крыльями
лучи), на горе Сен-Клер зеленеет и  цветет  крохотная  усадьба  его  родных.
Оттуда видно,  как  сливается  бутылочно-зеленая  лагуна  с  небесно-голубым
Средиземным  морем,  а  иногда  в  темной  синеве  неба  различаешь  далекий
призрак - зубцы Пиренейских гор.
     Там  Фуйяд  родился  и  вырос,  счастливый,  свободный.  Он  играл   на
золотисто-рыжей земле, и  даже  играл  в  солдаты.  Он  с  пылом  размахивал
деревянной саблей; его пухлые  щеки  румянились,  а  теперь  они  ввалились,
пожелтели  и  как   будто   покрылись   рубцами...   Он   открывает   глаза,
осматривается, покачивает головой и предается  сожалениям  о  тех  временах,
когда война  и  слава  вызывали  в  нем  чистое,  восторженное  чувство.  Он
прикрывает глаза рукой, чтоб удержать это видение.
     Теперь он вспоминает другое.
     В тех же краях, на горе, он в первый раз увидел  Клеманс.  Она  прошла,
вся залитая солнцем. У нее в руках была охапка  соломы,  -  по  сравнению  с
золотыми волосами солома казалась бурой. Во второй раз она шла  с  подругой.
Они  остановились  обе,  чтобы  поглядеть  на  него.  Он  услышал  шепот   и
обернулся. Заметив, что он их видит, они убежали, шелестя  юбками  и  звонко
смеясь.
     На том же месте он с Клеманс впоследствии построил дом. Перед  домом  -
виноградник (Фуйяд ухаживал за ним, надев  свою  любимую  соломенную  шляпу,
которую он носил во все времена года).
     У входа в сад -  хорошо  знакомый  розовый  куст,  который  пользовался
своими шипами только для того, чтобы ласково удерживать Фуйяда.
     Вернется ли Фуйяд домой? Он слишком  глубоко  заглянул  в  прошлое;  он
видит будущее во всей его ужасной наготе. Он думает о потерях своего  полка,
тающего  при  каждом  обстреле,  о  жестоких  испытаниях,  боях,   болезнях,
истощении...
     Он встает, откашливается, чтобы  избавиться  от  всего,  что  было,  от
всего, что будет. И вот опять ледяной ветер, мрак, люди, тоскливо  ожидающие
вечера; он возвращается к действительности и опять начинает дрожать.
     Сделав несколько шагов, он натыкается на  солдат.  Чтобы  рассеяться  и
утешиться, они вполголоса говорят о еде.
     - У нас, - говорит кто-то, - пекут хлебы круглые, большие,  как  колеса
от телеги.
     И он радостно таращит глаза, словно желая увидеть эти хлебы.
     - У нас, - вмешивается в разговор бедный южанин,  -  праздничные  обеды
тянутся так долго, что свежий хлеб к концу обеда черствеет!
     - У нас  есть  винцо...  Как  будто  простенькое,  а  если  в  нем  нет
пятнадцати градусов, это уже не то!
     Тогда Фуйяд принимается рассказывать  о  темно-красном,  почти  лиловом
вине; оно хорошо для смесей, как будто создано для этого.
     - А у нас, - говорит беарнец, - есть вино жюрансон,  но  настоящее,  не
такое, какое выдают за жюрансон в Париже. Я знаком с одним виноделом...
     - Если приедешь к нам, - говорит Фуйяд, - увидишь: у меня  есть  мускат
всех сортов, всех оттенков; можно подумать: это образчики  шелков.  Приезжай
ко мне на месяц, дружок! Каждый день буду угощать тебя другим вином!
     - Вот кутнем! - восклицает благодарный солдат.
     Разговоры о вине приводят Фуйяда  в  волнение;  они  напоминают  теплый
запах чеснока южной кухни.  Запахи  водки,  вин  и  ликеров  ударяют  ему  в
голову, хотя в сарае завывает ветер.
