поблескивают,  как  стальные  рельсы,  колеи
дорог,  проложенных  ногами  солдат  и  ночными  обозами;  из  грязи  торчат
сломанные  колья,  вывихнутые  рогатки,  перекрещенные  наподобие  буквы  X;
спутанные, скрученные мотки, целые заросли проволоки. Везде  илистые  отмели
и лужи; словно непомерная, серая, кое-где затонувшая холстина  колышется  на
море. Дождь перестал, но все мокро, влажно, вымыто,  вымокло,  затоплено,  и
даже белесый свет как будто течет.
     Обозначаются длинные извилистые рвы, где сгущается осадок ночи.  Это  -
окопы. Дно устлано слоем грязи, от которой при каждом движении приходится  с
хлюпаньем отдирать ноги; вокруг каждого убежища скверно пахнет  мочой.  Если
наклониться к боковым норам, они тоже смердят, как зловонные рты.
     Из этих горизонтальных колодцев  вылезают  тени;  движутся  чудовищными
бесформенными громадами, словно какие-то медведи топчутся  и  рычат.  Это  -
мы.
     Мы закутаны, как жители  арктических  стран.  Шерсть,  брезент,  одеяла
обволакивают нас, странно округляют, торчат  и  высятся  над  нами.  Кое-кто
потягивается, зевает во весь рот. Различаешь лица,  красные  или  лиловатые,
испещренные грязью, заросшие  нестрижеными  бородами,  запачканные  небритой
щетиной; словно светом ночников, они  чуть  озарены  слипшимися,  заспанными
глазами.
     Трах! Тах! Тах! Ббац!  Ружейные  выстрелы,  канонада.  Над  нами  везде
треск или грохот -  продолжительные  раскаты  или  отдельные  удары.  Черная
огненная гроза не стихает никогда, никогда. Уже больше  пятнадцати  месяцев,
уже пятьсот дней  в  этом  уголке  мира  перестрелка  и  бомбардировка  идут
непрестанно: с утра до вечера и с вечера до  утра.  Мы  погребены  в  недрах
поля вечной битвы; но словно тиканье домашних часов  в  былые  времена  -  в
почти  легендарном  прошлом,   -   этот   грохот   слышишь,   только   когда
прислушаешься.
     Из-под  земли  показывается  пухлая  детская  мордочка  с  воспаленными
веками, с такими красными скулами, точно на них наклеили  ромбы  из  красной
бумаги; открывается один глаз, оба глаза; это - Паради. Его  щеки  испещрены
полосами: это отпечатались складки парусины, под которой он спал,  укрывшись
с головой.
     Он обводит нас взглядом своих маленьких глазок, замечает  меня,  кивает
головой и говорит:
     - Ну вот, прошла еще одна ночь!
     - Да, а сколько нам еще предстоит таких ночей?
     Он воздевает к небу пухлые руки. С трудом он извлек себя  из  землянки,
и вот он уже рядом со мной. Он споткнулся о  какую-то  кучу;  она  оказалась
человеком, который сидит в полутьме на земле, остервенело чешется  и  тяжело
вздыхает. Паради уходит,  шлепая  по  лужам,  ковыляя,  как  пингвин,  среди
потопа.


x x x

     Мало-помалу из недр земли вылезают люди. В углах  сгущается  тень;  эти
человеческие тучи приходят в движение, дробятся... Их узнаешь  всех,  одного
за другим.
     Вот появляется человек; голова у  него  закутана  в  одеяло,  словно  в
капюшон. Дикарь, или, верней, палатка дикаря! Раскачивается справа налево  и
перемещается. Вблизи, в  плотной  оправе  вязаной  шерсти,  можно  различить
квадратное желтое, йодистое лицо  в  черноватых  пятнах:  переломанный  нос,
раскосые китайские глаза и жесткие мокрые усы, похожие на щетку.
     - А-а, вот Вольпат! Как дела, Фирмен?
     - Дела, дела как сажа бела! - отвечает Вольпат.
