льный,
технический характер:
     - Для этого он приготовляет соломку. Знаешь, что такое соломка?  Берешь
стебелек зеленого колоса, снимаешь  кожицу.  Разрезаешь  надвое,  потом  еще
надвое, и получаются стебельки разной  длины,  так  сказать  разные  номера.
Потом веревочкой и четырьмя стеблями соломы обматываешь чубук трубки.
     На этом урок прекращается. Не нашлось ни одного охотника послушать.
     Теперь горят только две свечи. Крыло тени  покрывает  лежащих  вповалку
людей.
     В этом первобытном общежитии еще слышатся отдельные разговоры. До  меня
доносятся их обрывки.
     Дядюшка Рамюр возмущается майором:
     - У майора, брат, четыре галуна, а  он  не  умеет  курить.  Тянет-тянет
трубку и сжигает ее. У него не рот, а пасть. Дерево трескается,  накаляется;
глядишь, это уже не дерево, а просто уголь. Глиняные трубки  прочней,  но  и
они у него лопаются. Ну и пасть!  Вот  увидишь:  когда-нибудь  выйдет  такой
скандал,  какого  еще  никогда  не  бывало:   трубка   накалится   докрасна,
прожарится до самого нутра и при всех взорвется в его пасти. Увидишь!
     Мало-помалу в сарае  воцаряется  тишина,  покой,  мрак;  сон  побеждает
заботы и хоронит надежды  постояльцев.  Эти  люди  улеглись,  завернулись  в
одеяла, превратились в свертки; их ряды кажутся  трубами  огромного  органа,
звучащего разнообразными храпами.
     Уже уткнувшись носом в одеяло, Мартро рассказывает мне о себе:
     - Я торгую тряпками, иначе говоря, я - тряпичник, но оптовик: я  скупал
у мелких уличных тряпичников, а склад у меня на чердаке.  Я  покупал  всякую
рухлядь, начиная с белья и кончая жестянками  из-под  консервов,  но  больше
всего - ручки от щеток, мешки и старые туфли; моя специальность  -  кроличьи
шкурки.
     А немного позже он говорит:
     - Я хоть низкорослый и нескладный, а могу снести на чердак  сотню  кило
по лестнице, да еще в деревянных башмаках. Раз мне  пришлось  иметь  дело  с
темным человеком: говорили, что он торгует живым товаром, так вот...
     - Черт подери, чего я не могу выносить, -  вдруг  восклицает  Фуйяд,  -
это упражнений и маршировки! На отдыхе нас изводят  учением,  у  меня  ломит
поясницу, не могу ни спать, ни разогнуть спину.
     Вдруг раздается лязг железа: это  Вольпат  решился  взять  свой  бидон,
хоть и бранит его за то, что он дырявый.
     - Эх, когда ж кончится эта война? - стонет кто-то, засыпая.
     Раздается упрямый глухой крик возмущения:
     - Они хотят нас доконать!
     В ответ так же глухо звучит:
     - Не горюй!


     ...Я просыпаюсь ночью; часы бьют  два;  при  белесом,  наверно  лунном,
свете беспокойно ворочается силуэт Пинегаля. Вдали  пропел  петух.  Пинегаль
приподнимается на соломе и хрипло говорит:
     - Да что это? Ночь, а петух орет. Пьян, что ли?
     И смеется, повторяя: "Пьян, что ли?" - опять закутывается  в  одеяло  и
засыпает; в его горле что-то клокочет: смех смешивается с храпом.
     Пинегаль невольно разбудил Кокона.  Человек-цифра  начинает  размышлять
вслух и говорит:
     - Когда мы пошли на войну, в нашем отделении было  семнадцать  человек.
Теперь в  нем  тоже  семнадцать  человек  после  пополнений.  Каждый  солдат
износил уже  четыре  шинели:  одну  синюю,  три  дымчато-голубых,  две  пары
штанов, шесть пар башмаков. Надо считать по два  ружья  на  человека.  Запас
провианта  выдавали  нам  двадцать   три   раза.   Из   семнадцати   человек
четырнадцать были у нас отмечены за подвиги в приказе,  -  из  них  двое  по
бригаде, четверо по дивизии, один по армии. Раз мы  бессменно  оставались  в
окопах шестнадцать дней. Мы стояли и жили в сорока семи разных  деревнях.  В
нашем полку  две  тысячи  человек,  а  с  начала  войны  через  него  прошло
двенадцать тысяч...
     Вычисления Кокона прерывает  странное  сюсюканье.  Это  Влер:  вставная
челюсть мешает ему говорить и есть. Но он каждый вечер надевает  ее  на  всю
ночь упорно, мужественно: в фургоне ему сказали, что он привыкнет.