     Фуйяд  внезапно  вспоминает,  что  в  деревне,  где  мы  стоим,   живет
виноторговец Маньяк, родом из Безье. Этот Маньяк сказал ему: "Заходи ко  мне
на днях, мы разопьем винцо из наших краев, черт возьми!  У  меня  припрятано
несколько бутылок; пальчики, брат, оближешь!"
     Эта возможность вдруг ослепляет Фуйяда. По  всему  его  телу  пробегает
дрожь от удовольствия; теперь он знает, что делать... Выпить южного вина,  и
даже вина из его родных мест, выпить много! Увидеть жизнь  опять  в  розовом
свете, хотя бы на один денек! Да, да, ему нужно выпить; он мечтает  напиться
пьяным.
     Он немедленно покидает собеседников и тут же идет к Маньяку.
     Но на пороге он натыкается на капрала  Бруайе,  который  перебегает  от
сарая к сараю и выкрикивает у каждой двери:
     - Марш слушать приказ по полку!
     Рота собирается и  строится  в  каре  на  глинистом  пригорке,  где  от
походной кухни к дождю примешивается копоть.
     "Пойду выпить после чтения приказа!" - решает Фуйяд.
     Он  слушает  этот  приказ  рассеянно,  поглощенный  своей  мыслью.   Но
все-таки он слышит, как начальник читает: "Строго  запрещается  выходить  до
семнадцати часов и после двадцати часов", - и капитан, не  обращая  внимания
на единодушный ропот солдат, поясняет приказ высшего начальства:
     - Здесь  штаб  дивизии.  Пока  вы  будете  здесь,   не   показывайтесь!
Прячьтесь! Если дивизионный генерал увидит кого-нибудь из вас на  улице,  он
сейчас же пошлет вас в наряд, на работу. Чтоб ни один  солдат  не  попадался
ему на глаза! Не выходить весь день! Делайте, что хотите,  лишь  бы  вас  не
было видно.
     И все возвращаются в сарай.


x x x

     Два часа. Только через три часа, когда  совсем  стемнеет,  можно  будет
безнаказанно выйти на улицу.
     А пока -  спать?  Фуйяду  спать  больше  не  хочется;  его  взволновала
надежда выпить. А кроме того, если поспать днем, ночью не уснешь.  Ну,  нет!
Лежать с открытыми глазами всю ночь, да это страшней кошмара!
     Погода стала еще хуже. Дождь и ветер усиливаются и снаружи и внутри...
     Как же быть, раз нельзя ни оставаться неподвижным, ни сесть,  ни  лечь,
ни погулять, ни работать?
     Усталых,  продрогших  солдат  все  больше  охватывает   отчаяние;   они
томятся, не знают, что с собой делать.
     - Черт подери, до чего же здесь скверно!
     Эти слова покинутых людей раздаются, как жалобный вопль о помощи.
     И бессознательно  они  предаются  единственному  возможному  занятию  -
начинают топтаться, ходить взад и вперед, чтобы не замерзнуть.
     И вот они принимаются шагать быстро-быстро, вдоль и поперек,  по  этому
узкому  помещению,  в  котором  всего-то  несколько  шагов;  ходят   кругом,
сталкиваются,  задевают  друг  друга,  ежатся,  прячут   руки   в   карманы,
притоптывают. Ветер настигает их даже  на  соломе,  они  кажутся  городскими
нищими,  ожидающими  под  нависшим  зимним  небом,  когда  откроется   дверь
какого-нибудь благотворительного учреждения. Но  для  этих  людей  дверь  не
откроется. Разве только через четыре дня, вечером, когда их опять погонят  в
окопы.
     Кокон одиноко сидит на корточках в темном углу. Его кусают вши,  но  он
ослабел от холода и сырости, не решается переменить белье  и  не  двигается,
отдав себя на съедение вшам.
     Но вот уже скоро пять часов вечера. Фуйяд снова мечтает о вине и  ждет,
храня в душе эту надежду.