     Он говорит с трудом, протяжно, хриплым голосом. Кашляет.
     - На  этот  раз  мне  каюк.  Слышал  ночью  атаку?  Ну  и  жарили  они!
Основательная поливка!
     Он сопит и вытирает рукавом вогнутый нос. Запускает руку за пазуху  под
шинель и куртку, нащупывает тело и начинает чесаться.
     - На свечке я сжег штук тридцать "блондинок", - ворчит он. - В  большой
землянке, у подземного  прохода,  их  тьма-тьмущая,  прямо  кишмя  кишат!  Я
видел, как они шныряют по соломе, вот как я сейчас вижу тебя.
     - А кто ходил в атаку? Боши?
     - Боши, и мы тоже. Это было у Вими. Контратака. Ты не слыхал?
     - Нет, - отвечает за  меня  толстяк  Ламюз,  человек-бык.  -  Я  храпел
вовсю. Ведь прошлой ночью я был на работах.
     - А я слыхал, - объявляет маленький бретонец  Бике.  -  Я  плохо  спал;
вернее,  совсем  не  спал.  У  меня  своя  собственная  землянка.  Да   вот,
поглядите, вот она, паскуда!
     Он показывает на продолговатую ямку у самой  поверхности  земли;  здесь
на кучке навоза только-только может улечься один человек!
     - Ну и никудышная  квартира!  -  восклицает  он,  покачивая  маленькой,
словно недоделанной,  головой,  -  я  почти  и  не  дрых;  уже  засыпал,  да
помешали... проснулся... Не от шума,  а  от  запаха.  Сменяли  сто  двадцать
девятый полк. Да-а, все эти парни шагали у самой моей морды. Я и  проснулся:
так ударило в нос.
     Мне это знакомо. Я часто просыпался в окопах от  густой  вони,  которая
тянется за проходящим отрядом.
     - Эх, кабы это убивало вшей! - говорит Тирет.
     - Наоборот, это их  подзадоривает,  -  замечает  Ламюз.  -  Чем  больше
смердишь, тем больше их у тебя заводится.
     - И хорошо еще, - продолжает Бике,  -  что  они  меня  разбудили  своей
вонью! Вот я сейчас рассказывал этому толстобрюхому: продрал глаза  как  раз
вовремя; успел схватить свой брезент (я  им  закрываю  мою  дыру);  какой-то
сукин сын уже собирался его спереть.
     - В сто двадцать девятом полку все как есть сволочи!
     В глубине, у наших ног, сидит на корточках человек; при утреннем  свете
его  трудно  разглядеть;  он  обеими  руками  хватается  за  свои   одеяния,
скребется и чешется. Это дядюшка Блер.
     Он мигает узкими глазками; его лицо покрыто слоем  пыли.  Над  беззубым
ртом торчат толстыми желтоватыми комками усы. Руки чудовищно черны; они  так
грязны, словно обросли волосами, а ладони покрыты жесткой  серой  корой.  От
этой скрюченной фигуры пахнет старой кастрюлей.
     Он усердно чешется и  в  то  же  время  болтает  с  долговязым  Барком,
который стоит в стороне и наклонился к нему.
     - Дома я не такой грязный и черный, - говорит Блер.
     - Н-да, бедняга, дома ты, наверно, белей! - замечает Барк.
     - Твое счастье, - подзадоривает Тирет, - а то бы  твоя  женка  народила
от тебя негритят!
     Блер сердится. Хмурит брови (его лоб совсем черный от грязи).
     - Чего ты лезешь? А хотя  б  и  так?  На  то  и  война.  А  ты,  чучело
гороховое, ты думаешь, на войне у тебя не  изменился  фасад  и  повадки?  Да
погляди на себя, обезьянья харя,  погань  неумытая!  Эка,  понес  околесицу!
Бывают же такие дурни!
     Он проводит рукой по темной коре, покрывающей его лицо; после  стольких
дождей она оказалась несмываемой.