     Я приподнимаюсь, как на поле сражения. Я еще раз оглядываю этих  людей,
которые прошли через много областей и много испытаний. Я смотрю на них;  они
брошены в бездну сна и забвения;  некоторые,  со  своими  жалкими  заботами,
детскими инстинктами и рабским  невежеством,  еще  стараются  ухватиться  за
край этой бездны.
     Меня одолевает сон. Но я думаю о том, что они сделали и  сделают.  И  в
недрах убогой человеческой ночи, простертой в  этом  логовище,  под  саваном
мрака, мне грезится какой-то великий свет.


XV

ЯЙЦО

     Мы не знали, что делать.  Хотелось  есть,  хотелось  пить,  а  на  этой
несчастной стоянке ничего не было.
     Обычно правильное снабжение на  этот  раз  захромало;  мы  были  лишены
самого необходимого.
     Исхудалые люди скрежетали зубами. На  убогой  площади  со  всех  сторон
торчали облезлые ворота, обнаженные скелеты  домов,  облысевшие  телеграфные
столбы.
     Мы убеждались, что нет ничего.
     - Хлеба нет, мяса нет, ничего нет; придется затянуть пояс.
     - И сыра макаш и масла не больше, чем варенья на вертеле.
     - Ничего нет, ничего! Хоть тресни, ничего не найдешь.
     - Ну и поганая стоянка!  Три  лавчонки,  и  везде  только  сквозняки  и
дождь!
     - Имей хоть кучу денег, а  все  равно,  что  ветер  свистит  у  тебя  в
кармане: ведь торгашей-то нет!
     - Будь хоть самим Ротшильдом или военным портным, здесь богатство  тебе
ни к чему.
     - Вчера близ седьмой роты мяукал  кот.  Будьте  уверены,  они  его  уже
зажарили.
     - Да. Хотя у него были видны все ребра.
     - Что и говорить, туго приходится.
     - Некоторые ребята, - говорит Блер, - не зевали: как пришли, сейчас  же
купили несколько бидонов вина вон там, на углу.
     - Эх, сукины дети! Везет же им! Теперь они смогут промочить горло!
     - Надо сказать, что это не вино, а дрянь: им только полоскать фляги.
     - Говорят, некоторые даже пожрали.
     - Тьфу ты, пропасть! - восклицает Фуйяд.
     - А я и не ломал над этим голову: у меня осталась одна сардинка,  а  на
дне мешочка - щепотка чаю: я его пожевал с сахаром.
     - Ну, этим не насытишься, даже если ты  не  обжора  и  у  тебя  плоская
кишка.
     - За два дня дали поесть только один  раз  -  какое-то  желтое  месиво:
блестит, как золото. Не то жареное, не то пареное! Все осталось в миске.
     - Наверно, из него понаделают свечей.
     - Хуже всего, что нечем зажечь трубку!
     - Правда. Вот беда! У меня больше нет трута. Несколько  штук  было,  да
сплыло. Как ни выворачивай карманы - ничего! А купить - накось выкуси!
     В самом деле, тяжело смотреть на  солдат,  которые  не  могут  закурить
трубку или папиросу: они  покорно  кладут  их  в  карманы  и  слоняются  как
потерянные. К счастью, у Тирлуара есть зажигалка и в  ней  немного  бензина.
Те, кто об этом знает, вертятся вокруг него, держа в руках  набитую  трубку.
Нет даже бумаги, которую можно было бы  зажечь  об  этот  огонь:  приходится
прикуривать прямо от фитиля и тратить последние капли бензина, оставшиеся  в
тощей, как насекомое, зажигалке.