     - Который час? Без четверти пять... Без пяти пять... Айда!
     Он выходит в черную ночь. Перепрыгивая через лужи, шлепая по грязи,  он
направляется к заведению  Маньяка,  щедрого,  словоохотливого  южанина.  Под
дождем, в чернильном мраке, с большим трудом  отыскивает  дверь.  Боже  мой,
она заперта! Фуйяд зажигает спичку и,  прикрывая  огонек  большой  костлявой
рукой, как абажуром, читает зловещую надпись: "Заведение закрыто".  Наверно,
Маньяк за  какое-нибудь  нарушение  правил  изгнан  во  тьму  и  обречен  на
праздность: ему запретили торговать. Фуйяд  поворачивается,  идет  прочь  от
кабачка, который стал для его земляка тюрьмой, но не отказывается  от  своей
мечты... Он пойдет в другой кабачок, выпьет простого вина за деньги,  вот  и
все.
     Он сует руку в  карман,  нащупывает  кошелек.  Кошелек  на  месте.  Там
должно  быть  тридцать  семь  су.  Конечно,  это  не  золотые  россыпи,   но
все-таки...
     Вдруг  Фуйяд  останавливается  и  хлопает  себя  по   лбу.   Его   лицо
вытягивается, искажается ужасной, невидимой в темноте гримасой.
     Нет, у него больше нет тридцати семи су! Эх ты,  старый  дурак!  Забыл,
что накануне  купил  коробку  сардинок  (ведь  так  надоели  казенные  серые
макароны) и еще угостил вином сапожников, которые починили ему башмаки.
     Беда! Осталось, наверно, только тринадцать су!
     Чтоб опьянеть как следует и забыть теперешнюю жизнь,  ему  надо  выпить
добрых полтора  литра,  черт  подери!  А  здесь  литр  красного  вина  стоит
двадцать одно су. Не хватает!
     Он озирается в темноте. Ищет. Может  быть,  найдется  товарищ,  который
даст взаймы денег или угостит вином. Но  кто,  кто?  Во  всяком  случае,  не
Бекюв: ведь у него только и есть что "крестная"  (она  посылает  ему  каждые
две недели табаку и почтовой бумаги). Не Барк: он не захочет;  не  Блер:  он
скуп и не поймет. Не Бике: он, кажется, сердится на Фуйяда;  не  Пепен:  сам
клянчит и не платит, даже когда приглашает выпить. Эх,  если  бы  здесь  был
Вольпат! Есть еще Мениль  Андре,  но  Фуйяд  уже  должен  ему  за  несколько
угощений. А капрал Бертран? Нет,  Фуйяд  послал  его  к  черту  в  ответ  на
какое-то замечание, и теперь  они  смотрят  друг  на  друга  косо.  Фарфаде?
Фарфаде никогда с ним  не  разговаривает.  Нет,  он  чувствует,  что  нельзя
попросить у Фарфаде. Да и зачем  -  черт  подери!  -  искать  избавителей  в
собственном воображении? Где сейчас все эти люди?
     Он  медленно  идет  обратно  на  стоянку.  Потом  вдруг  бессознательно
поворачивает  и  опять  идет  вперед  нерешительным   шагом.   Он   все-таки
попробует. Может быть, люди, которые уже сидят за столиками... В час,  когда
тьма спускается на землю, он подходит к центру деревни.
     Освещенные двери и окна кабачков отражаются в лужах на  главной  улице.
Через каждые двадцать шагов - кабачок. Чернеют  фигуры  солдат;  чаще  всего
они идут вниз по улице целой  компанией.  Когда  проезжает  автомобиль,  все
сторонятся,  освещенные  фарами  и  забрызганные   грязью,   расплескиваемой
колесами по всей улице.
     Кабачки полны  солдат.  В  запотевшие  окна  видно,  что  везде  битком
набито.
     Фуйяд входит наудачу в  кабачок.  Уже  на  пороге  его  умиляет  теплый
воздух, свет, запах и гул голосов. Что ни говори, все это  обрывки  прошлого
в настоящем.
