именно так.  Подальше  от  этого  сочувствия,  которое  только
обостряет ее переживания, надо побыть в одиночестве - это будет разумно.
Убогий калека отлично знает, на какой ноге ему нельзя  танцевать.  Шофер
медленно отъезжает и, когда она называет адрес, начинает ворчать: к чему
брать машину, когда это тут, рядом. Что за чушь!  Ведь  иным  этот  путь
кажется таким длинным! Оборваны брачные узы. Оборваны одна за  другой  и
те, что связывали их в разводе. И ей остается лишь длинная вереница дней
и долгих ночей, они кажутся еще бесконечнее,  когда  в  жизни  наступает
такой перелом. Тебе платят пособие, ты никого не содержишь, дела тебя не
обременяют, можешь читать, путешествовать, ходить в кино, в свой клуб  -
ты ведь свободна! А у той другой, теперь, кроме своего, еще  двое  твоих
детей,  она  пригвождена  к  дому,  говорила  недавно   Жинетта,   желая
приободрить сестру. Каково! Меня освободили - освободили, как  квартиру,
- о чем тут  толковать?  Что  же  касается  пригвожденных,  моя  дорогая
сестрица, то много ли ты знала таких, кого собственные дети  пригвоздили
бы к кресту?
   Такси подошло к дому. Там, наверху, Алину уже ожидают кошки с узкими,
как щелки, глазами: подняв хвосты, они пойдут  за  хозяйкой,  когда  она
заковыляет на балкон, чтобы обозреть  улицу,  или  когда  примостится  у
телефона, чтобы услышать человеческие голоса. Все будет полно  ожидания,
слабых надежд и случайных радостей, боль станет затихать, как  убиваемый
в зубе нерв. Теперь настанет главная пора: немощи,  невыносимого  покоя,
который сменится уже покоем вечным.  Алина,  друг  мой,  брак  -  всегда
неудача, потому что кто-то из двоих должен умереть. Развод -  это  такой
же конец, только более скорый. Друг мой, Алина, придет  день,  когда  от
всего этого ничего уже не останется;  и  твои  правнуки  даже  не  будут
толком знать, от какой женщины ведут они свой род, - заметят  лишь,  что
на их генеалогическом дереве есть раздвоенная ветвь. Но до  всего  этого
еще далеко, а пока без борьбы и без страстей, без  радости  и  без  цели
тебе остается тихо доживать свой век и медленно-медленно угасать.
   Тригэр, 1974