     Но мне повезло... Я вижу: Паради  бродит,  задрав  голову,  мурлычет  и
покусывает щепку.
     - На, возьми! - говорю я.
     - Коробка спичек! - восклицает он и с восхищением смотрит на  нее,  как
на драгоценность. - Вот здорово! Спички!
     Через минуту он уже закуривает трубку; его сияющее  лицо  багровеет  от
огня; все вскрикивают.
     - У Паради есть спички!


     К вечеру я его встречаю у какого-то разрушенного  дома,  на  углу  двух
единственных улиц этой самой жалкой из всех деревень, Паради зовет меня:
     - Пс-с-т!
     У него странный, несколько смущенный вид.
     - Послушай, - растроганно  говорит  он,  глядя  себе  под  ноги,  -  ты
подарил мне коробку спичек. Так вот, я тебя отблагодарю. Держи!
     Он кладет мне что-то в руку.
     - Осторожней! - шепчет он. - Может разбиться.
     Ослепленный белизной, великолепием его подарка,  я  смотрю  и  не  верю
своим глазам... Яйцо!


XVI

ИДИЛЛИЯ

     - Право, - сказал Паради, шагая рядом со мной, - верь  не  верь,  но  я
чертовски устал, сил больше нет. Ни один переход не осточертел мне так,  как
этот.
     Он волочил ноги, сгибаясь всем своим крупным телом под тяжестью  мешка,
объем и сложные очертания этой  ноши  казались  невероятными.  Два  раза  он
споткнулся и чуть не упал.
     Паради вынослив. Но всю ночь, пока другие спали, ему пришлось  носиться
по траншее, исполняя обязанности связиста; не удивительно, что он устал.
     Он ворчит:
     - Да что они, резиновые, что ли, эти километры? Наверно, резиновые...
     Через  каждые  три  шага  он  резким  движением  подтягивал   мешок   и
отдувался; он составлял единое  целое  со  своими  свертками  и  тюками;  он
покачивался и кряхтел, как старый, доверху нагруженный воз.
     - Скоро придем, - сказал какой-то унтер.
     Унтер говорил так всегда, по любому поводу.  Но,  несмотря  на  это,  к
вечеру  мы  действительно  пришли  в  деревню,  где  дома,  казалось,   были
нарисованы мелом и тушью на синеватой бумаге неба, а  черный  силуэт  церкви
со стрельчатой колокольней и тонкими  островерхими  башенками  высился,  как
огромный кипарис.
     Но, придя в деревню, где назначена стоянка, солдат еще  не  избавляется
от мучений. Взводу редко  удается  поселиться  в  предназначенном  для  него
месте: оказывается, оно уже отдано другим; возникают недоразумения и  споры;
их приходится разбирать на месте, и только  после  многих  мытарств  каждому
взводу наконец предоставляют временное жилье.
     Итак, после обычных блужданий  нам  отвели  навес,  подпертый  четырьмя
столбами; стенами служили ему четыре стороны света. Но крыша  была  хорошая;
это ценное преимущество. Здесь уже стояли двуколка и  плуг;  мы  поместились
рядом. Пока приходилось топтаться и ходить взад и вперед по деревне,  Паради
все ворчал и бранился; а тут он бросил ранец, потом бросился сам на землю  и
некоторое время не двигался,  жалуясь,  что  у  него  онемела  спина,  болят
ступни и старые раны.
     Но вот в доме,  которому  принадлежал  этот  сарай,  прямо  перед  нами
появился свет. В скучных сумерках солдата больше всего привлекает окно,  где
звездой сияет лампа.
     - Зайдем-ка туда! - предложил Вольпат.
     - Ну, что ты!..  -  сказал  Паради.  Однако  он  приподнялся  и  встал.
Ковыляя от усталости, он направился к засветившемуся в полумраке  окну  и  к
двери.
     За ним пошел Вольпат, а за ними я. Мы постучали; нам  открыл  старик  с
трясущейся головой, с лицом помятым, как старая шляпа; мы спросили,  нет  ли
вина для продажи.
     - Нет, - ответил старик, качая лысой головой, на  которой  кое-где  еще
росли седые волоски.
     - Нет ли пива, кофе? Чего-нибудь?
     - Нет, друзья мои, ни-че-го. Мы не здешние... Беженцы...
     - Ну, если ничего нет, пошли!
     Мы повернулись, чтоб уйти. Все-таки минутку  мы  попользовались  теплом