     Он протискивается между  столиков,  обходит  их,  задевает,  оглядывает
всех посетителей. Увы! Он здесь никого не знает.
     В другом кабачке - то же самое. Не везет Фуйяду! Как он  ни  вытягивает
шею, как ни старается найти знакомого среди всех этих людей,  которые  пьют,
беседуют или сидят в одиночку и пишут письма,  -  все  напрасно!  Он  -  как
нищий. Никто не обращает на него внимания.
     Не найдя никого, кто бы пришел ему на помощь, он решается  купить  вина
хотя бы на оставшиеся гроши. Он подходит к стойке...
     - Полбутылки вина, да хорошего!..
     - Белого?
     - Ну да!
     - Ты,  парень,  видно,  с  юга,  -  говорит  хозяйка,  протягивает  ему
бутылочку и стакан и получает двенадцать су.
     Он садится у края стола, уже занятого четырьмя посетителями,  играющими
в "манилью"; он до краев наполняет стакан, выпивает и опять наполняет его.
     - Эй, за твое здоровье! Смотри не разбей  стакана!  -  вдруг  орет  над
самым ухом Фуйяда новый посетитель в грязной синей  куртке;  у  него  густые
сросшиеся брови, бледное лицо,  коническая  голова  и  большие  оттопыренные
уши. Это оружейник Арленг.
     Не очень красиво сидеть одному за бутылкой  перед  товарищем,  которому
явно хочется выпить.  Но  Фуйяд  делает  вид,  что  не  понимает  вожделений
Арленга, который вертится перед ним с  просительной  улыбкой.  Фуйяд  залпом
выпивает стакан. Тогда Арленг поворачивается к нему спиной  и  ворчит:  "Эти
южане не очень-то любят делиться! Жадюги!"
     Фуйяд подпирает подбородок кулаками  и  смотрит  невидящими  глазами  в
угол кабачка, где солдаты толпятся, теснятся, толкаются, стараясь пройти.
     Конечно, это белое винцо недурно, но что эти жалкие капли для  жаждущей
пустыни? Тоска оставила Фуйяда ненадолго. И вернулась.
     Фуйяд  встает.  Выпить  пришлось  только  два  стакана,  а  в  кошельке
осталось только  одно  су.  Собрав  последние  силы,  он  заходит  в  другой
кабачок, напрасно ищет там знакомых и,  уходя,  бормочет,  чтобы  не  выдать
себя: "Черт бы его побрал! Эта скотина никогда не приходит вовремя!"
     Он возвращается в сарай. Там по-прежнему шумит  ветер  и  дождь.  Фуйяд
зажигает огарок и при  свете  пламени,  которое  отчаянно  трепещет,  словно
пытаясь улететь, идет взглянуть на Лабри.
     С огарком в руке он садится на корточки перед бедной  собакой,  которая
умрет, может быть, раньше его. Лабри спит чутко, он приоткрывает  один  глаз
и виляет хвостом.
     Фуйяд гладит собаку и тихо говорит:
     - Ничего не поделаешь! Ничего!
     Больше он ничего не хочет прибавить, чтоб  не  огорчать  Лабри;  собака
соглашается с ним, кивает головой и опять закрывает глаза.
     Фуйяд встает с трудом (у него ломит  суставы),  идет  спать.  Теперь  у
него только одна надежда - заснуть, чтобы кончился этот мрачный  день,  этот
день  небытия,  один  из  многих  дней,  которые  придется  еще   героически
вытерпеть, пережить, пока не наступит последний  день  войны  или  последний
день жизни.


XII

ПОРТИК

     - Туман. Хочешь туда пойти?
     Это спрашивает меня Потерло. Он  поворачивается  ко  мне.  Его  славное
лицо кажется прозрачным от света голубых глаз.
