ы есть и пить! Об этом деле, об его  чудесных
выгодах уже много толковали. Собрали деньги и решили на этот раз рискнуть  и
позволить себе такую роскошь.
     Но можно ли будет это устроить? Многие  помещения  уже  заняты.  Не  мы
одни пришли сюда  с  мечтой  об  удобствах;  придется  побегать  взапуски  в
поисках стола.
     За нашей ротой идут еще три другие, а четыре уже пришли до нас, да  еще
будут полуказенные столовки для санитаров, писарей,  ездовых,  ординарцев  и
других; казенные столовки для унтер-офицеров и что там еще?.. Все  эти  люди
сильней простых рядовых; у них больше свободы действий и  возможностей;  они
могут заблаговременно осуществить свои замыслы. И  пока  мы  еще  шагаем  по
четверо в ряд  к  сараю,  отведенному  для  нашего  взвода,  на  завоеванных
порогах уже стоят эти волшебники и хлопочут по хозяйству.
     Тирет блеет и мычит:
     - Вот и хлев!
     Довольно большой сарай. Рубленая солома;  наши  шаги  поднимают  облако
пыли; пахнет нужником. Но это -  более  или  менее  закрытое  помещение.  Мы
садимся и снимаем с себя ношу.
     Те, кто лишний раз мечтал о каком-то рае, лишний раз остаются с носом.
     - Послушай, да ведь здесь так же паршиво, как везде.
     - Один черт.
     - Ну да!
     - Ясное дело...


     Но нельзя терять время на разговоры. Предстоит изловчиться и  опередить
других; это называется "система И" (извернуться  и  изловчиться).  Изо  всех
сил и как можно скорей! Мы спешим. Хотя поясницу ломит и  ноги  разбиты,  мы
делаем  последнее  неистовое  усилие,  от  которого  будет   зависеть   наше
благополучие в течение целой недели.
     Наш  отряд  разделяется  на  два  патруля:  они  выходят  рысцой,  один
направо, другой налево, на  улицу,  уже  запруженную  озабоченными,  ищущими
солдатами; все эти кучки следят одна за другой и... торопятся. Кое-где  даже
сталкиваются и переругиваются.
     - Начнем с того конца! Сейчас же! Иначе мы прозеваем!..
     Все это представляется мне каким-то  отчаянным  сражением  между  всеми
солдатами на улицах только что занятой деревни.
     - Нам, - говорит Мартро, - все приходится брать с бою, все!


x x x

     Мы обходим дома, стучим в каждую дверь, робко  здороваемся,  предлагаем
себя, как ненужный товар. Раздается чей-то голос:
     - Мадам, нет ли у вас уголка для солдатиков? Мы заплатим.
     - Нет, у меня стоят офицеры! - или: - Унтер-офицеры;  -  или:  -  Здесь
столовка  для  музыкантов...  для  писарей...  для  почтарей...  для  господ
санитаров из лазарета и т.д.
     Сколько хлопот! Перед нами закрываются все приоткрывшиеся двери,  а  мы
по ту сторону порога переглядываемся, и в наших глазах все меньше надежды.
     - Господи! Вот увидишь, мы не найдем ничего, - ворчит Барк.  -  Слишком
много разной швали успело устроиться до нас! Вот дерьмо!
     Толпа повсюду растет. Все три улицы начинают чернеть и  наполняться  по
закону сообщающихся сосудов. По дороге нам попадаются жители:  старики,  или
уродливые  скрюченные  мужчины,  или  заморыши  с  перекошенной  рожей,  или
молодые люди,  от  которых  веет  тайной  скрытых  болезней  и  политических
связей.  Много  старух  в  нижних  юбках  и  девушек,  тучных,   пухлощеких,
покачивающихся, как белые гусыни.
     Вдруг, между двумя домами, на какой-то улочке, мне является видение:  в
темноте мелькает женщина...