комнаты и полюбовались светом лампы... Вольпат  уже  дошел  до  порога;  его
спина исчезла в потемках.
     Вдруг я заметил старуху; она сидела на стуле в  другом  углу  кухни  и,
видно, была очень занята какой-то работой.
     Я ущипнул Паради за руку.
     - Вот красавица хозяйка. Поухаживай за ней!
     Паради с гордым равнодушием махнул рукой. Плевать ему на  женщин:  ведь
уже полтора года все женщины, которых он видит, не для него. А если  б  даже
они и были для него, все равно наплевать!
     - Молодая или старая, все равно! - сказал он и зевнул.
     Но все-таки от нечего делать, от  нежелания  уйти  он  подошел  к  этой
старухе.
     - Добрый вечер, бабушка! - пробормотал он, еще не кончив зевать.
     - Добрый вечер, детки! - прошамкала старуха.
     Вблизи мы ее разглядели. Она  -  сморщенная,  сгорбленная,  скрюченная;
бледное лицо похоже на циферблат стенных часов.
     А что  она  делала?  Поместившись  между  стулом  и  краем  стола,  она
старательно чистила ботинки. Это был тяжелый труд для ее  детских  рук;  они
двигались неуверенно; иногда  она  попадала  щеткой  мимо,  а  ботинки  были
прегрязные.
     Заметив, что мы на нее смотрим, она сказала, что  должна  непременно  в
этот вечер почистить ботинки своей внучки, которая рано  утром  отправляется
в город, где работает модисткой.
     Паради нагнулся,  чтобы  получше  рассмотреть  эти  ботинки.  Вдруг  он
протянул к ним руку.
     - Дайте-ка, бабушка! Я вам в два счета начищу эти башмачки.
     Старуха отрицательно покачала головой и пожала плечами.
     Но Паради силой отобрал  у  нее  ботинки;  слабая  старуха  попробовала
сопротивляться, но тщетно.
     Паради схватил каждой рукой по ботинку,  и  вот  он  нежно  держит  их,
минуту созерцает и даже, кажется, сжимает.
     - Ну и маленькие! - говорит он таким голосом, каким никогда не  говорил
с нами.
     Он завладел щетками; усердно  и  осторожно  натирает  ими  ботинки,  не
сводит глаз со своей работы и улыбается.
     Очистив ботинки от грязи, он кладет ваксу на  кончик  двойной  щетки  и
заботливо смазывает их.
     Ботинки изящные. Видно, что это  ботинки  кокетливой  девушки;  на  них
блестит ряд мелких пуговиц.
     - Все пуговки на месте, - шепчет мне Паради, и в  его  голосе  слышится
гордость.
     Ему больше не хочется спать; он уже не позевывает.  Напротив,  он  сжал
губы; лицо озарено юным, весенним светом; только что  казалось:  он  вот-вот
заснет, а теперь он как будто проснулся.
     Он проводит  пальцами,  почерневшими  от  ваксы,  по  ботинку,  который
расширяется кверху; можно угадать форму ноги. Паради умеет чистить  ботинки,
но вертит и перевертывает их неуклюже;  он  улыбается  и  мечтает  о  чем-то
далеком. Старуха воздевает  руки  к  небу  и,  призывая  меня  в  свидетели,
восхищенно говорит:
     - Вот услужливый солдат!
     Готово!  Ботинки  начищены  и  блестят,  как  зеркало.  Делать   больше
нечего...
     Паради кладет их на край  стола  осторожно,  как  реликвию,  и  наконец
выпускает их из рук.
     Он долго не сводит с них глаз, потом опускает голову и глядит  на  свои
башмаки. Сравнив их с ботинками девушки, этот рослый парень -  герой,  цыган
и монах - улыбается еще раз от всего сердца.
     ...Вдруг старуха привстала. У нее мелькнула мысль.
     - Я ей скажу.  Она  вас  поблагодарит.  Эй,  Жозефина!  -  кричит  она,
поворачиваясь к двери.
     Но Паради останавливает ее широким, величественным движением руки.
     - Нет, бабушка, не стоит! Не надо ее беспокоить! Мы уходим.  Право,  не
стоит!
     Он так убежденно и властно сказал это,  что  старуха  послушно  села  и
замолчала.
     Мы пошли под навес спать в объятиях поджидавшего нас плуга.
     Паради опять принялся зевать, но еще долго при свече видно было, что  с
его лица не сходит счастливая улыбка.