     Потерло - родом из Суше; с тех пор  как  наши  выбили  немцев  из  этой
деревни, он хочет увидеть места, где жил счастливо в те времена,  когда  еще
был свободным человеком.
     Это опасное паломничество. Не потому, что  мы  далеко:  до  Суше  рукой
подать. Мы уже полгода живем и работаем  в  окопах  и  ходах  сообщения  так
близко, что, кажется, можно услышать голоса из  этой  деревни.  Надо  только
вылезти прямо отсюда на Бетюнскую дорогу: вдоль нее тянутся окопы;  под  ней
прорыты ячейки наших прикрытий; надо пройти  четыреста  или  пятьсот  метров
вниз по этой дороге,  и  попадешь  в  Суше.  Но  все  эти  места  неприятель
постоянно обстреливает. После своего отступления он  осыпает  их  снарядами,
которые время от времени сотрясают нас  в  наших  подземельях  и  мечут  над
насыпью огромные черные гейзеры из земли и разных обломков или  столбы  дыма
высотой с  церковь.  Зачем  немцы  бомбардируют  Суше?  Неизвестно.  В  этой
деревне, не раз переходившей из рук в руки,  не  осталось  больше  никого  и
ничего.
     Но в это утро нас обволакивает  густой  туман,  и  под  этим  покровом,
который небо накинуло на землю, можно рискнуть...  По  крайней  мере,  можно
быть  уверенным,  что  нас   не   заметят.   Туманом   герметически   закрыт
усовершенствованный глаз -  немецкая  "колбаса",  которая,  наверно,  где-то
там, в небе, окутана  этой  ватой;  туман  стоит  легкой,  но  непроницаемой
стеной между нашими линиями и немецкими наблюдательными пунктами в  Лансе  и
Ангре.
     - Ладно, пойдем! - отвечаю я на вопрос Потерло.
     Мы посвятили в наш план унтера Барта;  он  кивает  головой  и  опускает
веки, давая нам понять, что закрывает на это глаза.
     Мы вылезаем из траншеи и выходим на Бетюнскую дорогу.
     Днем я здесь в первый раз. Раньше мы видели эту страшную дорогу  только
издали;  в  темноте,  согнувшись,  под  пулями,  мы  не  раз  перебегали  ее
вприпрыжку.
     - Так пойдем, брат?
     Через несколько  шагов  Потерло  останавливается  посреди  дороги,  где
нависли растрепанные хлопья тумана; он таращит голубые глаза и  приоткрывает
красный рот.
     - Ну и ну!.. - бормочет он.
     Я оборачиваюсь к нему; он указывает мне на дорогу,  покачивает  головой
и говорит:
     - Вот она. Господи! И подумать, что это она!.. Да я ее знаю так, что  с
закрытыми глазами увижу  ее  точно  такой  же,  какой  она  была;  она  даже
мерещится мне. А теперь и смотреть на нее  страшно!  Какая  была  прекрасная
дорога, вся обсажена высокими деревьями... А теперь?.. Погляди, до  чего  ее
искалечили!.. Погляди: окопы по обеим сторонам,  вдоль  всей  дороги!  Камни
разбиты,  истолчены,  деревья  вырваны  с  корнем,  раскиданы,   расщеплены,
обуглены, пробиты пулями, а  вот  это  -  прямо  шумовка!  Эх,  брат,  ты  и
представить себе не можешь, какая это была прекрасная дорога!
     Он идет дальше и на каждом шагу ужасается.
     В самом деле, дорога чудовищна: по обе стороны ее зарылись  две  армии,
уцепились за нее и полтора года ее  истязают;  над  этой  дорогой  пролетают
только  пули  и  целые  стаи,  целые  тучи  снарядов;  они  ее  избороздили,
взъерошили, засыпали землей, снесенной  с  полей,  разрыли  и  вывернули  до
самых  недр.  Это  проклятый  путь,  бесцветный,  ободранный,   зловещий   и
величественный.