     Это Эдокси! Эдокси, женщина-лань; это ее на  равнине  преследовал,  как
фавн, Ламюз в то утро, когда мы  вели  раненого  Вольпата  и  Фуйяда  и  она
появилась перед нами на опушке леса, как бы соединенная с Фарфаде улыбкой.
     Она-то и озарила, словно  неожиданное  сияние,  эту  улочку.  Но  вдруг
исчезла за выступом стены, и все опять погрузилось  во  мрак...  Она  здесь?
Уже?  Значит,  она  следовала  за   нами   в   нашем   долгом,   мучительном
странствовании?.. Ее тянет к нам...
     Да, это бросается в глаза: я видел ее только минуту,  в  светлом  уборе
ее волос, но заметил, что она задумчива и озабоченна.
     Ламюз идет вслед за мной и ее не замечает. Я ему о ней  не  говорю.  Он
еще успеет заметить это прекрасное пламя, он рвется всем  существом  к  этой
женщине, но она убегает от него, как блуждающий  огонек.  Впрочем,  пока  мы
слишком заняты делами. Надо во что бы то ни стало завоевать  желанный  угол.
С настойчивостью отчаявшихся людей мы опять идем на поиски. Нас увлекает  за
собой Барк. Он принял это дело  близко  к  сердцу.  Он  весь  трепещет,  его
обсыпанный пылью хохолок тоже дрожит. Он нас ведет, принюхиваясь к  воздуху.
Он предлагает нам попытаться проникнуть в эту желтую дверь. Вперед!


     У  желтой  двери  показывается  согбенная  фигура:  поставив  ногу   на
дорожный столб, Блер очищает ножом заскорузлый сапог и сдирает с  него  слой
известки... Он словно занимается лепкой.
     - У тебя никогда не было таких белых ног, - поддразнивает его Барк.
     - Ладно, шутки в сторону, - говорит Блер,  -  ты  не  знаешь,  где  эта
повозка?
     Он поясняет:
     - Хочу разыскать зубоврачебную повозку,  чтобы  мне  вырвали  последние
старые костяшки и вставили челюсть.  Говорят,  эта  повозка  зубодера  стоит
здесь.
     Он складывает нож, прячет его в карман и идет вдоль стены,  поглощенный
мыслью о воскрешении своей челюсти...
     Лишний раз мы клянчим, как нищие, повторяя все те же словечки:
     - Здравствуйте, мадам! Нет ли у вас уголка для  еды?  Мы  заплатим,  мы
заплатим, ясное дело...
     - Нет...
     При свете  низкого  оконца,  как  в  аквариуме,  показывается  странное
плоское лицо старика, перерезанное морщинами,  похожее  на  страницу  старой
рукописи.
     - У тебя ведь есть сарайчик?
     - В сарайчике тоже нет места: там стирают белье...
     Барк подхватывает эти слова на лету:
     - Все-таки, может быть, подойдет. Можно взглянуть?
     - Там стирают, - бормочет женщина, продолжая подметать пол.
     - Знаете,  -  скорчив  любезную  мину,  говорит  Барк,  -  мы  ведь  не
какие-нибудь буяны, что напьются и скандалят. Можно взглянуть, а?
     Баба перестает мести. Она худая и плоская. Кофта висит на ней,  как  на
вешалке. У  нее  невыразительное,  застывшее,  словно  картонное  лицо.  Она
смотрит на нас и нерешительно, нехотя ведет нас в темную-темную  глинобитную
конуру, заваленную грязным бельем.
     - Великолепно! - искренне восклицает Ламюз.
     - Славная девчурка! - говорит Барк и треплет по  щеке  пухлую,  румяную
девочку, которая разглядывает нас, задрав грязный носик. - Мадам, это ваша?
     - А этот?  -  решается  спросить  Мартро,  показывая  на  откормленного
ребенка, с тугими, как пузырь, щечками, вымазанными в варенье и пыли.
     Мартро робко пытается приласкать чумазого, липкого малыша.
     Женщина не удостаивает ответом.