     - Да и если я такой, каков я есть, значит, я так хочу. Прежде  всего  у
меня нет зубов. Лекарь уже давно сказал мне: "У тебя больше  нет  ни  одного
зуба. Этого  слишком  мало.  На  первой  же  остановке  ступай,  говорит,  в
естаматологический кабинет".
     - Томатологический, - поправляет Барк.
     - Стоматологический, - устанавливает Бертран.
     - А я не пошел: не хотел, - продолжает Блер, - хоть лечат и задаром.
     - Почему же не пошел?
     - Да так, неохота возиться, - отвечает он.
     - Ты сущий повар, - говорит Барк. - Тебе бы надо заделаться поваром.
     - Я и сам так думаю, - простодушно соглашается Блер.
     Все смеются. Черный человек обижен. Он встает.
     - У меня от вас брюхо  заболело,  -  презрительно  отчеканивает  он.  -
Пойду в нужник.
     Когда его черный силуэт исчез, собеседники лишний раз повторяют  старую
истину, что на фронте грязнее всех повара.
     - Если увидишь чумазого парня с  грязным  рылом  и  в  грязной  одежде,
такого, что прикоснуться к нему можно только щипцами, так и знай:  наверняка
повар! И чем грязней, тем он верней повар.
     - Истинно верно! - подтверждает Мартро.
     - А-а, вот Тирлуар! Эй, Тирлуар!
     Тирлуар подходит, озабоченный, поглядывая  туда-сюда;  он  бледен,  как
хлор; худая шея пляшет в слишком широком и жестком воротнике шинели. У  него
острый подбородок; верхние зубы торчат; резкие морщины с глубоко  забившейся
в них грязью у рта кажутся намордником. По обыкновению, он  взбешен  и,  как
всегда, бранится:
     - У меня ночью свистнули сумку!
     - Это сто двадцать девятый полк! А где ты ее держал?
     Он показывает на штык, воткнутый в стенку, у входа в прикрытие.
     - Здесь висела, вот на этой зубочистке.
     - Растяпа! - хором восклицают собеседники. - Сам  людям  подставил!  Да
ты что, рехнулся?
     - Экая досада! - стонет Тирлуар.
     Вдруг его охватывает гнев; его лицо передергивается, кулаки  сжимаются,
словно узлы веревки. Он потрясает ими.
     - Эх, попадись мне этот стервец! Да я бы ему морду  разбил,  выпотрошил
бы ему брюхо, да я бы... Ведь у меня в сумке  лежал  непочатый  кусок  сыру.
Пойти еще поискать, что ли!
     Он растирает себе живот кулаком, короткими взмахами, словно  ударяя  по
струнам,  он  держится  с  чувством  собственного  достоинства;   его   лицо
искажается гневом; похожий на больною, закутанного  в  халат,  он  уходит  в
утреннюю мглу. Его ругань доносится даже издали; наконец он исчезает.
     - Вот балда! - говорит кто-то.
     Все хихикают.
     - Он свихнулся и спятил, - объявляет Мартро,  по  обыкновению  усиливая
мысль сочетанием двух однозначащих слов.


x x x

     - Эй, братишка, погляди, - говорит явившийся Тюлак, - погляди-ка!
     Тюлак великолепен. На нем  казакин  лимонно-желтого  цвета,  сшитый  из
непромокаемого спального мешка. Тюлак проделал  в  нем  дыру  для  головы  и
поверх этого футляра надел ремни и пояс. Он рослый, костлявый,  решительный.
На ходу он вытягивает шею и косит глазами. Он что-то держит в руке.
     - Вот нашел сегодня, когда копал ночью землю в конце  Нового  хода:  мы
меняли прогнивший настил. Хорошая  штуковина,  мне  сразу  понравилась.  Это
топор старинного образца.
     Действительно,  "топор  старинного  образца":  заостренный   камень   с
рукояткой из побуревшей кости. Настоящее доисторическое орудие.