     - Если бы ты знал ее раньше!  Она  была  чистая  и  прямая,  -  говорит
Потерло. - Все деревья  стояли  на  месте,  везде  были  цветы,  похожие  на
бабочек; здесь всегда с тобой кто-нибудь  приветливо  здоровался:  проходила
женщина  с  двумя  корзинами,  или  люди  проезжали  на  двуколке  и  громко
разговаривали, а их блузы раздувались на  ветру.  Эх,  хорошо  здесь  раньше
жилось!
     Он идет дальше к брустверам, к берегам  реки  туманов,  протекающей  по
руслу дороги. Он нагибается и останавливается у еле  заметных  бугорков,  на
которых чернеют могильные кресты; вбитые там и  сям  в  стену  туманов,  они
напоминают вехи крестного пути, изображенные  в  церквах.  Я  зову  Потерло.
Если идти похоронным шагом, мы не доберемся. Пошли!
     Мы подходим к скату; я шагаю впереди; Потерло  тащится  сзади,  опустив
голову,  поглощенный  своими  мыслями,  тщетно  стараясь  разглядеть  родные
места. Здесь дорога понижается. С  севера  она  прикрыта  выступом.  В  этом
защищенном месте еще есть кой-какое движение.
     На грязном, большом пустыре, поросшем сожженной  травой,  рядами  лежат
мертвецы. Их приносят сюда по ночам, очищая окопы или равнину.  Они  ждут  -
многие уже давно, - когда их перенесут на кладбище, в тыл.
     Мы тихо подходим к ним.  Они  тесно  прижались  друг  к  другу:  каждый
окаменел в  той  позе,  в  какой  его  застигла  смерть.  У  некоторых  лицо
заплесневело, кожа словно заржавела, пожелтела, покрылась  черными  точками.
У многих лицо совсем черное, смоляное;  губы  распухли:  это  раздутые,  как
пузыри, негритянские головы. А ведь здесь лежат не  негры.  Между  двух  тел
торчит чья-то отрубленная кисть руки с  клубком  оборванных  жил.  Другие  -
бесформенные, загаженные  глыбы;  среди  них  разбросаны  какие-то  предметы
снаряжения или  куски  костей.  Дальше  лежит  труп,  который  был  в  таком
состоянии, что его пришлось втиснуть в проволочную  сетку,  прикрепленную  к
концам кола, чтобы тело не рассыпалось по дороге. Его принесли сюда,  словно
какой-то комок; он так и  лежит  в  металлическом  гамаке.  Ни  верхней,  ни
нижней части тела не  узнать;  в  этой  каше  виден  только  зияющий  карман
штанов. Из него выползает и вползает обратно какое-то насекомое.
     Над трупами летают письма; они выпали из карманов или подсумков,  когда
мертвецов клали на землю.  Я  нагибаюсь  и  на  запачканном  клочке  бумаги,
бьющемся на ветру, разбираю следующую фразу: "Дорогой Анри,  какая  чудесная
погода в день твоих именин!" Мертвец лежит на животе;  глубокой  бороздой  у
него рассечена от бедра до бедра поясница; голова вывернута; вместо глаза  -
пустая впадина; висок, щека и шея поросли чем-то вроде мха.
     Омерзительная вонь разносится ветром над этими мертвецами и  над  кучей
отбросов: здесь валяются клочья  парусины,  обмотки,  лохмотья,  измаранные,
пропитанные запекшейся кровью,  обугленные,  заскорузлые,  землистые  и  уже
истлевшие; они кишат  червями.  Неприятно!  Мы  переглядываемся,  покачиваем
головой,  не  решаясь  сказать  вслух,  что  плохо  пахнет.  И  все-таки  не
торопимся уйти.
     В  тумане  появляются  сгорбленные  люди;   они   что-то   несут.   Это
санитары-носильщики, нагруженные  новым  трупом.  Старые,  худые,  они  идут
медленно, кряхтят, потеют, гримасничают от  усилий.  Нести  вдвоем  мертвеца
через ходы сообщения, по