     Мы топчемся, юлим,  хихикаем,  словно  нищие,  мольбы  которых  еще  не
услышаны.
     - Хоть бы эта старая стерва согласилась! - с  тревогой  шепчет  мне  на
ухо Ламюз. - Здесь отлично, а везде уже занято.
     - Стола нет, - наконец говорит женщина.
     - О столе не беспокойтесь! - восклицает Барк. - Да  вот  в  углу  стоит
старая дверь. Она будет нам столом.
     - Нет,  вы  мне  тут  все  разбросаете  и  перевернете  вверх  дном!  -
недоверчиво  отвечает  картонная  женщина,  явно  жалея,  что  сразу  же  не
прогнала нас.
     - Право, не беспокойтесь! Да сейчас увидите сами!  Эй,  Ламюз,  подсоби
мне, дружище.
     Мы кладем старую дверь на две бочки. Карга недовольно смотрит.
     - Немножко почистить ее, и все будет отлично, - говорю я.
     - Да, мамаша,  хорошенько  провести  метлой:  это  будет  лучше  всякой
скатерти!
     Она не знает, что ответить, и смотрит на нас с ненавистью.
     - У меня только два табурета, а вас-то сколько?
     - Около дюжины.
     - Дюжина! Господи Иисусе!
     - Ничего! Устроимся! Вот здесь есть доска; вот и скамья готова.  Верно,
Ламюз?
     - Ну, ясное дело! - отвечает Ламюз.
     - Эта доска мне нужна, - заявляет женщина.  -  У  меня  до  вас  стояли
солдаты, они уже пробовали ее взять.
     - Да мы ведь не жулики, - сдержанно замечает Ламюз, чтоб не  рассердить
женщину, от которой зависит все наше благополучие.
     - Я о вас не говорю, но,  знаете,  солдаты  портят  все.  Беда  с  этой
войной!
     - Значит,  сколько  это  выйдет,  за  стол  напрокат  и  за  то,   чтоб
что-нибудь разогреть на плите?
     - Двадцать су в  день,  -  нехотя  бурчит  хозяйка,  словно  мы  у  нее
вымогаем эту сумму.
     - Дороговато! - говорит Ламюз.
     - Так платили другие, что стояли до вас. И  какие  были  славные  люди:
давали  нам  свои  харчи!  Я  знаю,  что  для  солдат  это  нетрудно.  Если,
по-вашему, это дорого, я сейчас же найду других охотников  на  эту  комнату,
на этот стол и печь. Их будет меньше двенадцати. Ко мне все  время  ходят  и
заплатят подороже, если мы захотим. Подумайте, двенадцать человек!
     - Я  сказал:  "Дороговато!"  -  но  в  конце  концов  ладно!  -  спешит
прибавить Ламюз. - Как, ребята?
     Он задал этот вопрос только для проформы. Мы соглашаемся.
     - Выпить бы! - говорит Ламюз. - Продаете винцо?
     - Нет, - отвечает баба.
     И голосом, дрожащим от гнева, прибавляет:
     - Вы понимаете, военные власти заставляют нас продавать вино не  дороже
пятнадцати су! Пятнадцать су! Веда с этой проклятой войной! На  ней  теряешь
деньги! Подумайте: пятнадцать су! Вот я и не продаю вина. У  меня,  конечно,
есть вино, но только для себя. Конечно, иногда,  чтоб  услужить,  я  уступаю
его знакомым, людям толковым, но, вы сами понимаете, не по пятнадцати су!
     Ламюз принадлежит к людям толковым.  Он  хватается  за  флягу,  которая
всегда висит у него на поясе.
     - Дайте мне литр! Сколько будет стоить?
     - Двадцать два су - я продаю по своей  цене.  И,  знаете,  это  только,
чтоб вам услужить: вы ведь военные.
     Барк теряет терпение и что-то ворчит про себя.  Баба  бросает  на  него
злобный взгляд и делает вид, что хочет вернуть флягу Ламюзу.