     - Его удобно держать, - говорит Тюлак, помахивая своей находкой. -  Да,
недурно придумано.  Лучше  сделано,  чем  наши  топорики  военного  образца.
Словом, сногсшибательно! На, погляди-ка!.. А-а? Отдай.  Он  мне  пригодится.
Увидишь...
     Он  потрясает  этим  топором  четвертичного  периода  и   сам   кажется
питекантропом, наряженным в лохмотья, укрывшимся в недрах земли.


x x x

     Один за другим подходят солдаты из отделения Бертрана  и  собираются  у
поворота траншеи. В этом месте она  немного  шире,  чем  в  той  части,  где
тянется ровно: там, чтобы разминуться, надо прижаться  к  грязной  стенке  и
упереться животом в живот товарища.
     Наша рота в  резерве;  она  занимает  окопы  второй  линии.  Здесь  нет
сторожевой службы. Ночью нас посылают вперед на земляные  работы,  но,  пока
светло, нам нечего делать. Нас свалили в  одну  кучу;  мы  словно  прикованы
локоть к локтю; нам остается только как-нибудь убить время до вечера.
     Дневной свет наконец пробился в бесконечные трещины, избороздившие  эту
местность; он добирается до наших нор. Печальный  свет  севера!  Здесь  даже
небо тесное и грязное, словно отягченное дымом и смрадом заводов.  При  этом
тусклом освещении разнородные наряды жителей нашего дна  предстают  во  всем
своем убожестве среди огромной безысходной нищеты, породившей  их.  Но  ведь
здесь ружейные выстрелы кажутся  однообразным  тиканьем  часов,  а  пушечные
залпы - урчанием кота; ведь великая драма, которую мы  разыгрываем,  тянется
слишком долго, и больше не удивляешься своему виду  и  наряду,  придуманному
нами для защиты от дождя, льющегося сверху, от грязи, проникающей снизу,  от
бесконечного холода, пребывающего всюду.
     Звериные шкуры, одеяла, парусина, вязаные  шлемы,  суконные  и  меховые
шапки, шарфы, накрученные на  шею  или  повязанные,  как  чалмы;  фуфайки  и
сверхфуфайки,   сверходеяния   и   кровли   из   клеенчатых,   просмоленных,
прорезиненных  капюшонов,  черных  или  всех  (полинявших)  цветов   радуги,
покрывают этих людей, скрывают форменную одежду почти так же,  как  кожу,  и
расширяют тело  и  голову  до  огромных  размеров.  Один  напялил  на  спину
квадратную клеенку с большими белыми и красными клетками,  найденную  где-то
на стоянке в столовой, - это Пепен; его узнаешь уже издали  скорей  по  этой
арлекиновой  вывеске,  чем   по   его   бледному   бандитскому   лицу.   Вот
оттопыривается манишка  Барка,  вырезанная  из  стеганого  одеяла,  когда-то
розового, а теперь бурого от пыли и дождя. Вот огромный Ламюз -  разрушенная
башня с остатками афиш. Вот маленький Эдор: кираса из чертовой кожи  придает
ему вид жесткокрылого насекомого с глянцевитой спинкой; и  среди  них  всех,
как Великий вождь, блистает оранжевым нагрудником Тюлак.
     Каска придает некоторое единообразие головам всех этих людей. Да и  то!
Одни надевают ее на кепи, как Бике; другие - на вязаный шлем,  как  Кадийяк,
третьи  -  на  шапку,  как  Барк,  -  и  это  усложняет  наряд   и   создает
разнообразие.