XVII

ПОДКОП

     После  сутолоки  раздачи  писем,  когда  солдаты  возвращаются,  кто  -
обрадованный письмом, кто - полуобрадованный открыткой, кто с  новым  грузом
ожидания и надежды, какой-то товарищ, размахивая  листком  бумаги,  сообщает
нам необыкновенную новость:
     - Помните деда Хлопотуна из Гошена?
     - Того чудилу, что искал клад?
     - Да. А ведь старик нашел!
     - Да что ты? Врешь!..
     - Говорят тебе, нашел, образина! Что  мне  тебе  еще  сказать?  Молитву
прочесть, что ли? Не умею... Ну, так вот, двор  его  дома  обстреляли,  и  у
стены, в развороченной земле оказался ящик,  полный  монет:  старик  получил
свой клад прямо в руки. Даже поп тихонько примазался  к  этому  делу,  хотел
объявить это чудом и приписать его к поповскому счету.
     Мы разинули рот:
     - Клад!.. Вот так история!.. Ай да старый хрыч!
     Эта неожиданная новость повергает нас в бездну размышлений.
     - Да, никогда нельзя знать наперед!
     - А как мы смеялись над старым  сморчком,  когда  он  нес  околесицу  о
своем кладе, и все уши нам прожужжал, и морочил нам голову!
     - Помнишь, мы там говорили: "Все может  быть.  Никогда  нельзя  знать!"
Тогда мы и не думали, что это так и есть, помнишь?
     - Все-таки кое-что знаешь наверняка, - говорит Фарфаде.
     Как только мы заговорили о Гошене, он задумался и  смотрел  неподвижным
взглядом, словно ему улыбался любимый образ.
     - Но этому я бы тоже не поверил!.. - прибавил он. - После войны я  туда
вернусь; вот уж, наверно, старик будет хвастать своим кладом!