     Но Ламюз окрылен надеждой наконец выпить; он багровеет, как будто  вино
уже разлилось по его жилам; он спешит прибавить:
     - Не  беспокойтесь,  мамаша,  это  останется  между  нами,  мы  вас  не
выдадим!
     Она стоит  неподвижно  и  возмущается  установленными  ценами.  И  вот,
охваченный  страстным  желанием  выпить,  Ламюз   окончательно   сдается   и
унижается до того, что говорит:
     - Ничего  не  поделаешь,  мадам.  Известно,  народ  военный!  Что   они
смыслят!
     Хозяйка ведет нас в погреб.  Он  уставлен  тремя  бочками  внушительных
размеров.
     - Это и есть ваш запасец?
     - Шельма старуха, - ворчит Барк.
     Ведьма оборачивается и злобно восклицает:
     - А вы бы небось хотели; чтоб мы разорились на этой проклятой войне!  И
так теряем деньги то на одном, то на другом!
     - На чем? - настаивает Барк.
     - Сразу видно, что вам не приходится рисковать своими деньгами!
     - Конечно, мы ведь рискуем только своей шкурой!
     Мы вмешиваемся в  разговор,  опасаясь,  как  бы  он  не  принял  дурной
оборот.
     Вдруг кто-то дергает дверь погреба, и раздается мужской голос:
     - Эй, Пальмира!
     Хозяйка уходит, ковыляя, предусмотрительно оставив дверь открытой.
     - Здорово! Тут славное винцо! - говорит Ламюз.
     - Вот гады! - бормочет  Барк;  он  никак  не  может  успокоиться  после
подобного приема.
     - Стыд и срам! - говорит Мартро.
     - Можно подумать, что ты это видишь в первый раз!
     - А  ты  тоже  хорош,  кисляй!  -  возмущается  Барк.  -  Старуха   нас
обворовывает, а ты ей сладким голосом говоришь: "Ничего не поделаешь,  народ
военный!" Совести у тебя нет!
     - А что еще сказать? Значит, лучше затянуть пояс потуже? Не было бы  ни
жратвы, ни выпивки! Если б она потребовала с нас за вино по  сорок  су,  все
равно пришлось бы платить. Правда? Так вот,  мы  еще  должны  почитать  себя
счастливыми. Признаюсь, я уж боялся, что она не согласится.
     - Известно, везде и всегда одна и та же история, а все-таки...
     - Да, нечего сказать, мирные  жители  ловко  обделывают  свои  делишки!
Конечно, кое-кто из них разбогатеет. Не всем же рисковать своей шкурой!
     - Эх, славный народ в восточных областях!
     - Да и северяне тоже хороши!
     - ...Они встречают нас с распростертыми объятиями!..
     - Скорее, с протянутой рукой...
     - Говорят тебе, - повторяет Мартро, - что это стыд и срамота.
     - Заткнись! Вот опять эта стерва!
     Мы идем известить товарищей о нашей удаче; потом  за  покупками.  Когда
мы возвращаемся в новую столовую, там уже хлопочут;  готовят  завтрак.  Барк
пошел получать наши доли  провизии  и  благодаря  личным  связям  с  главным
поваром,  хоть  и  принципиальным  противником  подобного  деления,  получил
картошку и мясо на пятнадцать человек.
     Он купил топленого свиного сала  -  комок  за  четырнадцать  су:  будет
жареная картошка. Он еще купил зеленого горошку в консервах:  четыре  банки.
А банка телячьего студня Андре Мениля будет нашей закуской.
     - Вкусно поедим! - с восхищением говорит Ламюз.


x x x

     Мы осматриваем кухню. Барк с довольным  видом  ходит  вокруг  чугунной,
тяжело дышащей плиты, занимающей целую стену этого помещения.
     - Я поставил еще один котелок, - шепчет он мне.
     Он приподнимает крышку.