     А наши ноги!.. Только что, согнувшись в три  погибели,  я  спустился  в
нашу землянку - низкий тесный погреб, отдающий сыростью  и  плесенью;  здесь
натыкаешься на  пустые  банки  из-под  консервов  и  грязные  тряпки;  здесь
валялись два длинных спящих свертка, а в углу, при  свете  огарка,  какая-то
тень, стоя  на  коленях,  рылась  в  сумке...  Вылезая  через  прямоугольное
отверстие, я увидел ноги. Они торчали отовсюду,  горизонтально,  вертикально
или наклонно, вытянутые, согнутые, сплетенные, они  мешали  пройти;  все  их
проклинали; это была многообразная и многоцветная коллекция: гетры и  краги,
черные и желтые,  высокие  и  низкие,  из  кожи,  из  плотной  парусины,  из
какой-то непромокаемой ткани;  обмотки  -  синие,  голубые,  черные,  серые,
цвета хаки, коричневые... Один только Вольпат все еще носит  короткие  краги
времен мобилизации; Мениль Андре уже две недели щеголяет в чулках из  грубой
зеленой шерсти. А Тирета всегда узнаешь по серым в  белую  полоску  суконным
обмоткам, вырезанным из штатских брюк, висевших  черт  знает  где  в  начале
войны...  У  Мартро  обмотки  разного  цвета:  ему  не  удалось  найти   два
одинаковых изношенных и грязных куска шинели, чтобы разрезать их на  полосы.
У  некоторых  солдат  ноги  обернуты  в  тряпки,  даже  в  газеты,  обмотаны
спиралями веревок или даже телефонными  проводами  (это  практичней).  Пенен
ослепляет товарищей и прохожих рыжими крагами, которые он снял  с  мертвеца.
Барк считает себя (ну  и  надоедает  же  он  иногда!)  изворотливым  парнем,
мастером на выдумки: он  обмотал  гетры  марлей;  эти  белые  икры,  вязаная
шапка, белеющая из-под  каски,  и  клок  рыжих  волос  на  лбу  придают  ему
клоунский вид. Потерло вот уже месяц ходит в сапогах  немецкого  солдата,  в
отличных, почти новых сапогах, подбитых подковками. Их дал ему  на  хранение
Карон, когда был ранен  в  руку  и  эвакуирован.  А  сам  Карон  снял  их  с
баварского пулеметчика, убитого на Пилонской дороге. Помню,  как  наш  Карон
рассказывал об этом:
     - Да, милый мой, лежит парень задом в яме,  весь  согнулся,  глазеет  в
небо, а ноги задрал вверх. Как будто подставляет мне свои  сапожки  и  хочет
сказать: "Бери, пожалуйста!" -  "Что  ж,  ладно!"  -  говорю.  Зато  сколько
хлопот было стащить с него эти чеботы; и  повозился  же  я!  Добрых  полчаса
пришлось тянуть, поворачивать, дергать, накажи меня бог: ведь парень мне  не
помогал, лапы у него не сгибались. Ну, я столько тянул, что в  конце  концов
ноги от мертвого тела отклеились в коленях, штаны порвались и -  трах!  -  в
каждой руке  у  меня  по  сапогу,  полному  каши.  Пришлось  опорожнить  их,
выбросить из них ноги.
     - Ну, брат, врешь!
     - Спроси у самокатчика Этерпа! Он мне  помогал:  мы  запускали  руки  в
сапог и вытаскивали оттуда кости, куски мяса и носков.  Зато  какие  сапоги!
Гляди! Стоило потрудиться!
     ...И вот, пока не вернется Карон, Потерло  вместо  него  носит  сапоги,
которые не успел износить баварский пулеметчик.
     Так по мере сил, разумения,  энергии,  возможности  и  смелости  каждый
изворачивается,  стараясь  бороться   с   чудовищными   невзгодами.   Каждый
показывает себя и словно говорит:  "Вот  все,  что  я  сумел,  смог,  посмел
сделать в страшной беде, в которую попал".
     Мениль Жозеф дремлет, Блер зевает. Мартро  уставился  в  одну  точку  и
курит. Ламюз чешется, как горилла, а Эдор - как мартышка. Вольпат кашляет  и
ворчит: "Я подохну". Мениль Андре вынул зеркальце и гребенку  и  холит  свою
шикарную каштановую бороду, словно редкостное растение. Однообразная  тишина
то тут, то  там  прерывается  приступами  неистового  волнения,  вызываемого
повсеместным, неизбежным, заразительным присутствием паразитов.