x x x

     - Требуется доброволец: кто хочет помочь в работе  саперам?  -  говорит
рослый унтер.
     - Нашел дураков! - ворчат солдаты и не двигаются.
     - Надо вызволить товарищей! - настаивает унтер.
     Ворчание прекращается; кое-кто поднимает голову.
     - Есть! - говорит Ламюз.
     - Собирайся, брат, пойдем со мной!
     Ламюз застегивает ранец, свертывает одеяло, надевает сумки.
     С тех пор как его несчастная страсть к Эдокси  угасла,  он  еще  больше
помрачнел  и,  хотя  каким-то  роковым  образом   продолжает   толстеть,   -
замкнулся, держится в сторонке и молчит.
     День прошел. Вечером кто-то приближается к нам, поднимаясь и  опускаясь
по буграм и впадинам, как будто плывет  в  полумраке,  и  время  от  времени
протягивает руки, словно зовет на помощь.
     Это Ламюз. Он подходит к  нам.  Он  весь  в  грязи,  обливается  потом,
вздрагивает и как будто чего-то боится. Он шевелит губами, долго мычит и  не
может выговорить ни слова.
     - В чем дело? - напрасно спрашивают его.
     Ему предлагают вина. Он знаками отказывается. Поворачивается ко  мне  и
подзывает меня кивком головы. Я подхожу к нему; он шепчет мне  тихо,  как  в
церкви:
     - Я видел Эдокси.
     Он  хочет  вздохнуть;  из  его  груди  вылетает  свист;  уставившись  в
какое-то далекое страшное видение, Ламюз говорит:
     - Она сгнила!  Это  было  в  том  месте,  которое  захватили  немцы,  -
продолжает Ламюз, - наши колониальные войска отбили  его  в  штыковой  атаке
дней десять назад.
     Сначала пробили дыру.  Я  работал  вовсю.  Я  сделал  больше  других  и
оказался впереди. Остальные расширяли и укрепляли проход позади меня.  Вдруг
вижу груду балок: наверно, я попал в старую  засыпанную  траншею.  Она  была
засыпана, но не совсем: были  и  пустые  места.  Я  убирал  один  за  другим
наваленные куски дерева, и вот смотрю: стоит что-то  вроде  большого  мешка,
набитого землей; на нем что-то висит.
     Вдруг бачка подалась, и этот чудной мешок свалился  на  меня.  Он  меня
придавил; я чуть не задохся от трупного запаха...  Из  этого  мешка  торчала
голова, а то, что на нем висело, оказалось волосами.
     Понимаешь, было темно, плохо видно. Но  я  все-таки  узнал  эти  волосы
(других таких волос не сыщешь в целом свете), узнал и лицо, хотя оно  совсем
распухло и покрылось плесенью; вместо  шеи  какая-то  каша;  Эдокси  умерла,
может быть; месяц тому назад. Это была Эдокси; верно тебе говорю.
     Да, это была женщина, к которой я раньше никогда не мог  подойти;  ведь
я смотрел на нее только издали и никогда не  мог  к  ней  прикоснуться:  она
была не для  меня,  как  жемчужина.  Помнишь?  Эдокси  бегала  повсюду.  Она
шныряла даже по передовым позициям. Наверно, в  нее  угодила  пуля.  Эдокси,
наверно, была убита и затерялась в траншее, и вот благодаря этому подкопу  я
случайно ее нашел.
     Понимаешь, в чем дело?  Мне  пришлось  кое-как  поддерживать  ее  одной
рукой, а другой работать. Эдокси валилась на меня всей тяжестью.  Да,  брат,
она хотела меня поцеловать, а я не хотел. Это было страшно.  Она  как  будто
говорила: "Ты меня хотел, что ж, целуй". У нее на... вот здесь был  приколот
букет цветов; он хлестал меня по носу, он тоже  сгнил,  как  труп  какого-то
зверька.
     Пришлось поднять ее на руки  и  вместе  с  ней  осторожно  повернуться,
чтобы сбросить ее по ту сторону насыпи. Было так тесно, что,  поворачиваясь,
я невольно прижал ее к груди изо всех сил, как прижал бы ее  живую,  если  б
она только пожелала...
     Потом я полчаса отряхивался от этого прикосновения  и  запаха,  которым
она о