     - Огонь не очень-то сильный. Вот уж полчаса,  как  я  положил  мясо,  а
вода все чистая.
     Через минуту он уже спорит с хозяйкой из-за этого добавочного  котелка.
Хозяйка кричит, что ей теперь  не  хватает  места  на  плите;  ведь  солдаты
говорили, что им нужна только одна кастрюля; она и  поверила;  если  бы  она
знала, что будет столько хлопот, она бы не сдала  комнаты.  Барк  добродушно
отшучивается, и ему удается успокоить это чудовище.
     Один за другим приходят и остальные. Они  подмигивают,  потирают  руки,
предаются сладким мечтаниям, предвкушая пир, словно гости на свадьбе.
     Попадая с улицы в эту черную конуру,  они  слепнут  и  несколько  минут
стоят растерянные, как совы.
     - Не очень-то светло! - говорит Мениль Жозеф.
     - Ну, старина, чего тебе еще надо?
     Остальные хором восклицают:
     - Здесь прямо великолепно!
     Все утвердительно кивают головой.
     Происшествие: Фарфаде неосмотрительно  задел  плечом  влажную,  грязную
стену; на куртке осталось большое пятно, такое черное, что  его  видно  даже
здесь, хотя темно, как  в  погребе.  Опрятный  Фарфаде  ворчит  и,  стараясь
больше не прикасаться к  стене,  натыкается  на  стол  и  роняет  ложку.  Он
нагибается и шарит по корявому полу, где годами  в  тишине  оседала  пыль  и
паутина. Наконец ложка найдена;  она  вся  в  черной  пыли,  с  нее  свисают
какие-то нити и волокна. Уронить здесь что-нибудь -  это  целая  катастрофа.
Здесь надо двигаться осторожно.
     Ламюз кладет между двумя приборами руку, жирную, как окорок.
     - Ну, к столу!
     Мы  приступаем  к  еде.  Обед  обильный  и   тонкий.   Гул   разговоров
смешивается со звоном опорожняемых  бутылок  и  чавканьем  полных  ртов.  Мы
наслаждаемся вдвойне: ведь мы едим сидя; сквозь отдушину  пробивается  свет;
он озаряет угол стола, один прибор, козырек, глаз.  Я  украдкой  посматриваю
на этот мрачный пир, где веселье бьет через край.
     Бике  рассказывает,  как  ему  пришлось  искать  прачку  и  умолять  ее
выстирать белье. "Но это стало мне  в  копеечку!"  Тюлак  рассказывает,  что
перед бакалейной лавкой стоит хвост; войти туда  не  имеешь  права;  стоишь,
как баран в загоне.
     - Стоишь на улице, а если ты недоволен и ворчишь, тебя прогоняют.
     Какие еще новости? Новый приказ грозит суровыми карами  за  мародерство
и уже  содержит  список  виновных.  Вольпата  эвакуировали.  Солдат  призыва
девяносто третьего года отправляют в тыл; среди них Пепер.
     Барк приносит жареную картошку и  сообщает,  что  у  нашей  хозяйки  за
столом едят солдаты - санитары пулеметной роты.
     - Они думают, что устроились лучше нас,  а  на  самом  деле  нам  лучше
всех, - убежденно говорит Фуйяд, гордо оглядывая гнусную конуру, где так  же
тесно  и  темно,  как  в  землянке.  (Но  кому  придет  в  голову   подобное
сравнение?)
     - Знаете, - говорит Пепен, - ребятам из девятой роты везет!  Их  держит
задаром одна старуха: ее хозяин помер  пятьдесят  пять  лет  назад;  он  был
когда-то вольтижером. Говорят даже, что  она  задаром  дала  им  кролика,  и
сейчас они едят рагу.
     - Хорошие люди есть везде! Но ребятам  из  девятой  роты  повезло:  они
одни в целой деревне попали на постой к хорошим людям!
     Пальмира приносит нам кофе. Она к нам привыкает,  слушает  нас  и  даже
задает угрюмым тоном вопросы:
     - Почему вы унтера "сочным" зовете?