     Барк - парень наблюдательный; он обводит всех  взглядом,  вынимает  изо
рта трубку, плюет, подмигивает и говорит:
     - Ну и не похожи мы друг на друга!
     - А с чего нам быть похожими? - отвечает Ламюз. - Это было бы чудом.


x x x

     Наш возраст? Мы  все  разного  возраста.  Наш  полк  -  резервный;  его
последовательно пополняли подкрепления, - то кадровые части,  то  ополченцы.
В  нашем  полувзводе  есть  запасные  из  ополчения,  новобранцы  и  солдаты
среднего возраста. Фуйяду сорок лет. Блер мог бы быть  отцом  Бике,  новичка
призыва тринадцатого года. Капрал называет  Мартро  "дедушкой"  или  "старым
отбросом", смотря по тому, шутит он  или  говорит  серьезно.  Мениль  Жозеф,
если бы не война, остался бы в казарме. Забавное зрелище,  когда  нас  ведет
сержант Вижиль, славный мальчуган с пушком над губой; на днях,  на  стоянке,
он прыгал через веревочку с ребятами.  В  нашей  разношерстной  компании,  в
этой семье без семьи, у очага  без  очага,  объединены  три  поколения;  они
живут,  ждут,  цепенеют,  словно  бесформенные  истуканы,  словно   дорожные
столбы.
     Откуда мы? Из  разных  областей.  Мы  явились  отовсюду.  Я  смотрю  на
соседей: вот Потерло, углекоп из шахты Калонн;  он  розовый;  брови  у  него
соломенно-желтые, глаза  васильковые;  для  его  крупной  золотистой  головы
пришлось долго искать на  складах  эту  каску,  похожую  на  огромную  синюю
миску; вот Фуйяд, лодочник из Сетта;  он  бешено  вращает  глазами;  у  него
длинное, худое лицо, как у мушкетера, и впалые щеки. Действительно,  они  не
похожи друг на друга, как день и ночь.
     Кокон, тощий,  поджарый,  в  очках,  с  лицом,  изъеденным  испарениями
больших  городов,  тоже  резко  отличается  от  Бике,  неотесанного,  серого
бретонца  с  квадратной  челюстью,  тяжелой,  как  булыжник;  Андре  Мениль,
внушительный  фармацевт  из  нормандского  городка,  краснобай  с   отличной
пушистой бородой, совсем не  похож  на  Ламюза,  мордастого  крестьянина  из
Пуату,  толстяка,  у  которого  щеки  и  затылок  вроде   ростбифа.   Жаргон
долговязого Барка, исходившего весь Париж, смешивается с  почти  бельгийским
певучим  говором  северян,  попавших  к  нам  из  8-го  полка,  со   звонкой
раскатистой речью ребят из 144-го  полка,  с  наречием  овернцев  из  124-го
полка, которые упрямо собираются в  кучки  среди  чужаков,  словно  муравьи,
притягивающие друг друга...
     Я еще помню  первую  фразу  весельчака  Тирета,  -  представившись,  он
сказал: "Ребята, я из Клиши-ла-Гаренн! А вы  чем  можете  похвастать?"  -  и
первую жалобу Паради, которая способствовала его сближению со мной:  "Они  с
меня смеются, потому что я с Морвана..."


     Чем мы занимались? Да  чем  хотите.  Кем  мы  были  в  ныне  отмененные
времена, когда у нас еще было какое-то  место  в  жизни,  когда  мы  еще  не
зарыли нашу судьбу в эти поры, где нас поливает  дождь  и  картечь?  Большей
частью земледельцами и рабочими. Ламюз -  батраком,  Паради  -  возчиком;  у
Кадийяка, детская каска  которого,  как  говорит  Тирет,  торчит  на  остром
черепе, словно купол колокольни, есть своя