     Барк поучительным тоном отвечает:
     - Так было всегда.
     Она уходит; тогда мы высказываем мнение о кофе:
     - Что-то жидковато! Даже сахар на дне виден.
     - А баба дерет по десяти су!
     - Это фильтрованная вода.
     Дверь приоткрывается; обозначается светлая  щель;  показывается  голова
мальчика. Его подзывают, словно котенка, и дарят ему кусочек шоколада.
     - Меня зовут Шарло, - щебечет ребенок. - Мы  живем  тут  рядом.  У  нас
тоже солдаты. У нас всегда солдаты.  Мы  им  продаем  все,  что  они  хотят;
только вот иногда они напиваются пьяные.
     - Малыш, поди-ка сюда!  -  говорит  Кокон  и  ставит  его  между  своих
колен. - Слушай-ка! Твой папаша небось  говорит:  "Хоть  бы  война  тянулась
подольше!" А-а?
     - Ну да, - отвечает ребенок, кивая головой, - у нас теперь  много-много
денег. Папа сказал, что к концу мая мы заработаем пятьдесят тысяч франков.
     - Пятьдесят тысяч? Не может быть!
     - Правда, правда! - уверяет ребенок. - Он сказал это маме. Папа  хочет,
чтоб так было всегда. А мама иногда  не  знает:  ведь  мой  брат  Адольф  на
фронте. Но мы устроим его в тыл, и тогда пусть война продолжается!
     Вдруг,  прерывая  эти  признания,  из  комнат  наших  хозяев  доносятся
пронзительные крики. Шустрый Бике идет узнать, в чем дело.
     - Это ничего, - возвращаясь, говорит он. - Хозяин разорался на  хозяйку
за то, что она, мол, порядков не знает: положила горчицу  в  рюмку,  а  "так
люди не делают".
     Мы встаем. В нашем  подземелье  стоит  тяжелый  запах  табака,  вина  и
остывшего кофе. Едва мы переступаем порог, нам в лицо  веет  удушливый  жар,
отягченный запахом растопленного жира; этот чад вырывается каждый  раз,  как
открывают дверь в кухню.
     Мы проходим  сквозь  полчища  мух,  они  облепили  стены  и  при  нашем
появлении шумно разлетаются.
     - Это как в прошлом году!.. Снаружи мухи, внутри вши...
     - А ты в этом уверен?
     В углу  этого  грязного  домишки,  заваленного  хламом  и  пропыленными
прошлогодними отбросами, обсыпанного  пеплом  многих  угасших  солнц,  среди
мебели  и  всякой  утвари  что-то  движется:  это  старик  с  длинной  шеей,
облупленной, шершавой, розовой, как у больной  облезлой  курицы.  У  него  и
профиль  куриный:  подбородка  нет,  нос  длинный;  впалые   щеки   прикрыты
грязно-серой бородой, и  большие  круглые  веки  поднимаются  и  опускаются,
словно крышки, на выцветших стеклянных глазах.
     Барк его уже заметил.
     - Погляди: он ищет клад. Он говорит, что где-то  в  этой  конуре  зарыт
клад. Старик - свекор хозяйки. Становится вдруг  на  четвереньки  и  тычется
рылом во все углы. Вот, погляди!
     Старик неустанно ворошит отбросы палкой. Он постукивает ею по стенам  и
кирпичным плиткам  пола.  Его  толкают  жильцы  этого  дома  и  чужие  люди;
Пальмира задевает его метлой, не  обращая  на  него  внимания,  и,  наверно,
думает про себя, что пользоваться общественным бедствием куда выгодней,  чем
искать какие-то там шкатулки.
     В углублении, у окна, перед старой, засиженной  мухами  картой  России,
две кумушки вполголоса поверяют друг другу тайны.
     - Да, надо быть осторожной с водкой, - бормочет одна. -  Если  наливать
неловко, не выйдет шестнадцати рюмо